когда он смотрел на кучку фотографий, которые обошлись Германии в шестьдесят 
пять тысяч фунтов стерлингов. Вдруг он схватил всю пачку, швырнул eё на йинец 
своего огромного письменного стола и едва слышно проговорил:
     – Не может быть!
     Затем он поднялся.
     – Пока вы должны оставаться в Берлине. Возможно, вы eщё понадобитесь мне.
     – Но, господин министр… Цицерон ждет меня в Анкаре… Может быть, он достал 
новые документы…
     – Пока вы должны оставаться в Берлине. Он холодно кивнул мне. Нужно было 
уходить.
     Итак, я оказался не у дел. В Берлине это случалось нередко. Чиновнику, 
который по той или иной причине попадал в немилость, предоставлялось бить 
баклуши до тех пор, пока солнце начальственного расположения вновь не пригреет 
его. О причине при таких обстоятельствах лучше было и не спрашивать. В данном 
случае дело было в том, что два очень влиятельных человека ссорились между 
собой, а я имел несчастье очутиться между ними.
     В это время страна все ближе подходила к катастрофе: каждый день на поле 
боя умирали тысячи людей, которые никогда не хотели войны; каждую ночь все 
новые города превращались в руины. А в Анкаре меня, наверное, ждет Цицерон, 
чтобы передать Третьему Рейху сведения, которые – кто знает? – могли бы дать 
стране последний шанс на спасение. Ну что ж, пусть он ждет, пока два 
высокопоставленных чиновника в Берлине продолжают свою мелкую ссору…
     Лично я вовсе не жаждал снова видеть Цицерона, вновь заниматься всеми 
этими делами и подвергаться связанным с ними опасностям;. Но это был мой долг. 
Если бы я родился в Лондоне, Париже или Москве, мои чувства, несомненно, не 
были бы такими противоречивыми и мне легче было бы выполнить свой долг. Занимая 
небольшой пост, я мог только помочь нащупать выход из тупика, в который нас 
завели. Позже появились другие, вроде Штауффенберга, Канариса, Мольтке и их 
друзей. Они искренне пытались найти выход, даже если он означал убийство 
Гитлера и многих других. Но я об этом не думал, по крайней мере, в то время. Я 
всё eщё наивно верил, что в конце концов восторжествует разум.
     Я прожил в Берлине уже несколько дней.
     Однажды днем, вернувшись в свою гостиницу, я нашел два приглашения: одно 
от Рашида Али эль Гайлани – бывшего премьерминистра Ирака, а другое – от 
великого муфтия иерусалимского. Оба они находились в изгнании. Два года назад 
мне удалось спасти Рашида Али эль Гайлани от грозившей ему петли. Судя по 
приглашению, он всё eщё с благодарностью вспоминал человека, который устроил 
его побег из тюрьмы накануне казни, и рад был видеть меня у себя дома. 
Разумеется, я принял его приглашение и с нетерпением ждал_ дня, когда мы сможем 
провести несколько часов в одинаково приятных для нас воспоминаниях. И 
действительно, наша встреча оказалась очень теплой.
     Несколько дней спустя я отправился к муфтию. Раньше мне никогда не 
приходилось иметь с ним дело. Его приглашение объяснялось, несомненно, 
стремлением приобрести благосклонность немцев, которой наперебой добивались 
арабские политиканы. Безусловно, они переоценивали мое служебное положение.
     Перед обедом я уже сидел у великого муфтия. От медлительного и вдумчивого 
Рашида Али муфтий отличался большой живостью и способностью быстро схватывать 
самое существенное в любой ситуации. Он выглядел точно таким, каким изображен 
на многочисленных фотографиях, появлявшихся в то время в иллюстрированных 
газетах и журналах. У него была великолепная, аккуратно подстриженная и 
выкрашенная хной борода, которая, помню, в тот вечер произвела на меня большое 
впечатление.
     За обедом я сидел справа от муфтия – конечно, это была высокая честь, и я 
едва ли мог претендовать на нeё по занимаемому мною положению, тем более, что 
на обеде присутствовал господин Гробба – бывщий германский посланник в Багдаде. 
Сначала я испытывал от этого некоторую неловкость, но, заметив на лице 
господина Гробба плохо скрытую досаду, почувствовал даже удовлетворение.
     После обеда (естественно, женщин за столом не было) великий муфтий отвел 
меня в сторону. Разговор коснулся сначала Турции, а затем военного положения 
вообще. Великий муфтий оказался пессимистом. Он реально смотрел на вещи и 
поэтому предвидел конец Германии, а заодно Иусвоего собственного благополучия.
     Наша беседа носила довольно поверхностный характер. Но и теперь, когда 
прошло уже столько времени, я всё eщё помню многое из того, что он сказал мне. 
Мы говорили о реформах, с таким поразительным успехом проведенных Кемалем 
Ататюрком, реформах, которые вызвали коренные изменения в Турции. Затем мы 
перешли к реформам вообще, затронув, между прочим, вопрос о том, что стоит 
только перегнуть палку, и всякая хорошая реформа неизбежно провалится.
     – Все идеи, – заметил великий муфтий, – содержат в себе зародыш своего 
собственного уничтожения. Идеи, как и люди, часто умирают мирно, просто от 
старости. Но некоторые идеи, нередко даже хорошие, подчас попадают в руки людей,
 которые используют их как оружие в борьбе против естественного хода событий. 
Такие идеи гибнут.
     Теперь мне ясно, что потомок пророка говорил о Третьем Рейхе и близком 
крушении тех идей, на которые он опирался.
     Через несколько дней, во время этого слишком уж затянувшегося пребывания в 
Берлине, я был приглашен на чай к японскому послу Осима. Я никогда не встречал 
его раньше и поэтому удивился, что мне.оказана такая честь.
     По– видимому, это приглашение следовало объяснить теми дружескими 
взаимоотношениями, которые установились у меня с японским посольством в Анкаре. 
Курихара японский посол в Анкаре – был одним из самых обаятельных дипломатов,