Откуда?

Мажура докладывает:

– Значит, выполнили мы задание, решили, что пора возвращаться в отряд. Идем по 
улице, вдруг видим, подкатывает к ресторации на шикарной бричке какой-то фриц, 
важный такой, весь в крестах. Переглянулись мы с Бушниным и враз решили, что 
такие добрые кони этому немцу ни к чему, а нам очень даже удобно будет на них 
до отряда добраться. Только этот фриц слез с брички…

Тут я похолодел. Неужели?..

– … и вошел в ресторацию, – продолжал, не замечая моей реакции, Мажура, – а 
солдат-кучер куда-то отлучился, как мы аккуратненько взяли коньков под уздцы, 
отвели в сторонку, а потом ходу! Вот и все.

Я сидел взмокший. Только и не хватало, чтобы из-за этих проклятых гнедых Мажура 
и Бушнин ухлопали Николая Кузнецова.

– Ладно, идите.

Так ничего и не поняв, Мажура и Бушнин ушли. А Медведеву и мне ничего не 
оставалось, как хоть порадоваться про себя хорошей конспирации, коли Мажура и 
Бушнин не узнали в немецком офицере и его кучере разводчиков из своего же 
отряда».




ГЛАВА 12


К концу лета 1943 года Кузнецов впервые ощутил, что долгие напряженные месяцы 
почти непрерывного пребывания в стане врагов отнюдь не прошли дня него 
бесследно. Он, конечно, уже не испытывал прежней скованности, опасения 
совершить пустяковый, но необратимый по последствиям промах, однако постоянная 
нервная мобилизация оставалась по-прежнему его непременным спутником. Кузнецов 
понимал, что теперь, когда он стал среди гитлеровцев своим, у него появился 
новый враг – самоуверенность и беззаботность. А потому ни о каком ослаблении 
бдительности не могло быть и речи. Постоянная настороженность, установка на 
опасность стали как бы его второй натурой.

Во время очередного наезда в отряд Николай Иванович как-то описал Альберту 
Цессарскому свой самый обычный день.

Рано утром он просыпается сразу, точно от удара, и несколько минут лежит 
неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Затем встает, 
осторожно подходит к окну и из-под края занавески оглядывает улицу. Все 
спокойно.

Теперь можно побриться, умыться… Он идет в кухню, старается сделать это 
внезапно, чтоб поймать выражение лица хозяйки – не случилось ли чего за ночь, 
не подозревает ли она… Потом он одевается медленно, тщательно и выходит из дому.
 Здесь он особенно сосредоточен – не пропустить ни одного прохожего! – не 
следят ли за ним, не мелькнуло ли удивление на чьем-либо встречном лице – это 
значит, что-то неладно в его внешности.

Потом в кафе встречи со знакомыми офицерами – обдумывание каждого слова, 
веселый, бодрый тон, улыбка, от которой через несколько минут сводит скулы… И 
огромное напряжение, когда рядом звучит русская речь, – ничем не выдать, что 
понимает. А все это время бешеная работа памяти – запомнить, зафиксировать 
каждое интересующее тебя слово, каждую подробность, из которой вырастают потом 
важнейшие данные.

Кузнецов понимал, конечно, сколь важна информация, которую он чуть не ежедневно 
отправлял или лично доставлял в отряд, и все же час от часу в нем росло чувство 
неудовлетворенности собственной работой. Да, он устал от разведки. Даже 
сознание ценности информации, полученной им от Коха, не могло перевесить 
глубокого разочарования от самого факта, что совершить действие ему не удалось. 
И в этом был ключ к разгадке его нынешнего состояния: своеобразное 
переутомление, разрядить, снять которое могла только активная боевая