Этот чудесный вид дополнялся обширными просторами Мраморного моря. На фоне 
нежноголубого ноябрьского неба выделялся изящный силуэт мечети АйяСофия.
     Любуясь всем этим, я почти забыл о своих заботах. Я хорошо выспался и 
целый день отдыхал, а в конце дня сел на паром у Галатского моста, который 
доставил меня в Хайдарпашу. Поезд отправился в шесть часов вечера. Медленно 
двигался он через сады Стамбула, в которых даже в это время года при свете 
угасающего дня можно было видеть мириады роз. Быстро наступила ночь. Когда 
поезд подходил к Изниту, я уже спал. Поезд поднимался все выше и выше, 
взобравшись на высоту почти в тысячу метров. Он проходил через бесчисленные 
туннели, оставляя позади роскошную растительность побережья Мраморного моря и 
углубляясь в просторы печальной анатолийской равнины.
     Через шестнадцать часов экспресс прибыл на построенный в современном стиле 
анкарский вокзал. Десять минут спустя я уже был дома и, быстро переодевшись, 
отправился в посольство.
     Шнюрхен сказала мне, что во время моего отсутствия несколько раз звонил по 
телефону мсье Пьер. Он просил передать, что, может быть, позвонит и сегодня. Я 
небрежно кивнул головой.
     – Больше ничего?
     – Нет, есть eщё.
     Шнюрхен недавно вышла замуж и хотела получить отпуск на несколько дней, 
чтобы съездить в Стамбул, где она должна была встретиться с мужем. Это не 
разрешалось, поэтому приходилось действовать неофициально.
     – Хорошо, поезжайте, – сказал я. Затем я отправился к послу, который хотел 
знать все новости, привезенные мною из Берлина. Слушая меня, он качал головой и 
мрачнел. Когда я передал ему последние слова Осима, он возмутился.
     – Еще можно понять, когда министры сомневаются в подлинности этих 
документов. Но почему же, черт возьми, они болтают о них? Хвастают тем самым, 
во что, как они заявляют, не верят. Вот увидите, изза этих болтливых идиотов 
мы попадем в грандиозный скандал, сначала здесь, в Турции.
     В этот же день, немного позже, позвонил Цицерон. Он хотел встретиться со 
мной в девять часов. Поскольку мы с ним уговорились никогда по телефону не 
упоминать о месте нашей встречи, я решил, что оно остается прежним. Я приехал 
туда точно в назначенное время. Цицерона не было. Я объехал весь квартал, но не 
нашел его, снова вернулся на старое место и только тогда увидел, что Цицерон 
бежит навстречу к машине, неистово размахивая электрическим фонарем. Я не 
понимал, останавливает ли он меня или вся эта световая сигнализация означает, 
что я должен ехать дальше. Нужно серьезно поговорить с ним об этих детских 
выходках: турецкая полиция вполне могла их заметить.
     Наконец, он сел в машину. Кажется, Цицерон был в великолепном настроении. 
Он сказал, что скучал по мне и удивлялся, где я мог так долго пропадать. Узнав, 
что я ездил в Берлин исключительно изза него, он был очень доволен и польщен. 
В мое отсутствие, сообщил затем Цицерон, ему удалось сфотографировать больше 
пятидесяти очень ценных документов, но он не осмелился держать их у себя, так 
как считал это опасным. Не зная, когда я вернусь, он решил засветить пленки. 
Цицерон хранил их, и я должен был за них заплатить обычную цену.
     – Об этом не может быть и речи, – ответил я. – Как вы думаете, что сказали 
бы мои начальники в Берлине, если бы я скупал засвеченные пленки по пятнадцати 
тысяч фунтов стерлингов?
     Он молча пожал плечами.
     Я остановил машину возле дома, в котором жил один из моих друзей. Я 
заранее договорился с ним, что на этот вечер он предоставит в мое распоряжение 
комнату, где мы с Цицероном сможем спокойно побеседовать. Мой друг ждал нас. Он 
не имел ни малейшего представления о том, кто такой Цицерон, и, проводив нас в 
музыкальную комнату, благоразумно оставил одних.
     Войдя в комнату, Цицерон с любопытством стал оглядываться вокруг, 
рассматривая дорогую, со вкусом подобранную мебель. Я передал ему пятнадцать 
тысяч фунтов стерлингов за документы, принесенные им перед моим отъездом в 
Берлин. Он положил на маленький столик две новые катушки фотопленки, а затем 
сно.ва заговорил о той пленке, которую ему пришлось испортить. Когда он положил 
эту катушку вместе с двумя новыми, я взял eё и положил ему обратно в карман. 
При этом мои пальцы коснулись чегото холодного, металлического.
     – Вы носите с собой револьвер? – спросил я.
     – На всякий случай, – ответил он небрежным тоном. – Я не намерен попасться 
к ним в руки живым.
     Не знаю, сочли ли бы в Берлине эти слова доказательством того, что он нас 
не обманывает.
     На столе был приготовлен ужин – бутерброды и графин с вином. Цицерон 
закусил, а потом сел на диван рядом со мной. Очевидно, чувствуя себя как дома, 
он попросил у меня сигарету.
     – Расскажите мне о смерти вашего отца, – сказал я, протягивая ему 
портсигар.
     – Рассказыватьто нечего, – ответил он. Настроение его сразу же 
изменилось: из жизнерадостного он превратился в угрюмого. – Вообще я не люблю 
говорить об этом. Почему вы так упорно расспрашиваете о моей личной жизни? Быть 
может, это немецкая привычка, но мне она совсем не нравится.
     – У меня нет ни малейшего желания вмешиваться в ваши дела – просто мне 
было приказано расспросить вас. В Берлине по вполне понятной причине стремятся 
иметь больше сведений о человеке, который снабжает их такой ценной информацией. 
Они хотят знать, что вы собой представляете и каковы мотивы ваших действий. 
Можете называть это немецкой педантичностью, но уверяю вас, тут не праздное