- Значит, все. Мы еще поработаем! - Зорге крепко хлопнул Клаузена рукой по 
плечу, как это принято у гамбургских портовиков.
     Макс понял и рассмеялся:
     - Ты что, тоже соленый? Бывал на море?
     - Всяко бывало...
     Клаузен развил бурную деятельность: ездил в Кантон, был в Мукдене, 
оборудовал радиоточки, конструировал передатчики, но вскоре ему пришлось 
прекратить работу. Зорге через Вилли приказал Клаузену выехать в Харбин: на 
КВЖД начался вооруженный конфликт между белокитайцами и войсками советской 
Дальневосточной армии, поэтому необходимо, чтобы радист Рихарда Зорге был ближе 
к фронту. И свою информацию Зорге тоже должен был перестроить - все подчинялось 
событиям на Китайско-Восточной железной дороге. Стало известно, что японские 
агенты играли не последнюю роль в разжигании конфликта. Клаузен передавал свои 
сообщения через фронт прямо из гостиницы, которая стояла недалеко от вокзала. В 
окно он мог видеть поезда и войсковые колонны, двигавшиеся в сторону советской 
границы. Зорге в то время тоже появлялся в Харбине...
     Осенью Клаузен вернулся в Шанхай, но здесь его ждали неудачи - связь с 
“Висбаденом” была затруднена, советский радист почти не слышал его. Макс долго 
ломал голову и пришел к выводу, что одна из причин в том, что передачи ведутся 
с нижнего этажа.
     На третьем этаже под той же крышей жила одинокая молодая финка, давно 
приехавшая в Шанхай из России. Ее звали Анна. После долгих переговоров Анна 
согласилась поменяться квартирой с немцем. Так они познакомились.
     Анна не долго жила внизу, вскоре она переселилась обратно: они с Клаузеном 
решили пожениться...
     Но в подпольных условиях женитьба не простое дело, Зорге долго раздумывал, 
что-то выяснял, проверял, прежде чем разрешить своему радисту осуществить его 
намерение.
     В поле зрения Зорге был еще один круг лиц, которому он придавал 
определенное значение, - это колония белогвардейцев во главе с атаманом 
Семеновым.
     Эмигранты собирались в кабачке, в подвале с отсыревшими стенами, который 
содержал штабс-капитан Ткаченко на авеню Жоффр, недалеко от квартиры Зорге. 
“Главная квартира”, как торжественно называли эмигранты свой клуб, помещалась 
позади бара в бывшей кладовой.
     В переднем углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона 
Николая-чудотворца, рядом на стене портрет царя Николая II, а под ним две 
скрещенные сабли с георгиевской лентой. В “главную квартиру” допускали только 
избранных, остальные собирались в большом зале, где сводчатые окна и потолки 
напоминали притвор обнищавшего храма. Посредине зала была невысокая эстрада, на 
которой стоял рояль и больше ничего не могло поместиться. Певица - дама в годах 
- исполняла старинные романсы, аккомпанируя себе на рояле. Ее грустно слушали, 
подперев подбородки кулаками, а когда пьянели, сами начинали петь “Боже, царя 
храни..."
     Иногда в кабачок заходил певец Вертинский - высокий, пахнущий дорогими 
духами, элегантный, с золотыми перстнями на пальцах. На него глядели завистливо,
 потому что он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае самым модным 
певцом. Артист заказывал двойную отбивную котлету, пил много пива, смирновской 
водки, говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал. Иногда его подобострастно 
просили, и он соглашался что-то спеть даром. Пел грустные песни о родине, 
которая далеко, о минувших днях, о надоевших тропических странах. Потом уходил, 
разбередив себя и других.
     К журналисту Джонсону в кабачке штабс-капитана Ткаченко относились с 
подчеркнутым вниманием, заискивали перед ним, часто заговаривали о своих нуждах,
 жаловались на интриги, бахвалились своим прошлым, предлагали принять участие в 
выгодном деле, где нужен лишь небольшой капиталец... Рихард не выказывал 
любопытства, рассеянно слушал эмигрантские пересуды, разыгрывал грубоватого 
гуляку-иностранца, который любит кутнуть, но знает счет деньгам. Иногда он за 
кого-то платил, кому-то одалживал по мелочам, в меру и сдержанно, чтобы не 
прослыть мотом. Здесь мистер Джонсон проявлял свои привычки и странности, но к 
ним относились терпимо. В разгар веселья он вдруг среди ночи просил тапершу 
сыграть Баха, задумчиво слушал и ревниво следил, чтобы в зале была полная 
тишина. Как-то раз он обрушился на подвыпившего белоэмигранта, который пытался 
танцевать под звуки торжественной оратории. Мистер Джонсон вытолкал святотатца 
за дверь. Когда умолкли последние аккорды, Рихард подошел к даме, игравшей Баха,
 поцеловал ей руку и положил на пианино несколько зеленых долларовых бумажек. 
Все это заметили, и таперша, бывшая воспитанница института благородных девиц, 
зарделась от удовольствия.
     Здесь все говорили по-русски, но ни единым жестом Рихард не выдал, что он 
знает русский язык, ни одно русское слово не сорвалось с его губ. Он с 
безразличным видом слушал эмигрантские разговоры и терпеливо ждал...
     Бывал здесь и атаман Семенов - плотный, с тяжелой шеей и торчащими, как у 
кайзера Вильгельма, усами. Как-то раз атаман присел за общий стол, за которым 
уже сидел Зорге. У Семенова было монгольское лицо и кривые ноги кавалериста. 
Вместе с атаманом пришел барон Сухантон, адъютант последнего русского царя, 
человек с бледным, анемичным лицом. Они разговаривали между собой, явно 
стараясь вовлечь в беседу интересовавшего их журналиста Джонсона. Здесь его 
считали американским корреспондентом, и Зорге не стал рассеивать их заблуждение.

     Семенов заговорил о России, о Забайкалье, где он воевал с большевиками в