осведомитель не был уверен, что его не обманет этот европеец с раскосыми 
бровями... Но так не хотелось торчать под холодным дождем...
     "Папаша Кетель”, как называли хозяина кабачка, был из немецких 
военнопленных, застрявших в Японии после мировой войны. Сначала он еще рвался 
домой, в фатерланд, а потом женился на хозяйке квартиры, открыл собственный 
бар; появились дети, и уже не захотелось ехать в Германию. Но папаша Кетель 
считал себя патриотом - в его кабачке все было немецкое, начиная с вывески 
“Рейнгольд” и винной бочки на фасаде и кончая пышными мекленбургскими юбками и 
фартуками разных цветов, в которые папаша Кетель обрядил официанток-японок. 
Здесь чаще всего собирались немцы, и Зорге уже не в первый раз был у Кетеля.
     Время текло быстро и весело. Рихард рассказывал смешные истории, вспоминал 
про Китай, где прожил три года - изучал банковское дело и писал в газеты. 
Кто-то сказал, что не так давно из Китая приехал также подполковник Отт, не 
знает ли его Рихард?
     Подполковник Отт? Нет, не слыхал. У Чан Кайши было много советников...
     Из “Рейнгольда” ушли поздно, забрели еще в “Фледермаус” - “Летучую мышь”, 
тоже немецкий , ресторанчик, но рангом пониже. Здесь за деревянными столами, 
выскобленными добела, сидели подвыпившие завсегдатаи, разговаривали с 
кельнершами, которые едва виднелись в сизом табачном дыму. У девушек, одетых в 
кимоно, были высокие прически.
     Осведомитель Хирано встретил Зорге у дверей “Рейнгольда”, облегченно 
вздохнул и больше уже от него не отходил. И тем не менее именно в этот день 
Рихард Зорге отправил в Центр одно из первых своих донесений. Он писал:
     "Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и 
надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и применяющиеся 
каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос”.
     Рихард сообщал о своих первых шагах, о деловых встречах, расстановке людей,
 тревожился, что не может установить надежную связь с “Висбаденом”, то есть с 
Владивостоком, как шифровался в секретной переписке этот город.
     В условиях непрестанного наблюдения и слежки Рихарду Зорге все же удалось 
кое-что сделать и в эти первые четыре месяца жизни в Японии. И как ни странно, 
именно этот тотальный сыск, нашедший такое широкое распространение в Японии, в 
какой-то мере способствовал конспирации Зорге. Он сделал один немаловажный 
вывод: кемпейтай - японская контрразведка - следит огульно за всеми, 
разбрасывается, распыляет силы и посылает своих агентов не потому, что кого-то 
подозревает, а просто потому, что таков порядок. Значит, тотальной слежке надо 
противопоставить резко индивидуальную, очень четкую и осторожную работу, чтобы 
не попасть нечаянно в сеть, расставленную не для кого-либо специально, а так, 
на всякий случай.
     Первые месяцы Рихард “создавал себе имя” - он много писал во “Франкфурте? 
цайтунг”, в популярные иллюстрированные журналы, искусно устанавливал связи 
среди дипломатов, в деловых кругах, в кругах политиков, актеров, военных 
чиновников... И только с одним человеком Рихард не мог пока сблизиться, хотя 
отлично знал о его присутствии и даже мельком встречался с ним в Доме прессы, 
на Западной Гинзе, где многие корреспонденты имели свои рабочие кабинеты. Это 
был французский журналист Бранко Вукелич, приехавший в Токио на полгода раньше 
Зорге. Он был уведомлен, что должен работать под руководством Рамзая, но не 
знал, кто это. Оба терпеливо ждали, когда обстановка позволит им встретиться. 
Сигнал должен был подать Зорге. Но он не спешил, присматриваясь, изучая, нет ли 
за ним серьезной слежки. Разведчик придавал слишком большое значение встрече со 
своим помощником Вукеличем, чтобы допустить хоть малую долю риска.
     Интеллигентный, блестяще образованный, Бранко Вукелич, серб по 
национальности, представлял в Токио французское телеграфное агентство Гавас и, 
кроме того, постоянно сотрудничал в известном парижском журнале “Ви” и в 
белградской газете “Политика”. Моложавый, с тонкими чертами лица, прекрасной 
осанкой и красиво посаженной, немного вскинутой головой, он слыл одним из самых 
способных токийских корреспондентов. Ему было тридцать пять лет, когда он 
приехал в Токио по заданию Центра, чтобы подготовить базу для подпольной 
организации. Сын отставного сербского офицера, Бранко Вукелич учился в 
Загребском университете, когда в стране вспыхнуло народное освободительное 
движение за независимую Хорватию. Член марксистской студенческой группы, он с 
головой ушел в борьбу, но вскоре вынужден был покинуть родину и поселился в 
Париже. Снова учился, увлекался архитектурой, юриспруденцией. Потом, казалось, 
целиком посвятил себя журналистике и уехал на Дальний Восток.
     Он поселился в особняке на улице Санайте недалеко от университета Васэда, 
в одном из аристократических кварталов Токио. Бранко терпеливо ждал, когда 
среди его гостей появится человек с подпольной кличкой Рамзай, который, как 
предполагал Вукелич, давно уже должен быть в Токио.
     Служебные помещения токийских корреспондентов находились в многоэтажном 
сером доме с широкими окнами, и этот дом называли “лагерем прессы”, а чаще 
шутливо - “пресс-папье”, вероятно потому, что над входом висела литая бронзовая 
доска, в самом деле похожая чем-то на пресс-папье. Офис Зорге был на третьем 
этаже, и окно его выходило на Западную Гинзу. Агентство Гавас занимало 
помещение этажом выше. Однажды Зорге лицом к лицу столкнулся с Вукеличем на 
лестнице, возле лифта. Зорге нагнулся, будто что-то поднимая.
     - Простите, вы что-то уронили, - сказал он, протягивая Вукеличу какую-то 
бумажку.
     Это было неожиданно - услышать пароль от человека, с которым много раз 
встречался здесь и знал его как нацистского журналиста. Но ни один мускул не 
дрогнул на лице Бранко.