ему сообщили, что во время артиллерийского обстрела, когда брат перебегал от 
одной воронки к другой, его контузило разорвавшимся снарядом. Он онемел и оглох.
 Отец перевез его в тыловой госпиталь, где благодаря хорошему и терпеливому 
уходу ему был частично возвращен слух. Читатель легко поймет, какая печаль 
царила тогда в нашем доме. Коротко говоря, в Вене мне довелось увидеть и 
пережить полную противоположность тому, что мне твердили в гимназии.
     Да, горестный урок, ничего не скажешь! Через два года после нашего приезда 
в Вену мы вернулись в НовыТарг.
     Уж и не помню, каким было это возвращение. Зато знаю, что приблизительно 
тогда мои сомнения относительно религии переросли в какоето мятежное чувство. 
Когда, говоря о всепрощении, раввин с дотошной точностью перечислял все виды и 
формы подстерегающей нас смерти, я внимательно разглядывал лица верующих — 
хотел узнать, какое впечатление производят на них его слова. В конце концов все 
лица оказывались искаженными страхом. Это было просто чудовищно. Чтото 
восстало во мне против такой массовой рабской подчиненности, поддерживаемой 
религиозным ритуалом и имеющей однуединственную цель: заставить злополучных 
бедняков забыть про свою нищету.
     Вместо того чтобы накормить людей, их пичкали опиумом. Эту истину я, 
разумеется, не вычитал у Маркса, тогда неизвестного мне даже по имени. Но для 
того, кто жаждет все новых и новых постижений, польская сельская жизнь сама по 
себе была хорошим учебником.
     В 1917 году отец, достигший сорока семи лет, скончался от сердечного 
приступа. Изза непосильного труда его организм преждевременно и полностью 
износился. В соответствии с еврейской традицией все, что тогда окружало меня, 
замерло на семь суток в полной неподвижности. Все ставни в доме закрыли, 
зеркала занавесили. Семь суток мы сидели в полумраке на низких стульях. На 
похороны отца пришло много людей. В своем надгробном слове раввин потребовал от 
всех смириться с волей «всеблагого» господа бога. И снова эта подчиненность 
«роковой неизбежности» показалась мне недопустимой, несправедливой. Вот когда я 
отошел от религии. Я отрекся от слепого бога и связал свою судьбу с теми, кого 
познал в беде, с добрыми людьмибратьями. Утратив веру в бога, я начал верить в 
Человечество, чьи страдания и муки открылись мне. И я понял: тот, кто сознает 
свое положение и желает — пусть даже и не так сильно — изменить его, может 
рассчитывать только на себя самого и не должен ожидать избавления от какихто 
гипотетических, потусторонних сил. В этом я был твердо убежден. Помогай себе 
сам, небо не поможет тебе. Образным выражением этой идеи, ставшей для меня 
непреложной аксиомой, был смертельно опасный трюк отважного 
акробатаканатоходца из цирка Кронэ, куда в дни его гастролей в Вене меня 
сводил отец. Артист работал под куполом цирка без сетки, раскачиваясь над 
зияющей пустотой…
     Вот какой представлялась мне жизнь в пору моего расставания с детством. 
Она казалась очень опасным упражнением на равновесие, какимто вечным риском.
     Когда после нескольких лет варварской войны мир начал приходить в себя, я 
был уже относительно взрослым юношей. В новой Польше, образовавшейся после 
войны, национальные меньшинства, некогда существовавшие под немецким, 
австрийским или русским господством, составляли одну треть населения. Для 
ассимиляции трех миллионов польских евреев не было решительно никаких 
предпосылок. Напротив, все благоприятствовало возрождению антисемитизма. 
Несколько буржуазных политических партий, не лишенных определенного влияния в 
правительстве, открыто провозгласили свою антисемитскую направленность. То и 
дело слышалось: «Евреев в Палестину!» В университетах был введен Numerus 
clausus — официально разрешенная «процентная норма» для евреев. Кроме того, 
правительство издало закон, запрещающий евреям поступать на государственную 
службу. Для конкуренции с еврейскими мелкими торговцами создавались особые 
магазины потребительской кооперации. Был провозглашен девиз. «Поляки покупают у 
поляков!»
     Убежденный в том, что иудаизм выражается не столько в религиозной 
принадлежности, сколько — и это главное — в самом существовании национального 
меньшинства, тесно сплоченного столетиями преследований и страданий, имеющего 
собственный язык, культуру и традиции, я примкнул к еврейскому молодежному 
движению «Хашомер хацаир». Вдохновленная идеями сионизма, организация «Хашомер 
хацаир», созданная в 1916 году, во время войны, группой молодых еврейских 
интеллигентов, быстро распространилась по всей Восточной Европе. В одной лишь 
Палестине видели ее приверженцы будущую страну еврейского народа. К тому же в 
декларации лорда Бальфура от 2 ноября 1917 года говорилось, что англичане полны 
решимости создать в Палестине еврейский национальный очаг. Организация «Хашомер 
хацаир» считала, что она формирует людей нового типа, которые, отрешившись от 
мелкобуржуазного образа жизни, заживут друг с другом побратски. Все мы 
испытывали сильное влияние марксизма, чувствовали великую притягательную силу 
Октябрьской революции. 22 июля 1918 года в галицийском городе Тарнове состоялся 
наш первый съезд. На повестке дня стоял основополагающий вопрос: как решить 
еврейскую национальную проблему? Столкнулись три мнения. Одни призывали нас 
примкнуть к компартии Польши, утверждая, что только социальная революция, 
вдохновляемая большевистским примером, обеспечит решение всех проблем 
национальных меньшинств. Другие настаивали на выезде в Палестину для создания 
там государства, свободного от капитализма. Для этого всем активистам надлежало 
покинуть университеты и заводы и вернуться на землю, дабы установить на ней 
жизнь полного равенства всех. Наконец, третья группа, к которой принадлежал и я,
 считала, что мы должны, полностью сохраняя свою принадлежность к «Хашомер 
хацаир», сотрудничать с коммунистическим движением. Никаких решений съезд не