человечество от излишнего кровопролития и страдавши. Но Риббентроп какимто 
образом узнал о подготовке переговоров и положил всему конец с той 
беспощадностью, с какой умел поступать только он. Встреча так и не состоялась.
     А я долго мучился неизвестностью: отзовут ли меня в Германию, чтобы 
предать суду за государственную измену и, может быть, даже расстрелять, или все 
обойдется благополучно.
     Вот эти неприятные воспоминания и охватили меня теперь, когда я сидел в 
автомобиле и слушал предостережения Ликуса.
     «Итак, он не забыл, – размышлял я. – Если вдобавок он захочет выместить на 
мне свою ненависть к Кальтенбруннеру, встреча едва ли окажется приятной».
     Пока мы по бесконечным коридорам шли к приемной Риббентропа, Ликус дал мне 
eщё один совет:.
     – Ради бога, постарайтесь не упоминать имени фон Папена. Риббентроп 
ненавидит его. Я часто видел, как он совершенно терял самообладание, если 
ктонибудь хорошо отзывался о фон Папене.
     После такой подготовки меня ввели в кабинет Риббентропа. Со мной вошел и 
Ликус, – как оказалось, один из немногих, пользовавшихся в то время доверием 
министра иностранных дел. Они были старыми друзьями, если только можно 
употребить такие слова по отношению к Риббентропу. Во всяком случае, они вместе 
учились в школе.
     Я не видел Риббентропа уже несколько лет, и он показался мне сильно 
постаревшим. Когда мы вошли, он встал, но не вышел изза стола и, 
понаполеоновски скрестив руки, уставил на меня свои холодные голубые глаза. 
Перед нами был человек, который отвечал за внешнюю по.1итику Германии и, как 
говорят, однажды сказал: «В истории я буду признан выше Бисмарка».
     Вначале воцарилась гнетущая тишина. Наконец, Ликус произнес несколько 
приятных слов, принятых в таких случаях, и мы сели вокруг стола, на котором 
были разложены доставленные Цицероном документы.
     Риббентроп небрежно взял несколько фотографий и стал перетасовывать их, 
словно колоду карт. Затем он обратился ко мне:
     – Итак, вы встречаетесь с этим Цицероном. Что он за человек?
     Я повторил то, что от частого повторения знал уже почти наизусть, стараясь 
изложить самое существенное и притом как можно короче. Но Риббентроп прервал 
меня недружелюбным тоном:
     – Совершенно ясно, что этому человеку нужны деньги. Я хочу знать, являются 
ли документы подлинными. Что вы думаете по этому поводу?
     – Ничего нового к тому, что я уже сказал, я не могу добавить, господин 
министр. Я лично считаю…
     – Мне нужны факты, – прервал министр. – Меня не интересует ваше личное 
мнение – оно едва ли может рассеять мои сомнения. Что думает по этому поводу 
Йенке?
     – Он, как и я, считает, что документы настоящие и что этот человек явился 
к нам по собственной инициативе. Господин фон Папен придерживается такого же 
мнения.
     Не успел я проговорить эти слова, как сразу понял, что совершил ошибку. 
Когда я упомянул имя посла, выражение лица Риббентропа стало eщё холоднее и 
надменнее, губы его сжались в тонкую полоску. Ликус, стоявший позади своего 
патрона, с укором посмотрел на меня.
     Риббентроп снова заговорил, очень медленно, отрывистыми фразами.
     – Я спрашиваю вас, являются ли эти документы настоящими. Если бы вы смогли 
убедить меня в этом, то я, может быть, простил бы вам проступок, который вы 
совершили однажды. Если я буду уверен, что предполагаемые разногласия между 
Лондоном, Вашингтоном и Москвой действительно существуют, то мне будет ясно, 
что предпринять. Вот что важно. Но мне нужны факты, молодой человек, факты, а 
не личное мнение – ваше или чьелибо eщё. Чувствуете ли вы способным справиться 
с этим заданием? Или лучше послать в Анкару когонибудь другого?
     Меня так и подмывало ответить: «Обязательно пошлите когонибудь другого, 
господин министр. Я устал до смерти, проводя за работой бессонные ночи. И за 
все это со мной обращаются как с мальчишкой!»
     Но я промолчал. Долго ли eщё мне смотреть на неприятное лицо министра и 
слушать его резкий голос? Как бы я хотел, чтобы он встал и объявил об окончании 
беседы.
     Гнетущее молчание снова нарушил Ликус.
     – Мойзишу нелегко получить доказательство подлинности документов и 
благонамеренности, если только я могу так выразиться, человека, о котором идет 
речь. Если Цицерон работает один, то логично предположить, что документы 
настоящие. Если же у него есть помощник, то это дает некоторое основание 
предполагать, что все это обман, хотя даже такое предположение едва ли можно 
считать доказатeльством. Я хотел бы внести предложение. – Здесь Ликус 
повернулся ко мне. – Быть может, вам и следует направить все усилия на то, 
чтобы точно выяснить, есть ли у Цицерона помощник?
     – Прекрасное предложение, Ликус, – сказал шеф. – Мы принимаем его. – Затем,
 повернувшись ко мне, но не смотря мне в лицо, Риббентроп продолжал: – Любой 
ценой узнайте, помогает ли ктонибудь Цицерону. Что вы сделали до сих пор в 
этом направлении?
     – Ничего, господин министр, за исключением того, что я прямо спросил об 
этом Цицерона. Ведь я целиком завишу от его ответов. Если он обманывает нас, то 
все равно со временем он так или иначе выдаст себя.
     Риббентроп всё eщё не удостаивал меня своим взглядом. Он продолжал нервно 
вертеть в руках документы. Неуверенность и досада ясно отражались на его лице,