лист газеты, лежавшей на столе посла. Когда я уходил из кабинета, господин фон 
Папен проводил меня до двери.
     – Помните, не навлеките на меня беду и не попадите в нeё сами!
     Прекрасное пожелание, подумал я. К сожалению, ему не суждено было 
осуществиться.
     Прижимая пакет к груди, я сошел с лестницы и через сад посольства прошел в 
свой кабинет. Деньги я запер в сейф.
     Затем я послал за Шнюрхен и сказал ей:
     – Между прочим, не дадите ли вы мне и второй ключ от сейфа? С сегодняшнего 
дня он будет у меня.
     Я знал, что обижу ее, но не мог поступить иначе. Шнюрхен удивленно, с 
обидой посмотрела на меня.
     – Вы больше не доверяете мне?
     – Дорогая моя Шнюрхен, дело не в том, доверяю я вам или не доверяю. Но 
могут произойти события, которые, возможно, потребуют, чтобы оба ключа были у 
меня. Поверьте, я меньше всего хочу вас обидеть.
     Она сейчас же отдала ключ, но eё лицо всё eщё выражало огорчение. Сначала 
я пожалел Шнюрхен, но потом вспомнил слова фон Палена: «Предают только свои». 
Лучше было не рисковать. Но через неделю, когда я должен был ехать в Берлин, 
Шнюрхен получила ключ обратно, и с тех пор он находился у нее. Это было 
неизбежно по техническим причинам.
     Она никогда не выдала доверенную ей великую тайну.
     В тот вечер без десяти минут десять я опустил шторы в своем кабинете и 
выключил свет в зале, чтобы моего посетителя не могли увидеть с улицы.
     В подвальном этаже посольства, где находилась фотолаборатория, уже 
дожидался готовый к работе вполне надежный шифровальщик, который до войны был 
фотографомпрофессионалом. Если камердинер действительно принесет фотопленку, 
eё нужно будет немедленно проявить. Я сам был фотографомлюбителем, но не умел 
хорошо проявлять. Вот почему в начале операции «Цицерон» мне пришлось 
прибегнуть к помощи профессионала, но, кажется, он так и не узнал, с чем имел 
дело. Очевидно, он догадался, что обрабатывал важные документы, но где их 
достали и для чего они предназначались, он никогда не узнал – по крайней мере, 
от меня.
     Без двух минут десять я стоял в назначенном месте возле сарая в саду 
посольства. Была темная, хотя и звездная ночь, вполне подходящая для намеченной 
цели.
     Было прохладно и так тихо, что я слышал биение своего сердца. Не прошло и 
минуты, как я увидел приближавшегося ко мне человека. Напряженно всматриваясь в 
темноту, я услышал тихий голос:
     – Это я, Пьер. Tout va bien? [Все идёт хорошо? (франц.)] 
     
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
     От сарая мы молча пошли к посольству. Судя по тому, что он не спотыкался 
даже в тех местах, где встречались ступеньки (а шли мы очень быстро), у него 
было, необыкновенно острое зрение. Или, может быть, это место ему хорошо 
знакомо? Кто знает! Ни один из нас не произнес ни слова.
     Через темный зал мы прошли в мой кабинет. Я включил свет, и на мгновение 
он ослепил нас.
     Теперь этот человек не проявлял и признака той нервозности, которая была 
заметна в нем во время нашего первого свидания. Очевидно, камердинер был в 
прекрасном настроении и чувствовал себя очень уверенно.
     Что касается меня, то, должен признаться, я немного волновался и совсем не 
был уверен в благополучном исходе дела.
     Он заговорил первым.
     – Деньги с вами?
     Я утвердительно кивнул головой. Он опустил руку в карман пальто и вытащил 
две катушки фотопленки. Обе катушки лежали у него на ладони, но он отвел руку в 
сторону, когда я хотел их взять.
     – Сначала деньги, – спокойно сказал он.
     Я подошел к сейфу. Помню, мне трудно было его открыть, вероятно, потому, 
что я нервничал. Я стоял спиной к камердинеру, и это усиливало мое волнение. 
Мне кавалось, что этому человеку ничего не стоит ударить меня сзади по голове, 
пока я открываю сейф, взять деньги и скрыться. В конце концов, в сейфе было 
двадцать тысяч фунтов стерлингов, кроме документов, которые могли представлять 
известный интерес для некоторых людей.
     Когда, наконец, сейф был открыт и деньги вынуты (руки у меня слегка 
дрожали), я тотчас же закрыл тяжелую дверь, в спешке чуть было не прихлопнув 
палец, как это однажды произошло со Шнюрхен.
     Я повернулся к камердинеру. Он  стоял на том же месте, устремив глаза на 
завернутую в газету пачку банкнот. Лицо его одновременно выражало любопытство и 
жадность.
     Это был критический момент. Я должен был проявить твердость в своем 
решении – не давать ему денег до тех пор, пока не смогу увидеть, что покупаю. 
Развернув деньги, я подошел к письменному столу и начал считать их громко и 
очень медленно.
     Он подошел ближе и, судя по его шевелящимся губам, стал считать вместе со 
мной.
     – Пятнадцать тысяч… две по пятьдесят… пятьсот… семь по пятьдесят… 
шестнадцать тысяч…