Николай Кузнецов
Теодор Кириллович Гладков

Александр Александрович Лукин




Александр Лукин

Теодор Гладков



НИКОЛАЙ КУЗНЕЦОВ




Жизнь замечательных людей


Серия биографий


Основана в 1933 году М. Горьким


ВЫПУСК 2 (509) МОСКВА 1971






О жизни Николая Кузнецова уже написана не одна книга, ему посвящены пьесы и 
кинофильмы, о нем сложены песни, в нескольких городах страны ему поставлены 
памятники, его имя носят сотни пионерских отрядов и дружин.

И все-таки интерес к жизни и делам легендарного советского разведчика в годы 
Великой Отечественной войны не ослабевает.

Вот почему бывший заместитель командира отряда «Победители» по разведке, старый 
чекист Александр Александрович Лукин и литератор Теодор Кириллович Гладков 
сочли своим долгом написать биографию Николая Ивановича Кузнецова для серии 
«Жизнь замечательных людей».









ГЛАВА 1


Николай Иванович Кузнецов родился 27 июля 1911 года (по новому стилю) в 
небольшой деревне Зырянке, ныне Талицкого района Свердловской области. 
Собственно, крещен он был Никанором – для домашних Ника, или Никоша. Имя, 
полученное от деревенского попа, однако, почему-то ему не пришлось по сердцу, и 
сам себя он стал называть Николаем. Позднее, в 1931 году, Кузнецов и официально 
сменил имя Никанор на Николай.

Отец Никанора – Иван Павлович Кузнецов – был крестьянин и отставной солдат, 
человек энергичный, грамотный и для уральской деревни повидал немало, так как 
семь лет действительной отслужил не где-нибудь, а в северной столице – 
Санкт-Петербурге.

Грамота и незаурядное трудолюбие позволили ему собственными руками сколотить 
хорошее середняцкое хозяйство, в котором применял Иван Павлович даже кое-какие 
новшества агрономии. Главной помощницей ему в неустанных трудах была жена Анна 
Петровна.

В семье Никанор рос третьим ребенком. Старшими были сестры Агафья и Лидия, 
младшим – брат Виктор.

Агафья сумела до революции закончить шесть классов женской гимназии в Камышлове,
 что в те времена давало право преподавать па селе. Сельской учительницей и 
работала Агафья Ивановна долгие годы.

Одним из первых ее учеников стал брат Ника – крепкий сероглазый мальчишка 
научился с ее помощью читать, а затем и писать уже в шесть лет… И сразу стал 
заядлым книгочеем.

Надо сказать, что книг в семье было немного, но относились к ним с особой 
уважительностью, даже почтительностью.

Книги берегли, раскрывали с некоторой торжественностью и читали долгими зимними 
вечерами не спеша, с чувством и расстановкой, так, что каждая перевернутая 
страница откладывалась в памяти мальчика глубоко и надолго. Не только читали, 
но и рассказывали сказки и старинные предания – в частности, Иван Павлович 
очень любил все связанное с ратной историей русского народа, начиная от 
сказаний о былинных богатырях и вплоть до солдатских притч о геройских 
защитниках Севастополя.

И не случайно, по воспоминаниям родных, первым стихотворением, которое запомнил 
наизусть Ника Кузнецов, уже тогда поразивший их необыкновенной памятью, было 
«Смерть Сусанина» – героическая песнь патриота и революционера Кондратия 
Рылеева.

Конечно, не случайно, что и «Смерть Сусанина», и «Бородино» уже тридцатилетний 
Николай Кузнецов не раз декламировал в глубоком тылу гитлеровцев товарищам по 
борьбе у партизанского костра…

…Советская власть после Октября просуществовала на Урале недолго. 
Контрреволюция сумела подавить на время еще не окрепшие Советы рабочих, 
крестьянских и солдатских депутатов. Первый удар в спину революционному народу 
нанес атаман Дутов, затем последовал мятеж белочехов, а в ноябре 1918 года на 
Урале и в Сибири установилась кровавая диктатура царского адмирала Колчака.

Крестьяне познали полной и горькой мерой, что такое белый террор…

Неподалеку от Зырянки лежит село Балаир. Многие зырянцы и балаирцы связаны 
узами родства и свойства. Сюда летом 1918 года ворвался отряд карателей-казаков.
 Под плач детей и женщин выволокли из домов – навело местное кулачье – сельских 
активистов и сочувствующих Советской власти. Шестерых порубили зверски на людях 
тут же, возле изб… Среди зарубленных был и родственник Кузнецовых Иосиф Дерябин,
 дядя Ося. Похороны жертв революции в братской могиле на всю жизнь запомнил 
потрясенный Ника, которому только-только исполнилось семь лет.

Недолго длилась власть омского правителя. Уже через год под ударами Красной 
Армии белогвардейские войска неудержимо покатились на восток.

Колчаковцы орудовали на временно захваченной ими земле не только огнем и мечом, 
но и лживым, провокационным словом. Долгие месяцы изо дня в день запугивали они 
население городов и деревень, мифическими «зверствами большевиков и комиссаров».
 Потерявшим в круговерти гражданской войны ориентацию людям твердили, что 
красные отбирают землю и скот, убивают, грабят, насилуют. Нелепые и лживые 
слухи эти сеяли смутный страх и тревогу. Тяжко жилось трудовому крестьянству 
при Колчаке, но перемена власти все же пугала именно потому, что измученные 
люди не ждали уже ничего хорошего ни от каких перемен, ни от какой власти, да и 
что вообще они могли знать тогда о большевиках?

Среди таких оказался, к сожалению, и Иван Павлович. Дети его, Лидия и Виктор, 
много лет спустя вспоминали:

«Не разобрался в сложной политической обстановке хлебороб Иван Кузнецов. Верный 
крестьянской привычке не раз подумать, все взвесить, а потом отрезать, – он на 
этот раз изменил своему правилу. Тяжелой оказалась чаша весов, на которую легли 
белогвардейская пропаганда, предрассудки и отсталость захолустья…

Увидав в потоке беженцев, уходивших на восток, три подводы знакомых крестьян из 
соседней деревни, наш отец собрал домашний скарб и двинулся в сторону Тюмени…

Курс «гражданской академии», как любил потом говорить сам Иван Павлович, 
закончился для него внезапно. Колчаковцы, удирая от наседавших красных частей, 
открыто начали грабить мирное население. Кузнецовы решили остановиться на 
небольшой железнодорожной станции. Но пока отец раздумывал, как ему добраться 
обратно домой, колчаковцы отобрали у него лошадей. Глава семьи пошел искать 
работу. На станции случай свел ого с железнодорожником Неволиным. Узнав, какие 
пути привели сюда крестьянина, рабочий-большевик высмеял опрометчивый поступок 
хлебороба. «Ты подумай, – говорил Неволин, – родня ли твоим мозолистым рукам 
белые барские ручки? По пути ли тебе с теми, кто век сидел на шее трудящихся, а 
сейчас бежит от гнева народного?»

Не по пути. Это твердо знал теперь крестьянин Кузнецов, насмотревшийся в дороге 
на бесчинства, которые творили колчаковские банды.

С приходом войск Пятой армии Иван Павлович вступил в ряды красных бойцов, 
участвовал в боях против колчаковцев, дошел до Красноярска, перенес тяжелый тиф,
 а в марте 1920 года, как достигший 45-летнего возраста, был демобилизован».



…Учиться Ника Кузнецов начал в 1918 году – в родной Зырянке, а потом перешел в 
Балаирскую школу. Каждый день отмеривал, и в ненастье, и в стужу, добрый 
Десяток километров в оба конца.

Учился он хорошо; и вот что характерно: учителя обеих школ и много лет спустя 
единодушно отмечали редкостную память Кузнецова. За вечер он был способен 
выучить наизусть без малейшего напряжения почти столько же стихотворений, 
сколько мог прочитать.

Незаметно подоспело и первое расставание с отчим домом. Осенью 1924 года Ника 
уезжает в Талицу, маленький городок на берегу речки с очень уральским названием 
Пышма. Тринадцатилетний паренек за небольшую плату и со своими харчами 
поселяется здесь на частной квартире. В Талице есть школа-семилетка, а как 
прежним учителям Кузнецова, так и его родителям давно уже было ясно – парню 
нужно учиться дальше.

Хоть и невелика Талица, но все же город, не чета Зырянке. Казалось бы, 
потеряется в новой школе паренек из глухой деревушки, растворится без следа в 
среде более развитых да бойких товарищей. Но этого не произошло. Новичок очень 
быстро, причем без нажима, без какого-то к тому особого стремления, в его 
возрасте вполне оправданного, стал в классе самой заметной фигурой.

Заслуженная учительница Анна Зиновьевна Снегирева, в те годы заведовавшая 
Талицкой школой, еще тогда записала в свой рабочий дневник:

«Новичок – собранный мальчик, с большими задатками, подготовлен для учебы 
хорошо, при живости характера на удивление внимателен».

А вот воспоминание еще одного преподавателя Кузнецова – математика Василия 
Михайловича Углова:

«Кузнецов всегда был подтянутым, собранным. Зимой ходил в полушубке, 
подпоясанный ремнем с бляхой. На голове носил белую кубанку, надевая ее чуть 
набок. В классе он всегда был дисциплинирован… Мне казалось, что он из семьи 
кадровых военных. Об этом говорила его выправка. Постоянная собранность – 
типичная черта Ники Кузнецова. Вот таким он и остался в моей памяти».

Люди, близко знавшие Кузнецова-разведчика, действовавшие вместе с ним во 
вражеском тылу, отмечая такие его качества, как изумительные лингвистические 
способности, умение молниеносно перевоплощаться, обаяние, находчивость, 
мужество, тоже ставили на первое место в его характере именно собранность и 
выдержку.

В то время еще не было радио в каждой деревне, не добирались в Зауралье 
выездные гастрольные труппы, с запозданием и далеко не в каждый дом приходили 
газеты и тем более журналы. Школа и все, с ней связанное, были потому 
естественным центром жизни учащейся молодежи. И те скромные кружки, которые 
зародились тогда в ее стенах – литературный, театральный, музыкальный, – были, 
по сути дела, своеобразными окнами из деревенской глуши в большой мир. В них, 
как океан в капле воды, отражалась бурная, кипящая накалом огромных дел жизнь 
необъятной Страны Советов.

Пареньки и девушки со всем пылом и непосредственностью молодости обсуждали 
здесь большие и малые события, которые волновали республику, спорили азартно и 
непримиримо о дальнейшем развитии мировой революции, выносили порой излишне 
безапелляционные, но всегда искренние оценки внешних и внутренних событий.

И приучались любить искусство – страстное, революционное искусство двадцатых 
годов. Настоящим событием для всей округи стала постановка отдельных сцен из 
знаменитой пьесы Тренева «Любовь Яровая». Разумеется, все кружковцы рвались к 
героическим ролям «своих» – красных, и потому просто поразил их семиклассник 
Кузнецов, он сам вызвался сыграть… врага, жестокого, умного и циничного 
белогвардейского офицера. И сыграл. Да так, что дожившие до наших дней 
участники и зрители этого школьного спектакля и ныне помнят его в этой совсем 
необычной для подростка, к тому же деревенского, трудной роли. Браться за самое 
трудное стало навсегда одной из главных черт в характере Кузнецова.

В школьном же кружке Николай научился играть на гармонике.

Несомненно, именно в эти годы проявились впервые его незаурядные 
лингвистические способности.

Известно, какую важную роль играет первый преподаватель, хотя бы потому, что 
именно от него зависит, увлечется ли ученик предметом или будет относиться к 
нему всю жизнь, как к зубной боли.

В этой отношении Кузнецову повезло – Нина Алексеевна Автократова великолепно 
знала немецкий язык (как, впрочем, и французский) – в свое время она получила 
образование в Швейцарии. Поскольку увлечение Кузнецова немецким факт достаточно 
общеизвестный, можно полагать, что со своей основной задачей его первая 
учительница справилась хорошо.

Не довольствуясь занятиями в классе, Кузнецов отдавал все свободное время 
загадочной для многих его товарищей дружбе с преподавателем по труду. Секрет 
объяснен просто: учитель этот был из бывших военнопленных немцев, осевший на 
уральской земле, с ним Ника упражнялся в разговорной речи, набираясь, в 
частности, живых фраз и выражений. Третьим наставником Кузнецова стал провизор 
местной аптеки, тоже бывший пленный, но не немец, а австриец.

Весьма примечательная, не столь уж часто встречающаяся у подростков черта 
характера: взявшись за что-либо, не довольствоваться тем, что дано тебе как бы 
само собой, активно изыскивать возможности для совершенствования и самому.

Не один Кузнецов, должно быть, получал у Автократовой хорошие отметки, но 
только он понял, что грех упускать такую возможность – говорить по-немецки с 
людьми, быть может и не столь образованными, как Нина Алексеевна, но для 
которых все же этот язык родной. А поняв, не забыл на следующий день, не 
отложил благое намерение на послезавтра – немедленно перешел к долу.

23 июня 1926 года Кузнецов получил свидетельство об окончании семилетки. На 
семейном совете решено было единогласно – нужно учиться дальше. Но где? Выбор 
был невелик, он ограничивался теми средними специальными заведениями, которые 
имелись поблизости – в уральско-сибирском, разумеется, измерении. Остановились 
после долгого обсуждения на агрономическом отделении Тюменского 
сельскохозяйственного техникума. И Кузнецов уехал в Тюмень. Но учиться там ему 
довелось всего лишь год: сорвало с нового места и вернуло домой первое 
настоящее горе – от скоротечной чахотки неожиданно умер отец Иван Павлович.

Шестнадцатилетний юноша стал теперь старшим мужчиной в семье со всеми 
вытекающими отсюда обязанностями и ответственностью. Тюмень же была слишком 
далеко от родного дома, и Ника снова возвращается в Талицу, поступает в лесной 
техникум.

На плечи Кузнецова легла не по возрасту большая нагрузка. Учиться в техникуме 
было нелегко. Кроме чисто «лесных» и лесотехнических дисциплин, здесь изучали 
топографию, геодезию, топографическое черчение, ориентирование на местности, 
охотоведение. Само собой, разумелось, что будущий лесничий должен превосходно 
ходить на лыжах, уметь хорошо стрелять.

К этому времени Кузнецов уже был комсомольцем (вступил еще в Тюмени), а в 
ячейке дел всегда было хоть отбавляй. Его избрали председателем комитета 
профсоюза техникума. А тут еще суточные дежурства на метеостанции и 
утолительные многочасовые обходы в лесопитомнике, занятия в спортклубе 
«Орленок», занятия в кружке по изучению «эсперанто», участие в художественной 
самодеятельности, обсуждение с товарищами прочитанных книг, разовые 
комсомольские поручения – всего не перечесть.

И на все нужно время, на все нужна энергия. Очень немногие, самые близкие 
друзья только знали, как ухитряется еще Кузнецов регулярно помогать домашним по 
хозяйству.

Он по-прежнему много и увлеченно читает. Круг литературных интересов Кузнецова 
уже вполне определился – он любит М. Горького, любит произведения, герои 
которых способны из патриотических чувств па подвиг, на самопожертвование. 
Кузнецов читает все, что может достать, о выдающихся людях отечественной и 
мировой истории. Однокашник Кузнецова по техникуму Н. Крутиховский вспоминал: 
Николай любил биографические книги. Позже, на Уралмаше, в его библиотеке были 
первые книги начавшей выходить серии «Жизнь замечательных людей». Его 
интересуют не столько факты биографии героев, сколько главное – что стояло за 
их делами и поступками, что придавало не знающую преград силу их духу.

Увлечение языком не остыло, и за круговертью дел и хлопот не отошло на задний 
план: почти каждый день Кузнецов выкраивает часок, чтобы поговорить по-немецки 
с лесничим Гунальдом из тех же бывших пленных.

Между тем назревали большие события. Страна вступала в год великого перелома. 
Шла коллективизация, повсюду организовывались сельскохозяйственные артели. 
Нелегкое это было дело – убедить трудовое крестьянство вопреки кулацкой 
агитации в преимуществах колхозного строя. Под руководством Коммунистической 
партии большую организаторскую и пропагандистскую работу вел и сельский 
комсомол.

Активно участвовал и словом и делом в коллективизации уральской деревни и 
комсомолец Кузнецов.

«Я учился на курс позже Н. Кузнецова, – вспоминал позднее его товарищ по 
техникуму В. Т. Кальсин. – По заданию райисполкома вместе с ним мы проводили в 
Зырянке землеустроительные работы. По просьбе Кузнецова собрали сход 
односельчан. Комсомолец призвал зырянцев беречь лес от пожаров, охранять от 
хищнической порубки. Потом разговор зашел о колхозах. Как здорово он умел 
говорить! Речь его была образна, доходчива. Он хорошо знал, чем „дышит“ каждый 
крестьянский двор, знал, сколько десятин земли, сколько скота у того или 
другого хозяина. Под конец собрания даже старики, сомневавшиеся в жизненности 
колхоза, согласно кивали головой, когда Кузнецов говорил: „Мелким хозяйствам из 
нужды не выйти“.

Кузнецов убеждал не только земляков, он настоял, в мае 1929 года, чтобы 
вступила в одну из старейших на Урале коммун «Красный пахарь» и его собственная 
семья. Той же весной Николай впервые использовал па практике знания, полученные 
за три года обучения в Тюменском и Талицком техникумах – помог колхозникам 
составить правильный, обоснованный план посевных площадей. Это была серьезная 
помощь, так как крестьяне, привыкшие иметь дело с узкими индивидуальными 
наделами, на первых порах чувствовали себя нерешительно на больших участках с 
перепаханными межами.

И вдруг тяжелый, злой, незаслуженный удар…

Активность Кузнецова, его принципиальность и требовательность пришлись не по 
вкусу некоторым его однокашникам. Сплелись в тугой узелок задетое самолюбие и 
зависть. Это был настоящий заговор со всем арсеналом подлых средств от 
подтасовки протоколов (как потом выяснилось, большинство членов бюро ячейки, 
хорошо знавших Кузнецова, отсутствовали на спешно созванном его недругами 
заседании) до прямой клеветы. Кузнецова обвинили в кулацком происхождении, в 
дружбе с «сомнительными элементами» и бог весть в чем еще. Отца его, 
действительно совершившего когда-то ошибку, но искупившего ее последующей 
честной службой в Красной Армии, произвели в… белогвардейские офицеры.

Абсурдность всех пунктов «обвинения» была очевидна, но на то и существует 
демагогия, чтобы белое выдавать за черное, а черное за белое.

Сильный и чистый человек, Николай Кузнецов был готов к любым испытаниям, но 
только не к испытанию подлостью. Он вспылил в первый и последний раз в жизни. 
Этого и ждали от него провокаторы. Кузнецова исключили из комсомола, а затем, 
как следствие, из техникума.

Нужна была недюжинная сила воли, чтобы выстоять, не впасть в отчаяние, не 
озлобиться, не растерять веры в людей и людскую справедливость.

Кузнецов выстоял. Доказательство тому вся его последующая жизнь.

Он покинул Талицу и переехал в город Кудымкар Коми-Пермяцкого округа. Здесь он 
начал работать помощником таксатора по устройству лесов в окружном земельном 
управлении.

Так закончилась юность Николая Кузнецова.




ГЛАВА 2


Годы, проведенные в Кудымкаре, стали счастливыми годами в жизни Николая 
Кузнецова. Здесь он нашел интересную, целиком захватившую его работу, новых 
друзей, наконец, вновь обрел то душевное равновесие, которого почти было 
лишился в последние месяцы в Талице – после апелляции в Центральный Комитет 
ВЛКСМ все «обвинения» против него были сняты, а сам он в комсомоле восстановлен.


Грамотных, к тому же и политически достаточно подготовленных работников в 
отдаленных, глухих местностях, каким считался Коми-Пермяцкий округ, тогда не 
хватало, и каждого дельного человека старались использовать со стопроцентной 
отдачей его сил, способностей и энергии, не говоря уже о знаниях.

Загрузили и Николая – кроме своей основной работы, он непрестанно выполняет 
задания исполкома в проведении различных сельскохозяйственных кампаний и по 
коллективизации. Изъездил, исколесил за четыре года не только прилегающие к 
Кудымкару места, по и территорию всего округа, вплоть до самых его дремучих 
углов.

По воспоминаниям, в то годы Николай был строен, сухощав, носил ладно сидевшую 
на нем комсомольскую юнгштурмовку, перехваченную портупеей, и единственную на 
весь Кудымкар кудлатую белую папаху. Приметен был жизнерадостностью и 
удивительно ровным характером. В отличие от многих сверстников он уже тогда 
умел рассчитывать свое время. Во всяком случае, товарищи его, постоянно 
встречавшие Николая на работе, на занятиях в кружке политграмоты, в 
самодеятельности, на собраниях, лыжных и стрелковых соревнованиях, даже и не 
подозревали, что ко всему прочему он еще готовится вступать в институт, так как 
твердо решил сменить специальность и стать инженером-конструктором, и изучает 
языки.

Да-да, именно языки, а не язык, потому что, кроме немецкого, Кузнецов взялся 
еще за очень трудный коми, так как справедливо полагал, что нельзя успешно 
работать с местным населением, если не владеть его родной речью, не знать его 
культуру.

Познакомившийся с ним в Кудымкаре коми Андрей Кылосов, ставший впоследствии в 
Свердловске известным скрипичным мастером, вспоминал, что Николай настолько 
хорошо владел языком, что он, Кылосов, некоторое время даже серьезно думал, что 
Кузнецов тоже коми по национальности.

Активное участие Кузнецова в борьбе с кулачьем и в коллективизации крестьянства 
едва не стоило ему жизни: однажды ночью в глухом месте города на него совершила 
нападение группа кулацких сынков. Жизнь Николаю спас в тот раз старый, времен 
империалистической войны наган, который был ему выдан накануне для поездки в 
дальний район за значительной суммой казенных денег. Бандиты, уверенные, что не 
встретят серьезного сопротивления, нарвались на человека не только смелого, но 
и вооруженного.

После восстановления в комсомоле Николай привел в порядок и свои дела в 
техникуме – администрация, осознавшая, что произошла тяжелая ошибка, охотно 
пошла ему навстречу, и нужный диплом он в конце концов получил. Однако документ 
об окончании среднего специального учебного заведения теперь уже Кузнецова не 
удовлетворяет.

Летом 1932 года Кузнецов берет отпуск, приезжает в Свердловск и успешно сдает 
приемные экзамены на заочное отделение индустриального института.

К тому времени в столицу Урала перебирается на постоянное жительство и вся его 
семья. Чтобы быть ближе и к ним, и к месту учебы, через два года едет в 
Свердловск и Николай. Его новая должность – статистик в тресте «Свердлес».

Но мать Кузнецова, Анна Петровна, встречи со старшим сыном не дождалась: она 
умерла так же неожиданно и скоропостижно, как умер и отец, Иван Павлович.

Еще один год – и последний – отдает Кузнецов старой лесной специальности, а 
затем переводится с заочного отделения на вечернее и поступает работать на 
знаменитый «завод заводов» – Уралмашзавод, сердце индустриального Урала.

Его зачисляют расцеховщиком конструкторского отдела. Служебные обязанности 
Николая – следить за прохождением бесчисленных чертежей по всем цехам 
завода-гиганта.

Сохранилось очень немного документов от этого периода жизни Кузнецова, поэтому 
есть смысл привести хоть один из них – производственную характеристику: 
«Принятый на должность расцеховщика в БТК[1 - Бюро технического контроля] 
конструкторского отдела тов. Кузнецов Н. И., будучи на испытании с 5 мая по 5 
июня 1935 года, проявил себя как хороший работник с первых дней. Усвоил за 
испытательный срок возложенные на него обязанности прекрасно. Работой 
интересуется, стремится к усовершенствованию. В целях создания бесперебойного 
снабжения цехов чертежами тов. Кузнецов работает не покладая рук и готов выйти 
на службу при первом его вызове. В общественной работе участвует».

Уралмаш стал для Кузнецова не только важной производственной, но и жизненной 
школой.

На заводе Кузнецов получил практически неограниченную возможность 
совершенствоваться в немецком языке. В те годы на Уралмаше, как и на других 
предприятиях страны, работало много иностранных инженеров и мастеров, особенно 
немцев, так как своих, отечественных, специалистов у нас еще не хватало.

Это были разные люди, некоторые из них приехали в СССР только для того, чтобы 
заработать побольше денег (платили им в твердой валюте), другие искренно 
стремились помочь Стране Советов своими знаниями в строительстве социализма.

Обаятельный и общительный, умевший легко сходиться с самыми разными людьми, 
Кузнецов вскоре завел знакомство с несколькими такими специалистами. Он 
встречался с ними и по работе, и в домашней обстановке во внеслужебное время, 
беседовал по-немецки на самые разнообразные темы, брал читать книги.

Инженеры, с которыми он познакомился, происходили из разных частей Германии; 
благодаря этому Николай Иванович стал теперь практиковаться не в немецком языке 
вообще, но изучать многие его диалекты и наречия. Это чрезвычайно помогало ему 
впоследствии в боевой деятельности, когда, вращаясь повседневно в среде 
гитлеровских офицеров, он в зависимости от обстоятельств выдавал себя за 
уроженца той или иной местности Германии. Недаром сам гаулейтер Восточной 
Пруссии Эрих Кох после получасовой беседы с Николаем Кузнецовым не только 
ничего не заподозрил, но без тени сомнения признал в нем… своего земляка – 
пруссака.

Инженер Н. И. Баранов вспоминает: «Летом 1935 года Николай Иванович некоторое 
время жил у меня на квартире по улице Стахановцев, 10. Я удивлялся той 
настойчивости, с которой он отрабатывал разговорную речь на немецком языке. 
Встану утром рано, часов в пять, а его уже нет. Значит, сидит у дома в скверике 
и штудирует словарь…

Когда я… задал вопрос, зачем он столь глубоко изучает иностранный язык, для 
чего это ему нужно, он ответил: «Для современного культурного человека 
недостаточно знать только свою родную речь, только нравы и обычаи своего народа.
 Знать два языка – прожить две жизни».

С немецкими инженерами Кузнецов не только разговаривал о всякой всячине, он 
стремился перенять у них и их специальные знания, и опыт, приносил от них домой 
не одну беллетристику, но и технические книги.

Было бы ошибочным полагать, что напряженная работа на заводе, учеба, занятия 
языком, общественные поручения отразились на характере Кузнецова, сделали из 
него нелюдима-затворника. Вовсе нет. Кузнецов свердловской поры – завзятый 
театрал, не пропускает ни одной премьеры, ни одного концерта именитых 
гастролеров, организатор веселых пикников за городом и шумных товарищеских 
вечеринок; он по-прежнему увлекается лыжами и стрельбой, по-прежнему 
превосходно читает «Сказки об Италии» Горького, отрывки из «Анны Карениной».

Не одобряли многие, и родные, и друзья, знакомств Николая с иностранцами.

Старый знакомый по Кудымкару Андрей Кылосов прямо спросил как-то Кузнецова:[2 - 
Здесь и далее диалоги воспроизведены на основании рассказов Н. Кузнецова А.
 Лукину, документов и воспоминаний участников событий.]

– Зачем ты связываешься с иностранцами? Ты видишь, время неспокойное. Надо тебе 
порвать эту дружбу.

– Не волнуйся, Андрейко, – спокойно ответил Николай Иванович. – Я патриот, а к 
патриотам грязь не пристанет.

Прямой начальник Кузнецова тоже с тревогой спросил как-то его:

– Почему вы так часто встречаетесь со спецами? Они на удочку вас не зацепили? 
Смотрите, как бы плохо по кончилось!..

– Не волнуйтесь, – сказал в ответ Николай Иванович. – Я ж не зря ношу голову на 
плечах. Я лишь практикуюсь. Положение с Германией у нас не весьма приятное. 
Может, придется воевать с фашистами. Знание немецкого языка пригодится. Я не 
стар, и воевать мне придется.

Знания и способности Кузнецова были оценены в должной мере: Николай с 1938 года 
начинает выполнять особые задания по обеспечению государственной безопасности.




ГЛАВА 3


В старых газетных подшивках в номерах от 22 июня 1941 года – самая обычная, 
сугубо мирная информация о жизни страны. Газеты набирались и печатались ночью, 
в киоски поступили и были распроданы ранним утром, когда вся западная граница 
уже полыхала в огне, а на Киев, Минск, Севастополь упали первые бомбы. Москвичи 
о войне узнали по радио лишь в полдень из экстренного правительственного 
сообщения.

Николай Кузнецов переживал в эти черные минуты те же чувства, что и все 
советские люди: гнев и ненависть к вероломным захватчикам, посягнувшим на 
свободу и самое существование первого в мире социалистического государства.

Но удивлен он не был. Слишком хорошо он знал гитлеровскую Германию. Поэтому 
понимал, что война неизбежна. Страшная. Кровопролитная. Какой еще не было в 
истории. И знал, какое место должен занять он сам в строю бойцов с фашизмом.

Первая попытка Кузнецова попасть на фронт закончилась было успешно. Как 
спортсмена-парашютиста, владеющего стрелковым оружием, хорошего лыжника, да еще 
знающего немецкий язык, его зачислили в воздушно-десантные части. До фронта 
оставалось совсем немного – дождаться сформирования подразделения.

Прыгать с парашютом – и много – в ближайшем будущем Кузнецову довелось, но 
десантником он не стал и во вражеский тыл прыгнул лишь единожды и то более чем 
год спустя.

Распоряжение одного начальника, поспешившего зачислить Кузнецова в десантники, 
было беспрекословно отменено другим, более высоким и – главное – более 
дальновидным начальником, который рассудил, что человека с таким знанием 
немецкого языка использовать в обычном парашютнодесантном подразделении просто 
нецелесообразно.

В результате из списков личного состава парашютно-десантных войск фамилия 
Кузнецов была перенесена в совсем другой список, где фамилий было много меньше. 
Из этого особого списка людей на фронт не отправляли. Их забрасывали за фронт. 
И не в составе подразделений, а поодиночке, в крайнем случае – маленькими 
группами.

Личные достоинства этих людей, их знания, опыт позволяли использовать их в 
условиях сложной и весьма специфической работы.

Танкисты, летчики, другие военные специалисты были нужны Родине после 22 июня 
1941 года отнюдь не в меньшей степени, чем разведчики. Но научить человека 
водить танк или управлять самолетом все-таки легче, чем сделать его своим 
солдатом в стане врагов.

Почти год… Долгие, томительные месяцы ожидания в бездействии (хотя и не в 
безделье). Рапорт за рапортом – и отказ за отказом. Он бродил часами но городу 
и стыдился собственной молодости и здоровья – мужчин его возраста в то время в 
столице можно было встретить лишь в военной форме или на костылях. Николай 
поймал себя как-то на мысли, что боится присесть в трамвае на свободное место, 
чтобы избежать укоризненных, а то и презрительных взглядов всего вагона.

Уже воевал младший брат Виктор, а он, старший, все еще топтал асфальт 
московских улиц.

Москва… Кто был в столице в первую военную осень, никогда не забудет ее 
сурового нового облика. Перекрещенные бумажными полосами окна квартир, 
заложенные мешками с песком витрины магазинов, серебристо-тусклые колбасы 
аэростатов в ночном небе, белые стрелы на стенах домов с надписью: 
«Бомбоубежище», счетверенные зенитные пулеметы на крышах.

Почти каждую ночь надсадно завывали сирены воздушной тревоги, вонзались в 
черноту беспощадные дымящиеся лучи прожекторов, яростно и неумолчно рвали 
воздух зенитки, осыпая мостовые дождем тяжелых стальных осколков с зазубренными 
краями. И каждое утро дворничихи заливали доверху водой бочки на чердаках всех 
домов в городе. Еще до дворничих немногочисленные оставшиеся в городе мальчишки 
(спешить им было некуда – школы в ту зиму не работали) выбирали со дна бочек 
блестящие черные стабилизаторы и обгорелые корпуса немецких зажигалок. Ребята 
постарше их тушили во время налетов.

И все же, невзирая на бомбардировки, нехватку продовольствия, несмотря на то, 
что враг стоял еще в какой-то сотне километров от стен города, Москва жила и 
работала. Каждое утро переполненные трамваи и автобусы развозили тысячи 
москвичей по фабрикам и заводам, в классных комнатах, превращенных в 
госпитальные палаты, склонялись над ранеными врачи, на пустырях вчерашние 
девятиклассники изучали трехлинейки и ползали по-пластунски. И совсем почти как 
до войны заполнялись но вечерам театральные и концертные залы, на экранах 
кинотеатров шли «Боевые киносборники» и довоенная комедия «Сердца четырех».

Николай Кузнецов жил жизнью этого города и… по-прежнему посылал рапорт за 
рапортом начальникам всех рангов и степеней. Вот текст последнего из них:

«…Я, как всякий советский человек, в момент, когда решается вопрос о 
существовании нашего государства и нас самих, горю желанием принести пользу 
моей Родине. Бесконечное ожидание (почти год!) при сознании того, что я, 
безусловно, имею в себе силы и способность принести существенную пользу моей 
Родине, страшно угнетает меня. Как русский человек, я имею право требовать дать 
мне возможность принести пользу моему Отечеству в борьбе против злейшего врага. 
Дальнейшее пребывание в бездействии я считаю преступным перед моей совестью и 
Родиной.

Прошу довести до сведения руководства этот рапорт…

Я вполне отдаю себе отчет в том, что очень вероятна возможность моей гибели при 
выполнении заданий разведки, но смело пойду в тыл врага, так как сознание 
правоты нашего дела вселяет в меня великую силу и уверенность в конечной победе.
 Это сознание даст мне силу выполнить мой долг перед Родиной до конца».

Когда Кузнецова вызвали к одному из руководителей разведки, он думал, что 
обязан этому убедительности своего письма. Но дело обстояло, конечно, иначе: 
дошла очередь и до него.

Кузнецов был почти уверен, что именно для такого разговора его сегодня и 
пригласили, но все же лишь давно ставшая второй натурой выдержка помогла ему 
совладать с радостью. Он поблагодарил за доверие, вопросов никаких задавать не 
стал, понимая, что его и так ознакомят с заданием во всех деталях.

За прошедшие месяцы была успешно освоена новая форма работы во вражеском тылу с 
использованием небольших, специально подготовленных и возглавляемых чекистами 
партизанских групп. Некоторые из них специализировались, к примеру, в диверсиях 
на железной дороге, другие – в сборе военной информации. Работали они 
чрезвычайно плодотворно, потому что действовали в тесном контакте с местным 
населением, – иными словами, при активной поддержке советских людей, оставшихся 
по разным причинам на оккупированной территории. Обычные методы фашистской 
контрразведки и карателей против таких отрядов оказывались малоэффективными.

Командование решило включить Кузнецова в состав одного из таких отрядов, 
который должен был действовать во вражеском тылу, поблизости от какого-либо 
важного административного центра. Его функции были особого рода… Ему предстояло 
работать непосредственно в городе, причем в мундире офицера гитлеровской армии.

Внедрить Кузнецова в какое-нибудь военное учреждение немцев в таком качестве в 
те сроки, какими располагало командование, практически было невозможно, поэтому 
он должен был находиться на одном месте не постоянно, а как бы наезжать. 
Обоснованием таких визитов сейчас как раз и занимались чекисты, которые 
разрабатывали его будущую легенду.

О его роли в отряде не должен был знать никто, кроме, конечно, непосредственных 
командиров и тех разведчиков, которые будут работать в контакте с ним. В списке 
бойцов он будет числиться под псевдонимом. Отныне он становился Николаем 
Васильевичем Грачевым.

В заключение Кузнецова спросили, согласен ли он и в состоянии ли выполнить это 
задание?

Кузнецов задумался. Нет, он не собирался отказываться от сделанного ему 
предложения, не для этого он год добивался чести быть посланным в тыл врага, не 
боялся он и возможной смерти от рук фашистских палачей. Его смущало совсем 
другое, и он почел своим долгом поделиться этим сомнением со старым чекистом.

Тот понял Кузнецова с полуслова.

– Конечно, вы правильно сделали, что высказались… По отзывам встречавшихся с 
вами наших специалистов, Германию в целом вы знаете отлично, языком владеете в 
совершенстве, даже диалектами, внешне похожи на настоящего пруссака, даже, я бы 
сказал, аристократа. Но мы, как и вы, понимаем, что вы не знаете германскую 
армию, как ее должен знать немецкий офицер.

В вашем распоряжении есть еще несколько недель. Трудиться вы умеете, 
преподавателей дадим отменных, мы очень надеемся, что вы к нужному сроку 
успеете преобразиться в настоящего лейтенанта вермахта. Кстати, когда вы вошли 
в мой кабинет, я отметил про себя, что у вас превосходная выправка, хотя вы 
никогда в армии не служили.

…Последующие недели были заполнены самым напряженным трудом, какой выдавался 
когда-либо в жизни Кузнецова. Подготовка занимала едва ли не круглые сутки. Ему 
помогали старые чекисты с большим опытом разведывательной работы: Л. Сташко, А.
 Вотоловский, С. Окунь и другие.

Прыжки с парашютом. Ориентирование на местности. Стрельба из всех видов 
советского и немецкого личного оружия. Владение холодным оружием и приемами 
самбо. Подрывное и шифровальное дело. И многое, многое другое…

Непрерывные повторения, до оскомины в зубах, легенды – его новой биографии, 
знать которую он должен во сто раз лучше настоящей.

Пауль Вильгельм Зиберт. Лейтенант 230-го пехотного полка 76-й пехотной дивизии. 
Сын лесничего в имении князя Шлобиттена, неподалеку от Эльбинга в Восточной 
Пруссии. Отец – Эрнст Зиберт – погиб в 1915 году на фронте. Мать Хильда, 
урожденная Кюнперт, умерла за несколько лет до этой войны. До поступления в 
военное училище служил в том же имении помощником управляющего.

Участвовал в походе во Францию. После тяжелого ранения под Курском, временно, 
до полного выздоровления, является чрезвычайным уполномоченным хозяйственного 
командования по использованию материальных ресурсов оккупированных областей 
СССР в интересах вермахта – «Виршафтскоммандо» (сокращенно «Викдо»).

Награжден медалью «За зимний поход на Восток» (немецкие солдаты между собой 
называли ее непочтительно, но метко «Мороженое мясо»), кавалер ордена 
«Железного креста» второго и первого классов.

Организация и структура – в мельчайших деталях – германских вооруженных сил. 
Порядок официальных и неофициальных отношений между военнослужащими. Награды, 
звания, знаки различия всех родов войск полиции и СС.

Имена, фамилии, чины, звания и должности огромного количества людей – от высших 
гитлеровских сановников и до своих бывших батальонных и ротных командиров.

Внимательное изучение захваченных подлинных немецких документов – от солдатской 
книжки и до железнодорожных билетов. Чтение дневников и писем, взятых у пленных 
или снятых с убитых гитлеровцев.

Наконец Николай Кузнецов впервые видит себя в большом зеркале, облаченным в 
полную полевую форму лейтенанта гитлеровской армии. Да он ли это?!

По спине невольно пробежал холодок – таким ненавистным показался ему, Николаю 
Кузнецову, незнакомый человек, стоящий перед ним во весь рост. Но с точки 
зрения разведчика Николая Васильевича Грачева лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт 
выглядел превосходно. Подтянутый, строгий, по-мужски привлекательный. Форма 
сидит, словно родился в ней. Погоны, пуговицы, ремень с пряжкой, орел над 
правым карманом, сжимающий в когтях свастику, петлицы – все в полном порядке. 
Под левым карманом наглухо приколот «Железный крест» первого класса. В петлю 
второй пуговицы продернута красно-бело-черная ленточка второго.

Будущий партизанский врач Альберт Цессарский вспоминал много лет спустя, как он 
впервые увидел Кузнецова в немецкой форме:

«…Я просто не верил своим глазам. Он гордо запрокинул голову, выдвинул вперед 
нижнюю челюсть, на лице его появилось выражение напыщенного презрения.

В первое мгновенье мне было даже неприятно увидеть его таким. Чтобы разрушить 
это впечатление, я шутливо обратился к нему:

– Как чувствуете себя в этой шкурке?..

Он смерил меня уничтожающим взглядом, брезгливо опустив углы губ, и произнес 
лающим, гнусавым голосом:

– Альзо, нихт зо ляут, герр арцт! (Но не так громко, господин доктор!)

Холодом повеяло от этого высокомерного офицера. Я физически ощутил расстояние, 
на которое он отодвинул меня от себя. Удивительный дар перевоплощения!»

Перед зеркалом Кузнецов расхаживал часами, отрабатывая движения, позы, манеры. 
Учитывалось все: в русской армии, например, по стойке «смирно» всегда 
полагалось руки плотно прижать к телу, в германской прижимали только ладони, 
локти же при этом выворачивались наружу, отчего по-петушиному выпячивалась 
грудь.

То, что Кузнецов был человеком штатским, неожиданно кое в чем помогло: 
кадровому советскому офицеру самое обычное воинское приветствие, которое после 
многих лет службы отдается под козырек всей ладонью, конечно, совершенно 
механически, переделать на немецкое было бы чрезвычайно трудно.

В сущности, Николай Иванович занимался сейчас уже мелочами, но их, этих мелочей,
 было такое огромное множество, что, в полном соответствии с законами 
диалектики, количество перерастало в качество: именно их точное и полное 
соответствие и должно было превратить сугубо штатского русского человека в 
кадрового прусского лейтенанта. И любая из этих мелочей могла бы провалить 
разведчика: вздумай он взять под козырек полной ладонью, как того требует Устав 
Красной Армии, на улице Ровно его немедленно изобличит даже не опытный 
следователь контрразведки, а первый же встречный рядовой солдат.

Запоминать, запоминать, запоминать…

Адреса магазинов, в которых мог покупать перчатки лейтенант Зиберт. Названия 
ресторанов, где он мог бывать с девушками. Результаты футбольных матчей, 
которые он мог видеть. Мелодии популярных песенок, которые он мог слышать.

Еще в школе Николай привык не просто зубрить, но непременно использовать 
какой-либо собственный метод, помогавший лучше овладеть предметом. Теперь он 
тоже придумал своеобразный метод более успешного перевоплощения в личность 
другого человека: он внушал себе, что все, что он штудирует, – это не новое, 
глубоко чуждое ему, но нечто действительно бывшее когда-то с ним, как с 
Зибертом, и это нужно не разучивать вовсе, а как бы лишь припомнить.

Час за часом, день за днем…

Долбежка уставов, чтение ворохов иллюстрированных журналов, просмотр трофейной 
кинохроники и снова долбежка, на сей раз с внесением поправок после встреч с 
настоящими гитлеровскими офицерами.

Русскую литературу старался не читать, чтобы не «отключаться», не выбиваться из 
русла, по которому шел все более и более уверенно, ограничивался лишь беглым 
просмотром московских газет.

А газеты и радио приносили в то лето дурные вести: немцы наступали. 19 мая 
Красная Армия оставила Керчь. 4 июля после неслыханной по героизму обороны 
завершилась вторая Севастопольская страда. 24 июля сдан Ростов. Неудачи под 
Харьковом и Воронежем. Немцы заняли Донбасс, вышли к Сталинграду и Кавказу.

На всех фронтах шло грандиозное сражение, а Николай Кузнецов готовил и готовил 
себя к исполнению роли офицера пока все еще одерживающей победы германской 
армии. Иногда становилось настолько муторно, что Николай Иванович еле подавлял 
нестерпимое желание бросить все к черту, отказаться от задания, просить 
командование направить его рядовым десантником, чтобы собственными руками 
уничтожать врагов.

Уже подходило к концу лето, когда Кузнецову сообщили, что днями он вылетает за 
линию фронта, в отряд «Победители», которым командует Дмитрий Николаевич 
Медведев. Этот отряд уже несколько недель действует в немецком тылу.

Ровно, где ему предстояло работать, был не обычный город: гитлеровцы объявили 
его столицей Украины! В Ровно располагались резиденция одного из ближайших к 
Гитлеру людей – рейхскомиссара Украины, гаулейтера и президента Восточной 
Пруссии Эриха Коха, сам рейхскомиссариат, множество оккупационных и военных 
учреждений. Они-то и должны были стать объектами его самого пристального 
внимания.

В один из тех столь памятных для него последних дней и недель в Москве Кузнецов 
написал брату Виктору:

«…Война за освобождение нашей Родины от фашистской нечисти требует жертв. 
Неизбежно приходится пролить много своей крови, чтобы наша любимая Отчизна 
цвела и развивалась и чтоб наш народ жил свободно. Для победы над врагом наш 
народ не жалеет самого дорогого – своей жизни. Жертвы неизбежны. И я хочу 
откровенно сказать тебе, что очень мало шансов на то, что-бы я вернулся живым… 
Почти сто процентов за то, что придется пойти на самопожертвование. И я 
совершенно спокойно и сознательно иду на это, так как глубоко сознаю, что отдаю 
жизнь за святое правое дело, за настоящее и цветущее будущее нашей Родины.

Мы уничтожим фашизм, мы спасем Отечество. Нас вечно будет помнить Россия, 
счастливые дети будут петь о нас песни, и матери с благодарностью и 
благословением будут рассказывать детям о том, как в 1942 году мы отдали жизнь 
за счастье нашей горячо любимой Отчизны. Нас будут чтить и освобожденные народы 
Европы. Разве может остановить меня, русского человека, большевика,[3 - Членом 
ВКП(б) Н. И. Кузнецов не был.] страх перед смертью? Нет, никогда наша земля не 
будет под рабской кабалой фашистов. Не перевелись на Руси патриоты, на смерть 
пойдем, но уничтожим дракона!

Храни это письмо на память, если я погибну, и помни, что мстить – это наш 
лозунг, за пролитые моря крови невинных детей и стариков. Месть фашистским 
людоедам! Беспощадная месть. Чтоб в веках их потомки заказывали своим внукам не 
совать своей подлой морды в Россию. Здесь их ждет только смерть…»

…25 августа 1942 года газеты сообщали своим читателям о тяжелых боях в районах 
Клетской, Котельникова, Пятигорска, Краснодара и Прохладной, о том, что 
Карагандинская область перевыполнила план сева озимых, о возвращении в Англию 
после визита в Москву премьер-министра У. Черчилля, о вручении верительных 
грамот посланником Бельгии в СССР Р. Ван де Кершов д'Аллебасом, о подвиге на 
Северо-Западном фронте младшего лейтенанта Павла Некрасова, взявшего своего 
восьмого «языка». Кроме того, в газете публиковался очередной отрывок из пьесы 
Александра Корнейчука «Фронт» и объявление о выходе на экран в ближайшие дни 
кинофильма «Парень из нашего города» с артистами Николаем Крючковым и Лидией 
Смирновой в главных ролях.

О том, что минувшей ночью за тысячу километров от Москвы, в гитлеровском тылу 
приземлилась группа парашютистов, в газетах, разумеется, не было ни слова.




ГЛАВА 4


На Арбате против популярного кинотеатра хроники есть старый, очень московский 
двор. Внутри двора несколько двухэтажных кирпичных зданий той безликой 
архитектуры, что возводили средней руки столичные домовладельцы в начале века.

Старожилы помнят, что в начале сорок второго года в квартире на первом этаже 
дома, что стоит в глубине двора, появился новый жилец – высокий, подтянутый 
мужчина с красивым, строгим, четко очерченным лицом. Ходил он всегда в военной 
форме, сидевшей на нем как-то особенно ладно. Ни с кем из соседей он близко так 
и не сошелся, но вовсе не потому, что обладал замкнутым, нелюдимым нравом, а 
потому что был человеком очень занятым, часто и подолгу отсутствовал. А летом 
он вообще исчез на несколько лет.

Звали его Дмитрий Николаевич Медведев, и известно о нем во дворе было только 
одно – что он старый чекист. К началу войны Медведеву было уже сорок три года, 
и жизни его с лихвой бы хватило на несколько романов и повестей. Родился он и 
вырос в городе потомственных паровозников Бежице неподалеку от Брянска, отец 
его был мастером сталелитейного цеха знаменитого Бежицкого завода. Детей в 
семье насчитывалась чертова дюжина – тринадцать, но все же отец сумел сыну 
Дмитрию дать гимназическое образование; правда, чтобы иметь возможность учиться,
 не слишком обременяя семью, юноша и сам подрабатывал репетиторством.

Потом было участие в бурных Октябрьских событиях 1917 года, фронты гражданской 
войны, наконец – ВЧК, борьба с контрреволюцией, бандитизмом, иностранной 
агентурой. Вместе с Дмитрием Николаевичем в органах советской разведки служили 
трое его братьев и сестра.

Много видел и пережил за двадцать лет чекистской работы Дмитрий Медведев. Были 
и радости, были и горести. В конце тридцатых годов органы государственной 
безопасности переживали трудную пору. Поредели ряды беспредельно преданных 
партии и народу чекистов школы Дзержинского и Менжинского. Не стало старшего 
брата Медведева, старого большевика. Переживания, неприятности, былые ранения 
привели к тяжелому заболеванию Дмитрия Николаевича, и в 1940 году он временно 
вышел на пенсию. Но ненадолго.

Когда началась Великая Отечественная война, Медведев сумел убедить врачей в 
своей годности к службе и вернуться в строй. В августе 1941 года он собирает 
небольшой отряд из тридцати трех добровольцев-москвичей, переходит с ним линию 
фронта и начинает партизанить у себя на родине, в Брянских лесах, а фактически 
организует в области массовое партизанское движение. В январе 1942 года он 
возвращается в Москву и докладывает о выполнении порученного ему задания. О 
полученных за эти несколько месяцев новых ранениях и контузии молчит. Одна из 
ран могла бы привести к гибели, если бы не пронес его несколько километров на 
своих широких плечах адъютант, знаменитый в те годы боксер Николай Королев.

В Москве Медведеву поручают возглавить новый отряд, более сильный и с более 
важными задачами. В нем должна была найти воплощение мысль, зародившаяся у 
Дмитрия Николаевича еще на Брянщине, – о чрезвычайной эффективности в нынешней 
войне соединения разведывательной работы с партизанской деятельностью. И он, 
Медведев, с его опытом чекиста и партизана, как никто другой, подходил на роль 
командира такого отряда.

У будущего подразделения должно было быть две сферы деятельности. Первая – 
чисто разведывательная: сбор в тылу немцев необходимой для командования Красной 
Армии военной, политической и экономической информации.

Вторая – чисто партизанская – диверсии на железных дорогах, уничтожение 
воинских складов, налеты на гарнизоны, распространение среди населения листовок,
 рассказывающих правду о положении па фронтах, уничтожение предателей и тому 
подобное.

Комиссаром отряда, а затем заместителем командира по политической части был 
назначен майор Сергей Трофимович Стехов. Подтянутый, с выправкой 
профессионального военного, типичный политработник, умеющий найти подход к 
каждому. Совсем не скажешь, что он сугубо гражданский человек, надевший форму 
лишь с началом войны.

База будущего отряда «Победители» находилась в одном из подмосковных дачных 
поселков, в лесу, неподалеку от озера. Поначалу бойцов было немного, но каждый 
день прибывали все новые и новые товарищи. Люди очень разные по возрасту, 
жизненному опыту, гражданским и военным профессиям, тем более – характерам. 
Были среди них кадровые чекисты и военные, но немного. Были студенты различных 
московских институтов. Была группа уроженцев Западной Украины, где всем 
предстояло работать. Была довольно большая группа испанцев-политэмигрантов, уже 
участвовавших в первых боях с фашизмом у себя на родине. Обстрелянные люди, 
следовательно, в отряде вообще были, но лишь немногие из них имели опыт боевых 
действий в тылу врага именно этой войны: сам Дмитрий Николаевич и еще несколько 
командиров и бойцов из его первого брянского отряда.

Всех этих людей объединяло одно мировоззрение и общая цель – любовь к 
социалистической Родине и беспредельная ненависть к ее злейшему врагу – 
германскому фашизму. Но об этом никто много не говорил. Страна переживала самое 
тяжелое испытание за всю свою историю, это понимал каждый. Война длилась почти 
год. Уже много советских людей отдали свои жизни в борьбе, совершили подвиги. 
Бойцы отряда попросту стеснялись высказывать свои чувства вслух. Да и не до 
того было – забот хватало и у командиров, и у рядовых бойцов.

Особый характер будущих боевых действий отряда означал и особый характер его 
подготовки, так как действия в тылу врага требовали иных навыков и опыта. 
Занятия с личным составом шли днем и ночью, хотя часть бойцов и командиров, 
пришедших из Отдельной мотострелковой бригады особого назначения, была 
обстреляна в зимних боях под Москвой.

Бойцы – к весне их насчитывалось уже около ста – прыгали с парашютом, изучали 
немецкое оружие и структуру вермахта, учились стрелять, устраивать засады, 
действовать в лесных условиях, овладевали приемами рукопашного боя, 
диверсионным и радиоделом.

В мае 1942 года подготовка была в основном завершена. Пора было приступать к 
очень трудному и опасному делу – переброске отряда за линию фронта.

Каждую ночь с подмосковного аэродрома поднимались тяжело груженные самолеты и 
брали курс на запад. Где-то они пересекали линию фронта и растворялись во тьме 
над оккупированной территорией. Все остальное уже описывалось много раз: 
партизанские костры, круг над условными огнями и прыжок в неизвестность.

Первая группа десантников, которую возглавлял Александр Творогов, командир 
войсковых разведчиков, приземлилась в двухстах километрах от того места, 
которое планировалось. Она была выдана местным предателем и в ожесточенной 
схватке с карателями почти целиком погибла.

20 июня в районе железнодорожной станции Толстый Лес была сброшена группа, в 
которую входили Медведев, его заместитель по разведке Александр Лукин, командир 
радиовзвода Лидия Шерстнева, разведчицы Симона Гринченко и Мария Фортус (обе 
они в свое время героически воевали в Испании) и несколько испанцев.

Но не для всех высадка завершилась успешно. Погиб самый молодой боец отряда 
шестнадцатилетний Толя Пронин. Когда начались бои под Москвой, он учился в 
ремесленном училище. В армию его, естественно, не взяли, несмотря на все 
старания. Тогда Толя умудрился пройти всю прифронтовую полосу и проникнуть в 
избу, в которой расположился штаб одной из армий, защищавших столицу. Ничуть не 
смутившись высокого начальства, Толя стал настоятельно просить, чтобы его 
зачислили в разведку.

– Ну какой из тебя разведчик, пойди подрасти, – хмуро сказал командарм.

– То есть как какой из меня разведчик? – обиделся Толя. – Сумел же к вам 
пролезть, хоть вашу избу целый взвод охраняет.

Генерал вызвал майора – коменданта штаба. Совершенно растерявшийся майор не 
сумел объяснить, каким образом в охраняемой избе очутился неизвестный ему 
подросток. Генерал рассмеялся и тут же приказал зачислить Анатолия Пронина в 
разведку. Какие еще слова командарм адресовал коменданту, Пронин из вежливости 
не расслышал.

Так Анатолий стал разведчиком, и хорошим, не раз отличившимся в боях под 
Москвой. А весной он узнал от своего старшего друга Всеволода Попкова о 
формировании особого отряда и уговорил Д. Н. Медведева взять его к себе.

Группа во главе с начальником штаба майором Федором Пашуном, в составе которой 
летел Пронин, была обстреляна немцами еще в воздухе над станцией Хойники. 
Анатолий был ранен, приземлился без сознания. Немцы схватили юношу, почти 
мальчика, долго допрашивали, зверски пытали. Анатолий не сказал ни слова. Его 
повесили…

Кроме Пронина, гитлеровцы схватили еще одного парашютиста – Калашникова, 
сломавшего себе обе ноги при неудачном приземлении. Калашников тоже ничего не 
сказал на допросах, но уже из фактов немцам, конечно, стало ясно, что сброшен 
десант. Гитлеровцы начали поиски, а отряд никак не мог тронуться к Ровно, 
потому что еще не встретил группу, заброшенную под командованием начальника 
штаба Федора Пашуна.

Ночи проходили неспокойно. Каждое утро часовые докладывали, что слышали в лесу 
какое-то неопознанное шевеление, улавливали за деревьями колышущиеся тени. Сам 
лагерь был разбит на возвышенном, открытом со стороны леса месте. Палатки, 
натянутые из белого парашютного шелка, ночью буквально светились за десятки 
метров, словно серебряные пузыри.

На рассвете 28 июня в лесу загремели выстрелы. Разведчики Володя Цароев, 
Валентин Семенов, Христофор Музин, Константин Пастаногов, посланные на задание, 
не успев отойти от лагеря на несколько сот метров, натолкнулись на колонну 
карателей. Немцев и полицейских было около двухсот, в отряде же в ту пору 
насчитывалось всего семьдесят два бойца.

Хорошо проявил себя в атом первом бою комиссар Стехов. Под огнем, с маузером в 
руке, он спокойно собирал молодых, еще не обстрелянных бойцов. И они сразу 
успокаивались, брали себя в руки.

Короткий этот бой показал, что в подборе людей ошибки допущено не было. Все 
бойцы сражались храбро, самоотверженно, умело применяя подмосковную выучку. 
Каратели были разбиты и бежали, оставив около сорока трупов. Отряд захватил 
трофеи, в том числе два ручных пулемета. Но и отряд потерял двух товарищей, 
всеобщих любимцев: пробитого восемнадцатью пулями Анатолия Капчинского, 
знаменитого до войны конькобежца, и комсорга Семена Прохорова, только что 
окончившего институт в Москве. Восемь бойцов получили ранения.

Группу Пашуна все же удалось разыскать, и отряд смог, наконец, отправиться к 
Ровно. Идти было тяжело. Особенно мучились раненые, которых первое время, пока 
не раздобыли лошадей, несли на носилках. Гитлеровцы, нарушая международные 
законы ведения войны, применяли против партизан разрывные пули, наносившие 
очень тяжелые, медленно и плохо заживающие раны. Тряска по лесным тропам 
причиняла восьми раненым бойцам невыносимые страдания, но они держались 
мужественно и стойко.

На протяжении всего пути чувствовалось пристальное внимание немцев, видно, не 
потерявших надежду разыскать отряд и уничтожить. Однажды партизан нагнали двое 
мужчин. Оказалось – староста недалекого села и его сын. Задыхаясь от усердия, 
староста доложил, что видел в лесу партизан (как выяснилось, разводчиков 
отряда).

Предателям не повезло – их ввели в заблуждение одежда парашютистов и непонятная 
речь бойцов-испанцев, которых они приняли за немцев.

В другой раз – это было в воскресенье – бойцы встретили на лесном лугу пятерых 
молодых мужчин, которые очень неумело, то и дело утыкая косы в землю, пытались 
косить траву. Странные косари были одеты в крестьянскую одежду и… немецкие 
сапоги. У всех пятерых под одеждой нашли пистолеты, у старшего – удостоверение 
сотрудника гестапо.

Прошло несколько дней. Разведчики сообщили в штаб, что, по словам местных 
жителей, в округе организуется небольшой партизанский отряд из бежавших 
советских пленных. С помощью лесника Николайчука с ними была установлена связь, 
затем состоялась и встреча. Партизаны попросили присоединить их к отряду. Было 
их всего девятнадцать человек, в том числе одна женщина.

Кое-кто из командиров стал возражать против приема в отряд бывших пленных, 
рассматривая их чуть ли не как предателей. Но Медведев решительно занял в этом 
вопросе другую позицию.

– Да, – сказал он своим глуховатым голосом, – тысячи наших красноармейцев в 
силу превратностей военной судьбы оказались в фашистском плену. Но разве они 
сделали это по своей воле? Конечно же нет!

Многие из них очутились за колючей проволокой, раненными или безоружными. 
Настоящих изменников Родины, полицаев и карателей мы будем уничтожать. Но эти 
люди – ведь они с риском для жизни бежали из плена, хотят воевать с врагом. Как 
мы можем им отказать?

– Но среди них могут оказаться шпионы, – возразил кто-то.

– Могут, – согласился Медведев. – Да на то мы и чекисты, чтобы выявлять шпионов 
и предателей.

– А все же оружия им давать не следует, – упорствовал один товарищ, – пусть 
добудут в бою, кровью искупят свою вину.

– Это совершенно неправильно, – возразил Дмитрий Николаевич. – Для большинства 
из них плен тяжелое несчастье. А вину, кто виноват, нужно искупать не своей, а 
вражеской кровью, для этого нужно оружие, а не голые руки.

И, закончив обсуждение, приказал:

– Всех новеньких тщательно проверить, с каждым поговорить отдельно, выдать 
оружие и разбить по взводам. Передать бойцам, чтобы к новичкам относились 
внимательно, по-товарищески.

Следует сказать, что за два года в отряд влились сотни бежавших из плена бойцов 
и командиров. Все они стали прекрасными партизанами, некоторые разведчиками. 
Лучшие из них в отряде вступили в партию, за храбрость в боях были награждены 
орденами и медалями. Жизнь показала, что линия на доверие по отношению к этим 
людям, хлебнувшим много горя, была единственно правильной.

…В конце августа отряд уже почти приблизился к месту своих будущих действий – 
Ровно. Здесь 25 августа была принята еще одна группа парашютистов из Москвы. К 
отряду присоединились Иван Яковлевич Соколов, Николай Тарасович Приходько, 
Михаил Макарович Шевчук, Николай Акимович Гнидюк и другие товарищи. Приземлился 
этой ночью в глубоком вражеском тылу и Николай Васильевич Грачев.




ГЛАВА 5


В отряде Кузнецов освоился быстро. С несколькими парашютистами он познакомился 
еще в Москве, перед вылетом, с другими легко и естественно сошелся на месте. 
Обстановка товарищеской заботы и взаимопомощи, уже сложившаяся в отряде, тому 
не могла не способствовать.

Он сдал в штаб на хранение мешок с немецким обмундированием, пакет с 
документами и стал партизаном Грачевым, в первое время ничем не выделявшимся 
среди других бойцов, особенно после того, как тоже принял боевое крещение в 
нескольких стычках.

Его интересовало, что представляют собой люди, с которыми ему предстояло бок о 
бок жить и воевать многие месяцы. Несколько из них привлекли особое внимание 
Кузнецова, поскольку ему сообщили в штабе, что они тоже будут работать в Ровно 
и в той или иной степени поддерживать с ним связь. Правда, никто из них пока не 
знал, что их товарищ по специальной группе Грачева будет действовать в городе в 
обличье гитлеровского офицера.

Изучая своих товарищей, Николай Иванович старался отбросить такие привычные и 
обычные для мирного времени категории, как «приятный человек» и «хороший 
парень». Здесь, во вражеском тылу, эти определения, не теряя, разумеется, 
своего общечеловеческого значения, должны были все же отойти на задний план. На 
первое место выдвигались другие, гораздо более жесткие требования: выдержка, 
мужество, стойкость, чувство товарищества, гибкость ума, способность мгновенно 
ориентироваться в любой обстановке, умение переносить трудности.

Самым старшим по возрасту среди них был Михаил Макарович Шевчук. Старый член 
Коммунистической партии Западной Белоруссии. Невысокий, несколько флегматичный, 
немногословный, вида сугубо цивильного. За плечами этого человека был огромный 
опыт подпольной работы и восьми лет тюрьмы в панской Польше.

Впоследствии он жил в Ровно под именем Болеслава Янкевича. Ходил Шевчук в 
старомодном темном костюме, носил котелок и очки, в руке непременный букетик 
цветов по сезону, как это было в моде у немецких офицеров. Официально пан 
Янкевич занимался в Ровно коммерцией, вечно толкался в комиссионных магазинах и 
вообще местах, где собирались спекулянты. Но вся округа, вплоть до уголовной 
полиции – крипо – была убеждена, что на самом деле пан Болек связан с гестапо. 
Случалось даже, что предатели приносили Шевчуку доносы на советских патриотов.

Те же годы подполья сделали из Шевчука превосходного конспиратора, выработали у 
него исключительную наблюдательность. В лице Шевчука отряд приобрел очень 
ценного разведчика, его информация всегда отличалась большой значимостью и 
высокой точностью.

Репутация пана Болека как гестаповца была столь прочной, что в первое время 
после войны на него не раз поступали заявления переживших оккупацию советских 
граждан, искренне возмущенных тем, что бывший фашист разгуливает на свободе.

Совсем иным по характеру был Николай Акимович Гнидюк. Уроженец Западной Украины,
 по мирной профессии – помощник железнодорожного машиниста. Невысокий, но 
крепкий, подвижный красивый черноволосый парень, улыбчивый, веселый, так и 
брызжущий энергией, он очень скоро заслужил прозвище «Коля – гарны очи».

Несмотря на молодость и кажущееся легкомыслие, Гнидюк тоже имел определенный 
жизненный опыт. Он рано вошел в революционное движение, за что был приговорен к 
двум годам тюрьмы. Из заключения его освободил приход советских войск в 1939 
году.

В Ровно Гнидюк имел несколько прикрытий, но основным был изготовленный в отряде 
аусвайс (паспорт) на имя уроженца города Костополя Яна Багинского, пекаря 
военной пекарни, проживающего по Мыловарной улице, 19. Ян Багинский быстро 
завоевал в оккупированном городе славу предприимчивого и удачливого спекулянта, 
не боящегося коммерческого риска и ворочающего большими деньгами. На самом деле 
коммерция не приносила ему ничего, кроме убытков. От полного банкротства 
спекулянта Багинского спасало лишь то, что советский разведчик Гнидюк регулярно 
получал от командования солидные денежные «дотации» в оккупационных и имперских 
(если требовалось) марках.

Как разведчик, Гнидюк был смел, находчив, дерзок и, что немаловажно, везуч. 
Одинаково хорошо работал и в группе, и в одиночку. А жизнерадостность, веселый 
нрав Николая не раз поддерживали товарищей в трудные минуты.

По человеческим и деловым качествам Шевчука и Гнидюка удивительно удачно 
дополнял самый молодой из разведчиков – Николай Приходько. Еще перед вылетом на 
аэродроме Кузнецов выделил чем-то высокого добродушного богатыря со спокойными 
манерами очень сильного физически человека, с неожиданно по-детски пухлыми 
губами. Выглядел он, несмотря на рост и сложение, совсем молоденьким и каким-то 
очень гражданским. Оружие в его больших руках казалось просто неуместным.

Родился Приходько в городке Здолбунове, под Ровно, в 1920 году в семье путевого 
обходчика и сам работал на железной дороге. Когда Западная Украина 
воссоединилась с Советским Союзом, он стал одним из первых комсомольцев 
Здолбунова.

В Ровно Приходько побывал первым из разведчиков отряда, потому что, как местный 
житель, хорошо знал и город, и его окрестности. В Ровно, на Цементной улице, 6, 
у Николая жил старший брат Иван Тарасович, в Здолбунове, на улице Франко, 2, – 
старшая сестра Анастасия Шмерега с мужем Михаилом – столяром железнодорожного 
депо и его братом жестянщиком Сергеем. Оба брата Шмереги во времена панской 
Польши участвовали в революционном движении и не раз подвергались 
преследованиям властей.

В дом Шмерегов Николай пришел без малейшего опасения. И не ошибся – братья и 
Анастасия не только согласились оказывать всяческое содействие партизанам, но и 
связали их с местными подпольщиками.

В Ровно Николай встретился с братом Иваном. Жена старшего Приходько Софья 
Иосифовна и теща Берта Эрнестовна Грош были немками но происхождению. Пользуясь 
этим обстоятельством, Иван Тарасович выхлопотал у гебитскомиссара Ровно 
документы так называемого фольксдойче, то есть местного жителя немецкой 
национальности. Это давало ему и его семье довольно значительные привилегии. 
Гитлеровцы считали фольксдойче своей опорой в оккупированных странах, доверяли 
и покровительствовали им.

С разрешения командования Николай убедил брата съездить с ним в партизанский 
лагерь. Поездка проходила под видом командировки Ивана Тарасовича. 
Соответствующее удостоверение Приходько-старший раздобыл в гебитскомиссариате.

Посещение лагеря, знакомство с командованием произвело на Ивана Тарасовича 
огромное впечатление. Он убедился, что Советская власть стоит незыблемо, как и 
стояла. А поняв это, не пожелал больше оставаться в стороне от всенародной 
борьбы с гитлеровцами.

– Что я должен делать? – прямо спросил он в штабном чуме перед возвращением в 
Ровно. И получил исчерпывающий, откровенный ответ.

Не только он сам, но и его жена, и теща с тех пор стали верными и надежными 
разведчиками отряда. Иван Тарасович оказался прирожденным конспиратором, хотя и 
не без наклонности к бьющей через край предприимчивости. Иван умел поразительно 
легко сойтись с нужным человеком, подобрать хорошую квартиру и с особенным 
успехом раздобыть что-нибудь, начиная от подлинного документа и кончая 
дефицитным товаром.

Вскоре он привлек к своей подпольной деятельности сослуживца по хлебопекарне – 
молодого и красивого поляка Яна Каминского. Ян ненавидел оккупантов и входил в 
польскую подпольную организацию. Организация эта, однако, ничем, кроме 
бесплодных разговоров о необходимости «ждать сигнала» к борьбе, не занималась. 
Ян бесился от бездеятельности и был счастлив, когда ему представилась 
возможность включиться в настоящую борьбу.

Кузнецов приглядывался к молодому поляку и, когда убедился в его искренности, 
стал постепенно привлекать к своей работе. Смелый, решительный и умный человек, 
Ян оказался для него прекрасным помощником. Правда, из вполне обоснованной 
осторожности Николай Иванович не сразу раскрыл Каминскому свое истинное лицо, и 
довольно долгое время Ян полагал, что лейтенант Зиберт работает по заданию 
разведки «лондонского» эмигрантского польского правительства. (Ян в это легко 
поверил, потому что к моменту их знакомства Кузнецов уже владел польским языком,
 так же как и украинским.)

Но все это было позднее. Чтобы не нарушать хронологии, вернемся назад, к началу 
осени 1942 года. Именно в эти дни к отряду присоединилась группа партизан. 
Пришли они уже обстрелянными, с некоторым опытом боев, у них был даже снятый с 
подбитого танка и приспособленный для стрельбы с рук пулемет.

Пятеро из вновь прибывших носили фамилию Струтинский. Отец – Владимир 
Степанович – и его сыновья: Николай, Жорж, Ростислав и Владимир. Остальные были 
бежавшие из плена красноармейцы.

Командовал этим отрядом старший из сыновей – Николай. Чуть позднее пришла к 
медведевцам мать – Марфа Ильинична, сестра Катя, младшие братья Вася и Слава, 
двоюродная сестра Ядзя. Струтинские сразу нашли свое место в отряде. Даже Марфа 
Ильинична выполняла впоследствии разведывательные задания, добиралась до Луцка 
и передавала важную информацию. Увы, эта мужественная, уже немолодая женщина 
позднее была убита фашистами. Весь отряд тяжело переживал героическую гибель 
славной патриотки, не только благословившей на бой с фашизмом мужа и пятерых 
детей, но и самой вместе с ними занявшей место в строю борцов.

За свой выдержанный характер Николай Струтинский получил прозвище «Спокойный». 
Впоследствии он стал помощником и шофером Кузнецова.

…В октябре началась подготовка Николая Ивановича к первому выходу в Ровно. 
Предварительно в городе побывали разведчики Николай Приходько, Поликарп Вознюк, 
Николай Бондарчук и Николай Струтинский.

Они выяснили обстановку и порядки в Ровно, установили местонахождение и адреса 
ряда военных и гражданских учреждений оккупантов: рейхскомиссариата Украины 
(РКУ) на Шлоссштрассе, главного немецкого суда на Парадной площади, штаба 
командующего «Восточными войсками» генерала Ильгена, штаба начальника тыла 
германской армии генерала авиации Китцингера на Шульцштрассе, штаба главного 
интендантства, хозяйственного штаба группы армий «Юг», множества менее 
значительных штабов и учреждений.

Собственно говоря, подготовка была не столько технической (если не считать 
затруднения с мундиром, который за отсутствием стола и утюга пришлось 
разведчице Симоне гладить на пне нагретым топором), сколько психологической. 
Кузнецову нужно было войти, по выражению спортсменов, в форму, чтобы первое его 
появление на улицах оккупированного города не стало последним.

Николай Иванович часто отходил от палаток, присаживался на какую-нибудь лесную 
корягу, сидел так часами, почти недвижимый, вновь и вновь продумывая мысленно 
роль, которую ему предстояло сыграть. Раньше Кузнецов видел живых немцев только 
в советском плену – подавленными, угрюмыми, иногда угодливыми, иногда – 
истерическими. Теперь же он знал, как они выглядят и ведут себя, каковы они в 
положении «хозяев». И вносил соответствующие поправки к сложившемуся было уже 
четкому образу лейтенанта Зиберта. Некоторые из этих поправок были весьма 
существенны, и Кузнецова беспокоило, насколько же созданный им пока в 
воображении Пауль Вильгельм Зиберт окажется похож на реальных лейтенантов и 
гауптманов, с которыми ему вот-вот предстоит встретиться.

Даже иначе – волновало не столько сходство – в принципе его Зиберт должен быть 
похож на германского кадрового военного, но как предвидеть ту грань, за которой 
может таиться отличие?

А тут еще новость – последние годы Кузнецов жил один и не знал за собой 
некоторых особенностей, и вдруг сосед по палатке сказал, что иногда он говорит 
во сне. Кузнецов встревожился не на шутку – ведь говорил он, разумеется, 
по-русски…

Что-то нужно было делать – и быстро. В октябре – ноябре он уже должен был быть 
в Ровно, но не с этой же проклятой разговорчивостью во сне! Сделали так: как 
только Кузнецов начинал говорить во сне, его тут же будили. Иногда по нескольку 
раз за ночь.

Первое время Кузнецов ходил с мешками под глазами от постоянного недосыпания. 
Потом будить его пришлось уже реже, пока, наконец, не убедились, что изнуряющее 
средство подействовало – разговаривать во сне он стал меньше, а если иногда все 
же поговаривал, то уже как немец.

И день пришел… Николая Ивановича Кузнецова провожали в первую поездку во 
вражеское логово. Задания – никакого. Только походить, привыкнуть к форме, 
приглядеться. Наметить план вживания – и вернуться. Партизанский лагерь тогда 
еще отстоял от города в ста двадцати километрах, отправлять Кузнецова пешком 
было, конечно, нельзя, поэтому для него снарядили бричку, а в качестве кучера 
поехал Владимир Степанович Струтинский, хорошо знавший город.

…Он шел по главной улице Ровно, обычный пехотный лейтенант, приветствуя старших 
по званию офицеров, небрежно козыряя в ответ солдатам. Иногда останавливался 
возле витрин магазинов, кафе, афиш кинотеатров. У мальчишки на углу Парадной 
площади купил газету; но читать не стал, только пробежал глазами заголовки, 
сложил и сунул в карман. Потел дальше. Возле ресторана «Дойчегофф» (на дверях 
табличка: «Только для немцев») задержался, подумал с минуту, потом зашел. 
Заказал кофе и рюмку коньяку. Через десять минут вышел на улицу. На следующем 
углу купил у лоточника пачку сигарет и спички. На небольшом сквере присел на 
свободную скамейку и выкурил сигарету.

По другой стороне улицы, не выпуская из виду лейтенанта, шел аккуратно одетый 
пожилой человек. Шел неотступно, терпеливо поджидая, когда тот заходил в 
«Дойчегофф» и курил сигарету на сквере. Внешне старик выглядел спокойным. А на 
самом деле… Уже вернувшись в отряд, Владимир Степанович Струтинский 
рассказывал:

«Я иду, ноги у меня трясутся, руки трясутся, вот, думаю, сейчас меня схватят. 
Как увижу жандарма или полицейского, отворачиваюсь. Такое чувство, будто все на 
тебя подозрительно смотрят. А Николай Иванович, гляжу, идет как орел. Читает 
вывески на учреждениях, останавливается у витрин магазинов – и хоть бы что! 
Встретится немец, он поднимает руку: „Хайль Гитлер!“ Часа четыре водил меня по 
городу. Я ему и так и эдак делаю знаки, утираю нос платком, как условились: 
дескать, пора, а он ходит и ходит. Бесстрашный человек!»

Действительно, страха Кузнецов не испытывал. Боялся другого – прорвется 
ненависть, переполнявшая все его существо, ненависть к людям, одетым в ту же 
фашистскую форму, что и он. К тем, кто, как и он, по-хозяйски ходил по улицам 
этого города, сидел в кино и в кафе, покупал газеты и закуривал сигареты. 
Боялся, что эта ненависть выдаст его. Сила собственных чувств была теперь и 
осталась навсегда его самым опасным противником.

Через несколько дней Николай Иванович Кузнецов вернулся в отряд, чтобы еще 
через неделю снова приехать в Ровно.

Лейтенант Зиберт начал действовать.




ГЛАВА 6


Уходил в прошлое трудный, переменчивый на военные успехи сорок второй год. Для 
разведчика специального отряда «Победители» Грачева его последние недели были 
всецело связаны с превращением Николая Кузнецова в лейтенанта Пауля Зиберта. 
События развивались и так, и не совсем так, как предполагалось вначале. 
Возникали непредусмотренные трудности, и, наоборот, неожиданно легко решались 
задачи, казавшиеся ему ранее особо сложными. Впрочем, долгая – годовая! – 
подготовка предусматривала и такие повороты в судьбе разведчика.

Квартира Ивана Приходько стала первой, но не единственной. Кузнецов не мог себе 
позволить слишком часто подвергать смертельной опасности ставшую ему близкой 
семью, где были и женщины, и дети. Поэтому разными путями, с помощью разных 
людей лейтенант Зиберт обзавелся рядом мест, где он, иногда с ведома хозяина, 
но чаще без оного, мог спокойно провести две-три ночи. Постепенно, по меркам 
мирного времени, быть может, слишком быстро, но в войну вполне обычным, у него 
завязался определенный круг нужных знакомств в офицерской и чиновничьей среде 
Ровно.

У Зиберта не было повода обращаться в какое-либо военное или гражданское 
учреждение без риска разоблачения, потому что при всем высоком качестве его 
документов они все же были чистой фикцией. Отсюда главными объектами его 
деятельности на первых порах стали места, где немецкие офицеры проводили свое 
неслужебное время: лучший ресторан города «Дойчегофф», ресторан на вокзале, 
казино, некоторые кафе, магазины, куда местным жителям вход был запрещен.

Кузнецов научился непринужденно и естественно входить в ресторан, рассеянно 
обводить взором зал, быстро намечать удобный столик: или такой, за которым 
сидел одинокий посетитель, или расположенный неподалеку от шумной, подвыпившей 
компании. В первом случае облегчалась задача знакомства с соседом, во втором – 
Кузнецов просто прислушивался к пьяным разговорам, извлекая из шелухи пустой 
болтовни зерна полезных сведений. Лейтенант Зиберт был тактичен, вежлив, 
неназойлив, для представления подбирал самые подходящие моменты, лишь после 
того, как убеждался, что случайный сосед сам не прочь вступить в разговор. 
Иногда поводом служила просьба передать солонку, иногда у него не оказывалось 
при себе («Извините, забыл в шинели») спичек.

Естественность. Терпение. Выдержка. Любой слишком рано или в неудачной форме 
поставленный вопрос мог привлечь к нему внимание или даже пробудить в 
собеседнике подозрительность. Ни в коем случае нельзя было спрашивать о вещах, 
должных среди офицерства быть общеизвестными.

Первые недели были ко всему прочему и неделями напряженной учебы – на настоящей 
практике Кузнецов внимательно изучал нравы, обычаи и манеры гитлеровских 
офицеров, запоминал и немедленно принимал к сведению десятки мелочей, о которых 
не прочитаешь ни в какой книге, но столь важных для разведчика, выдающего себя 
за своего в чужой, вражеской среде.

Оценил в должной степени свой природный дар (подкрепленный, впрочем, и его 
собственными усилиями) – отличную память, поскольку делать какие-нибудь записи 
он, разумеется, не мог.

Информация, намертво отпечатавшаяся в его памяти, была чрезвычайно 
разнообразной по характеру и ценности. О гарнизоне Ровно. О дислокации и 
передвижениях войск. О расположенных в городе оккупационных учреждениях и 
штабах, их функциях и порядке работы. О деловых и личных качествах их 
руководителей.

Некоторые случайные знакомства лейтенанта Зиберта стали прочными. У него 
появились постоянные приятели, с которыми он регулярно встречался и в 
ресторанах по вечерам, и на их частных квартирах. Особенно дорожил Кузнецов 
важным, хотя и опасным, знакомством с комендантом полевой жандармерии Ришардом. 
Комендант, благоволивший к щедрому лейтенанту, у которого всегда можно было 
одолжить сотню марок, рассказывал о намечаемых в Ровно и окрестностях облавах, 
сообщал Кузнецову пароли для хождения по городу ночью. Эти сведения 
представляли особую важность – в опасные дни, указанные Ришардом, командование 
никого в Ровно не посылало.

Порой источники информации были довольно неожиданными. Так, Николай Кузнецов 
покупал свежие продукты в маленькой лавочке, принадлежавшей некоему 
Померанскому (этот спекулянт драл за куриное яйцо по 2 марки!). Померанский, 
проникшийся доверием к постоянному покупателю, рассказал Зиберту, что 
разрешение на продажу он как награду получил от самого шефа службы безопасности 
Ровно доктора Йоргельса за то, что был секретным осведомителем гестапо. По 
словам хвастливого шпика, он еще в сорок первом году отличился в операциях 
против партизан. К Померанскому захаживал ого приятель, тоже агент СД Янковский,
 который, как-то не в меру разболтавшись, сказал Зиберту, что в партизанских 
отрядах Волыни и Подолии успешно действует очень ловкий агент Васильчевский. Он 
сумел втереться в доверие некоторых командиров и стал связным между отдельными 
отрядами и городскими подпольщиками. Получив задание в отряде, Васильчевский 
передавал его подполью, но лишь после того, как докладывал обо всем, что знал, 
в гестапо. Ему удалось таким образом провалить много советских патриотов. 
Янковский рассказал не только о методах действии Васильчевского, но даже описал 
его приметы. Командование немедленно сообщило о Васильчевском в Москву, в свою 
очередь, Центр своевременно предупредил штабы соответствующих отрядов об 
опасном провокаторе.

Небольшие размеры Ровно и установленный в нем фашистской службой безопасности 
строжайший режим исключали для Кузнецова возможность пользоваться рацией. Ее 
работа была бы сразу засечена. Поэтому собранную информацию он, как и другие 
разведчики, должен был доставлять в отряд лично или передавать через связных.

Доставка в отряд разведывательных данных была очень трудным и опасным делом. 
Чтобы добраться до лагеря, приходилось преодолевать многие препятствия. Самые 
серьезные неприятности доставляли жандармские и полицейские патрули, украинские 
националисты. Они устраивали засады по дороге, пытаясь перехватывать наших 
людей.

Разведчики и связные прямо в отряд никогда не шли. Как правило, их путь 
заканчивался на «зеленом маяке», расположенном около села Оржева, в четырех 
километрах от станции Клевань и приблизительно в двадцати от Ровно. Здесь они 
передавали пакеты постоянно дежурившим партизанам, отдыхали, получали задания 
командования городским разведчикам и отправлялись обратно. «Главным смотрителем 
маяка» был Валентин Семенов. Чаще других на «маяке», кроме него, дежурили 
Всеволод Попков, Борис Сухенко, Сергей Рощин, Владимир Ступин, Борис Черный, 
Николай Малахов. Все – московские комсомольцы, парашютисты. Несколько позже был 
установлен «зеленый маяк» и под Луцком. Его «главным смотрителем» стал Владимир 
Ступин.

Если дежурные по какой-либо причине уходили на время в другие места, то 
разведчик или связной оставлял донесение в своем персональном «почтовом ящике»: 
какой-нибудь консервной банке или коробочке, спрятанной под условленным камнем 
или в дупле. Когда Кузнецов прибывал в отряд, на «маяке» его обязательно 
встречала группа охраны и сопровождала до самого лагеря. Точно так же, 
обязательно с охраной до «маяка», он возвращался в город.

Первое время Кузнецов добирался из города до «маяка» и, соответственно, обратно 
лошадьми. Но вскоре в его распоряжении были уже и мотоциклы и машины. Все они 
были похищены разведчиками (особенно страдал при этом гараж ровенского 
гебитскомиссара Беера), умело перекрашены и снабжены новыми знаками.

Так начиналась долгая героическая работа Кузнецова в тылу врага.

…Шел разгар Сталинградской битвы. Ставшая вскоре знаменитой фотография 
разбитого здания универмага на площади Павших борцов, из подвала которого 
советские автоматчики вывели фельдмаршала Паулюса и два десятка гитлеровских 
генералов с поднятыми руками и опущенными головами, еще не обошла газеты всего 
мира. Но судьба окруженной многотысячной группировки немецких войск уже была 
предрешена. Взятых в железные клещи, намертво замурованных в «котле» фашистов 
ждали или безоговорочная капитуляция во избежание излишнего кровопролития, или 
поголовное уничтожение.

Из истории величайшего сражения, которое знало до той поры человечество, 
известно, какие отчаянные усилия предприняло фашистское командование, чтобы 
вырвать армию Паулюса из кольца советских дивизий.

В декабре специально с этой целью по приказу Гитлера на участке фронта 
протяженностью в 600 километров была сколочена группа армий «Дон» под 
командованием фельдмаршала фон Машнтейна. В нее вошли армейская группа Гота в 
составе четвертой танковой немецкой и четвертой румынской армий, другие сводные 
группы, оперативная группа «Холлидт» и – фактически чисто номинально – 
окруженные в Сталинграде войска Паулюса, вернее, то, что от них к тому времени 
оставалось.

Вся громоздкая, раздутая до предела, охватившая всю Европу фашистская военная 
машина пришла в движение. Напрягая все силы, гитлеровцы отовсюду, откуда только 
можно было, перебрасывали войска к Волге. Из Франции, других оккупированных 
стран, а также и с некоторых участков Восточного фронта спешно гнали к 
Сталинграду новые дивизии. О масштабе этих перевозок можно судить хотя бы по 
тому, что для переброски из Франции одной лишь 6-й танковой дивизии 
потребовались десятки тяжеловесных эшелонов. Сюда же, в район Котельникова, был 
отправлен в обстановке особой тайны впервые скомплектованный в фашистской армии 
батальон новейших тяжелых танков «тигр». На эти машины, конструкция и 
тактико-технические данные которых держались в строжайшем секрете, гитлеровцы 
возлагали особые надежды, убедившись, что их танки, триумфально прогрохотавшие 
своими гусеницами по столицам чуть ли не всех европейских стран, оказались 
бессильными против советских тридцатьчетверок.

Ежедневно группа Николая Кузнецова, а также группа Дмитрия Красноголовца на 
важнейшем железнодорожном узле Здолбуново собирала множество информации о 
передвижениях вражеских войск.

Узким местом стала связь, точнее, своевременная доставка добытых сведений 
командованию. Отряд располагался от Ровно на расстоянии, которое связные могли 
преодолеть, даже в сопровождении удачи, лишь за сутки. Путь был сложный, 
тяжелый, опасный, из города до «маяка», а оттуда в отряд. В другое время этот 
способ более или менее удовлетворял командование, но при сложившихся 
обстоятельствах, когда получаемые сведения нужно было передавать в Москву 
немедленно, уже не годился.

Поэтому было решено заслать в Ровно, учитывая чрезвычайность обстановки, 
радистку, которая бы передавала разведданные в Центр прямо из города, без 
потери драгоценного времени. Командование понимало, что рация продержится в 
Ровно не больше двух педель – ее запеленгуют, – но эти две недели могли 
оказаться решающими. Выбор пал на Валентину Константиновну Осмолову, дочь 
старого красного партизана гражданской войны, отчасти за происхождение, а 
скорее за характер прозванную бойцами Казачкой. Валя была хорошей радисткой и 
бесстрашным человеком. Еще до войны она стала одной из первых 
девушек-парашютисток. По выработанному в штабе плану в Ровно Казачка должна 
была остановиться в доме Приходько.

Доставить радистку в город поручили Николаю Кузнецову и Николаю Приходько: 
перед соседями по дому Вале предстояло сойти за невесту младшего брата Ивана 
Тарасовича. Казачка была первой девушкой, направляемой в Ровно, и, естественно, 
чрезвычайно важное значение приобрела ее экипировка. В отряде девушки-радистки 
прекрасно чувствовали себя в парашютных комбинезонах, полушубках, ушанках. Но 
для Ровно все это, конечно, не годилось. Пришлось потрудиться самым расторопным 
снабженцам отряда. Они сумели раздобыть для Вали вполне элегантное пальто, 
два-три хороших платья, туфли, прочие принадлежности дамского туалета.

Потом откуда-то пригнали бричку на высоких рессорах, уложили в нее несколько 
охапок сена, сверху постелили ковер, тоже раздобытый неизвестно где. Под сеном 
аккуратно разместили рацию, гранаты, автоматы, взрывчатку, батареи питания. Во 
всех этих приготовлениях особое рвение проявлял комсорг отряда Валентин Семенов,
 вообще-то к данной операции никакого отношения не имевший. Но ни для кого не 
было секретом, что отважный командир эскадрона разведчиков в последнее время 
пользуется каждым подходящим поводом, чтобы завернуть к «чуму», где жили 
девушки-радистки. И отнюдь не только обязанности комсорга неодолимо влекли его 
туда. Изобретательный и хитрый разведчик, Валентин, увы, в делах сердечных был 
простодушен, что, впрочем, было вполне простительно для его двадцати лет…

Наконец, все было готово. Николай Иванович сел рядом с Казачкой, место на 
козлах занял Николай Приходько в форме солдата вермахта. Последние пожелания 
удачи, и разведчики тронулись в путь.

Как всегда, Николай Кузнецов и другие разведчики, направляемые в город во 
вражеской форме, до «зеленого маяка» ехали, накинув на себя что-нибудь сверху 
для маскировки. При выезде на шоссе всякого рода накидки оставлялись на «маяке» 
до возвращения.

Поначалу ничто на шоссе Ровно – Луцк не сулило каких-либо неожиданностей. 
Два-три встречных патруля не обратили на них никакого внимания. И лейтенант 
Зиберт, и кучер Приходько, и Валя выглядели, видимо, вполне респектабельно и 
подозрений у немцев не вызвали. Никто не удосужился ни разу даже проверить у 
них документы, которые, впрочем, были, конечно, в надлежащем порядке.

Уже перед въездом в Ровно бричка остановилась у моста через реку Горинь. Мосток 
небольшой, проехать его – пустячное дело. Но тогда, зимой, его затянул тонкий 
ледок, а бывший помощник машиниста паровоза Николай Приходько как ездовой имел 
не слишком большой опыт. Испугавшись чего-то, кони неожиданно понесли, бричку 
круто накренило, и в следующий момент она перевернулась. Кузнецова, Приходько, 
Валю разом выбросило на скользкий настил. Но это было бы еще полбеды.

Стряслось нечто гораздо худшее. Все так тщательно припрятанное под сеном 
содержимое брички – рация, батареи, оружие – и прочие достаточно красноречивые 
предметы вывалились прямо к ногам немецких солдат, несших охрану моста.

Провал, непредвиденный, по глупой случайности, казался неизбежным. К счастью, 
Кузнецов, как это проявилось и в данном, более чем драматическом, положении, 
обладал драгоценным для разведчика даром не теряться при неожиданных ситуациях. 
И на сей раз выдержка не изменила ему. Выдержка плюс точный расчет на 
психологию именно немецкого солдата.

Прежде чем часовые успели сообразить, что, собственно, произошло, он выхватил 
из кобуры вальтер и направил его на остолбеневшую Валю, отчаянно ругаясь 
по-немецки. Потом лейтенант, даже не переведя дыхания, яростно накинулся на 
оторопевших солдат:

– А вы что глазеете, бездельники? Это арестованная русская партизанка. Ну-ка 
пошевеливайтесь, да поживее! Переворачивайте бричку и кладите все на место!

Ослушаться офицера, даже усомниться, что тут что-то не так, никто не посмел. 
Суетясь и мешая друг другу, солдаты кинулись выполнять приказание. Посмеиваясь 
про себя, им помогал Николай Приходько.

Когда все было подобрано и погружено на бричку, разведчики продолжили свой путь.
 Напоследок лейтенант Зиберт, чтобы не дать охране опомниться, приказал их 
старшему сколоть лед с настила и посыпать доски песком.

Вскоре уже без приключений разведчики подъехали к дому Ивана Приходько.

Разведчики действовали круглосуточно. Десятки зорких глаз прощупывали каждый 
эшелон… Танковая дивизия из Франции… Пехотная из Голландии… Моторизованная 
из-под Ленинграда… Ежедневно в дом Приходько стекалось множество самой 
разнообразной информации. Валя выходила на прямую связь с Москвой каждые 
несколько часов. Сеансы длились от пятнадцати до тридцати минут.

…Попытки немцев освободить зажатую в Сталинграде 6-ю армию окончились плачевно. 
Войска Манштейна были отброшены с большими потерями. Весь январь части Красной 
Армии добивали гитлеровские полки, расчлененные надвое, в самом городе. 31 
января капитулировала группировка немецких войск во главе с самим командующим 
6-й армией фельдмаршалом Паулюсом, 2 февраля сложила оружие и южная группировка.


Красная Армия перешла в решительное наступление. Началось освобождение Кавказа, 
Верхнего Дона, Украины. Советские дивизии непосредственно стали угрожать 
гитлеровским войскам в Донбассе.

Теперь уже фашистские эшелоны с подкреплениями: живой силой, боеприпасами, 
военной техникой потянулись на линию Полтава – Харьков – Павлоград. И снова 
разведка…

Николай Кузнецов, который давно пользовался квартирой Ивана Приходько, нередко 
принимал здесь же своих немецких приятелей. Его не совсем пренебрежительное 
отношение к хозяевам в глазах соседей оправдывалось тем, что супруги Приходько 
считались фольксдойче. В эти дни он чаще обычного заходил домой, и не только, 
чтобы передать Вале листок с очередными разведданными, но и с целью приободрить 
девушку, прикрыть ее в случае какой-либо неприятности.

Предусмотрительность разведчика была не лишней, и беспокоился он не зря. Как и 
следовало ожидать, уже через несколько дней гитлеровцы установили, что в городе 
интенсивно работает подпольный радиопередатчик. На улицах Ровно появились 
неуклюжие высокие автомобили с характерными кольцами антенн радиопеленгаторов 
на крышах. Квартал за кварталом обшаривали они город, нащупывая ту единственную 
точку, откуда уносили за тысячи километров радиоволны информацию о происходящем 
в немецком тылу.

Потом начались облавы. Не обычные повальные, без определенной задачи, а вполне 
целеустремленные. Искали подпольную рацию. И вот однажды грузовики с солдатами 
т мышиного цвета мундирах появились и в районе, где работала Казачка.

Врывались в дома, рыскали по всем закоулкам, переворачивали мебель, заглядывали 
в подполы и погреба. Правда, никого не арестовывали. Видимо, в гестапо по 
почерку неизвестного радиста поняли, что работает хорошо законспирированный 
связист, и добирались именно до него.

Дошла очередь до дома № 6. Громыхая сапогами, в квартиру Ивана Приходько 
ввалились несколько солдат под командой фельдфебеля и… вытянулись в струнку. За 
столом в гостиной беседовали эсэсовский офицер в черном мундире и пехотный 
лейтенант. Эсэсовец был самый настоящий – хорошо известный в городе сотрудник 
гестапо гауптштурмфюрер Петер фон Диппен.

Фельдфебель подбросил руку в приветствии и доложил фон Диппену, как старшему по 
званию из двух офицеров, что где-то в ближайших домах работает русский 
передатчик. Эсэсовец снисходительно махнул рукой и пожелал фельдфебелю удачи в 
поисках.

Солдаты ушли. Словно не придав никакого значения их визиту, Кузнецов продолжил 
прерванный разговор.

Эсэсовец был для Николая Ивановича ценным источником информации. Фон Диппен 
постоянно и безнадежно нуждался в деньгах. Был он тщеславен, весьма ценил 
«радости жизни», но соизмерять их со своим жалованьем не умел. Используя 
слабости фон Диппена, Кузнецов регулярно его «подкармливал»: одалживал на 
неопределенный срок деньги, а чаще всего расчетливо, чтобы не бросалось в глаза,
 проигрывал в карты. Делал он это умело, создавая видимость настоящей игры, 
чередуя выигрыши с проигрышами, в конечном итоге – в пользу Диппена.

В служебные обязанности гауптштурмфюрера входили надзор и наблюдение за 
служащими РКУ и офицерами негерманского происхождения: голландцами, австрийцами,
 поляками, чехами и прочими. Характеристики, которые он в «случайно» 
завязываемых Зибертом разговорах давал своим подопечным, не раз оказывались для 
разведчика весьма полезными. Выкачивал Кузнецов из эсэсовца множество и другой 
информации: ночные пароли, даты и районы облав, новые распоряжения военного 
коменданта, рейхскомиссариата, сведения о перемещениях в личном составе 
ровенской администрации и тому подобное.

…День за днем Валя Казачка снова и снова выходила в эфир. Снова и снова летели 
в далекую Москву точки и тире из-под ее пальцев.

И вот однажды…

Шел срочный, внеочередной сеанс. Из разных источников поступили сведения 
исключительной важности, позволяющие предполагать, что на Украину из Западной 
Европы спешно перебрасывается лучшее в фашистской армии крупное соединение: 
заново вооруженный, отдохнувший танковый корпус СС. В его состав входили 
дивизии «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Рейх».

Чтобы удержать Донбасс и остановить Красную Армию на границах Украины, немецкое 
верховное командование спешно создало новую группу армий «Юг». В ее состав были 
переданы оперативные группы «Кампф» и «Холлидт», две танковые армии. В «Юг» 
вошли тридцать танковых и моторизованных дивизий – почти половина всех 
подвижных фашистских соединений на Восточном фронте! Командующим группой «Юг» 
Гитлер назначил все того же генерал-фельдмаршала Манштейна.

В феврале Гитлер лично прибыл в Запорожье, где провел трехдневное совещание с 
высшим генералитетом. Присутствовали Манштейн, Клейст, Йодль. Фюрер требовал 
одного: остановить любыми средствами Красную Армию и перейти в контрнаступление.


Накануне планируемой операции Гитлер обратился к войскам группы армий «Юг» с 
призывом проявить чудеса доблести и героизма. «Исход сражения мирового значения 
зависит от вас. Нынешняя и будущая судьба германского народа решается за тысячи 
километров от границ империи. Основная тяжесть войны ложится на ваши плечи». 
Так писал Гитлер в приказе, тщетно пытаясь вдохновить свою армию перед тяжелыми 
боями.

Некоторые данные, касающиеся указанных событий, и должна была передать Валя 
Казачка во время срочного сеанса связи с Москвой. Николай Иванович, чтобы не 
мешать напряженной работе радистки, рассеянно листал страницы какого-то 
иллюстрированного немецкого журнала, время от времени поглядывая в окно. 
Измотавшийся за тяжелый день, только что вернувшийся из Здолбунова с 
разведывательными сведениями Николай Приходько воспользовался случаем, чтобы 
хоть полчаса отдохнуть на диване. И вдруг Николай Иванович сорвался со стула:

– Гости!

Действительно, шагах в ста по противоположной стороне улицы шли к дому два 
офицера из числа новых друзей лейтенанта Зиберта. Один держал в руках большой 
бумажный сверток.

Сами по себе эти гости не были опасны, но только не во время передачи, которую 
нужно было завершить во что бы то ни стало. Не отрывая руки от ключа, девушка 
вопросительно посмотрела на Кузнецова. Прерывать исключительно важный сеанс 
из-за визита двух собутыльников Николай Иванович не мог.

– Быстро раздевайся – и в постель. Рацию под кровать. Ключ под одеяло. Ты 
больна. Понятно? Николай – на кухню. Будь наготове.

Через минуту Валя была в кровати. Хладнокровной девушке все было понятно, кроме 
одного. Что делать с наушниками? Они не ключ, которым можно работать и под 
одеялом, их место на голове.

Но Кузнецов уже стремительно возвращался из соседней комнаты с ватой и бинтом.

– Ты очень страдаешь, у тебя болят зубы, ты даже не можешь говорить. Понятно?

И вот уже на наушники, чтобы заглушить их комариный писк, наложены толстые 
ватные тампоны, поверх тампонов плотно намотан широкий бинт и шерстяной платок. 
Валя сразу стала похожа на ребенка, заболевшего детской болезнью – свинкой. 
Кузнецов, быстро закончив перевязку, знаком показал девушке, чтобы она 
продолжала работать.

Через полминуты в дверь уже стучали посетители. Открыв, Пауль Зиберт широко 
развел руками:

– Ба! Кого я вижу! Мартин, Клаус! Хорошо, что заглянули. Всегда рад друзьям!

Началась пирушка. Вдруг обер-лейтенант Мартин заметил на вешалке возле двери в 
соседнюю комнату женские вещи. Он радостно загоготал:

– Нет, вы только подумайте! У него в гостях дама, а он даже не покажет ее 
друзьям! Ну-ка приглашайте сюда вашу красавицу!

– Да какая там красавица, – отмахнулся Кузнецов, – родственница моих хозяев, 
больная. Ну ее, только испортит компанию.

Зиберт как мог старался удержать разошедшихся приятелей, подогретых выпивкой, 
но ото оказалось невозможным. С грохотом отодвинув стулья, пьяно ухмыляясь, 
Мартин и Клаус направились к двери в комнату, где работала на рации Валя 
Казачка. Не спуская глаз с офицеров, Николай Иванович сунул руку в карман брюк 
и осторожно снял с предохранителя «вальтер», с которым не расставался ни при 
каких обстоятельствах. Зажав в ладони рукоятку пистолета, прислушиваясь к 
каждому шороху, замер за кухонной дверью Николай Приходько.

Поначалу Клаус был галантен:

– Быть может, фрейлен будет настолько любезна, что оденется и почтит наш стол 
своим присутствием?

Валя в ответ только глухо простонала, изобразив на лице гримасу крайнего 
страдания.

– Ох, зубы, понимаете, зубы.

– Прошу… Про-шу… фрейлен…

У Вали все оборвалось внутри.

– Зубы болят, зубы! Не могу я! – На глаза девушки навернулись крупные слезы.

– Про-о-шу вас… фрейлен…

Еле сдерживая бешенство, Кузнецов с трудом оттащил Клауса от кровати.

– Ну что вы привязались к этой несчастной девчонке? Зачем она нам нужна со 
своим кислым видом?

Мартин, не такой пьяный, как Клаус, понял, что от плачущей, забинтованной 
девушки веселья ждать не приходится, поддержал Зиберта и помог увести Клауса.

Лишь через полчаса Николай Иванович под предлогом, что ему утром рано вставать, 
выпроводил опасных и назойливых гостей. С облегчением вздохнув, прошел в 
комнату Казачки.

– Все в порядке, Валюта, можешь вставать.

Девушка сидела на кровати и, прижав руку к щеке, продолжала охать:

– Зу-у-бы!

Николай Иванович рассмеялся:

– Они уже ушли. Маскарад окончен. Давай я тебя размотаю.

– Зу-у-бы! Болят! По правде!

У изумленного Кузнецова опустились руки. Случилось, казалось бы, невероятное – 
у Вали Осмоловой от пережитой опасности и огромного нервного напряжения 
действительно впервые в жизни разболелись совершенно здоровые зубы!

…Шестнадцать дней работала Валя Казачка в квартире Ивана Приходько, передав за 
это время по радио много информации для советского командования. Однако 
оставаться в городе для нее стало опасно. Да и соседка Приходько по дому стала 
проявлять излишнее любопытство к «невесте» Николая. Валентину отозвали обратно 
в отряд.




ГЛАВА 7


…Отряд получил новое задание из Москвы. Центр ставил в известность, что по 
некоторым, пока еще не проверенным данным Гитлер перевел свою ставку куда-то на 
Украину. Предписывалось в кратчайший срок установить ее точное местонахождение.

У чекистов даже дух перехватило: вот это задание – найти ставку Гитлера! Они 
понимали, что дело не ограничится лишь нанесением на карту координат волчьего 
логова. Последуют и какие-то активные действия. Но Украина велика, в каком из 
ее уголков пребывает сейчас главарь фашизма? К тому же оккупированная 
республика была искусственно расчленена на четыре части, и даже обычное 
передвижение в этих условиях создавало для разведчиков немалые трудности, 
поскольку в каждой из четырех «Украин» имели место свои порядки, документы, 
деньги.

Волынь, Подолия, Киевщина, Полтавщина, Житомирщина, Днепропетровщина, Запорожье 
и некоторые другие области находились под управлением рейхскомиссариата Украины 
с центром в Ровно. Здесь была резиденция Эриха Коха. На местах правили 
подчиненные ему генеральные комиссары.

Другие западные области Украины были включены в польское генерал-губернаторство 
с центром в Кракове, где расположил свою резиденцию Ганс Франк. Теперь они 
назывались «дистрикт Галиция», которым из Львова управляли губернатор Вехтер и 
вице-губернатор Бауэр.

Земли между Бугом и Днестром, а также Буковину под общим названием 
«Транснистрия» с центром в Одессе немцы передали своей союзнице – Румынии. 
Области же Сумская, Харьковская, Черниговская, а также Донбасс из-за 
сравнительной близости фронта находились под непосредственным управлением 
гитлеровского военного командования.

Приказ есть приказ, его надо выполнять. И начинать следовало, поскольку 
дополнительной информации не было, с чисто аналитического определения района, 
где разместить свою ставку.

Сразу же было высказано соображение, что ставка не находится близ старой, а тем 
более новой границы – иначе просто не было бы смысла переводить ее из Германии. 
Следуя той же логике, можно было с не меньшей уверенностью утверждать, что 
Гитлер не поселится в опасном соседстве с фронтом. Вряд ли могли рассчитывать 
на успех поиски ставки в районах, охваченных особенно активной партизанской 
войной.

Примерно так, методом исключения отпадал то один, то другой город, пока, в 
конце концов, командование отряда не пришло к решению ограничить круг поисков 
четырьмя географическими пунктами: Ровно, Луцк, Киев, Винница. Разумеется, 
чекисты не были столь наивны, чтобы полагать, что ставка Гитлера расположена в 
особняке на центральной улице одного из этих городов. Ее следовало искать в их 
окрестностях. Безусловно, она тщательно замаскирована и усиленно охраняется.

В первую, очередь, и довольно скоро, из четверки был вычеркнут Ровно. 
Разведчики отряда Кузнецов, Приходько, Струтинский, Гнидюк, Шевчук и другие к 
тому времени уже достаточно хорошо изучили «столицу» оккупированной Украины, но 
ни в самом городе, ни в округе не обнаружили ничего похожего на ставку.

Затем был вычеркнут и Луцк, где находилась резиденция генерального комиссара 
Волыни и Подолии генерала Шене. Обследовать этот город было уже сложнее, но все 
же разведчики и его обследовали с достаточной достоверностью. Затем отпал и 
Киев.

Последней в списке оставалась Винница. Это уже было по-настоящему трудно. Отряд 
отделяли от нее 450 километров оккупированной территории. К тому же в городе у 
него тогда не было еще ни базы, ни своих людей. Поэтому заслать в Винницу 
разведчиков было делом весьма сложным, требующим больших усилий и времени.



Как определить границу, на которой интуиция разведчика переходит в смутную 
догадку, догадка – в серьезное предположение, а предположение в уверенность? Во 
всяком случае, трудно сказать точно, на каком из этих этапов в руки 
командования попал очередной номер издаваемой в Ровно на украинском языке 
газеты «Волынь». Вообще-то газета попала в отряд далеко не случайно. Этот 
грязный антисоветский листок, редактируемый известным националистом, предателем 
украинского народа Власом Самчуком, в штабе читали много внимательнее, чем в 
гестапо, на чьи деньги он содержался.

Достаточно хорошо известно, что тщательное и проводимое под определенным углом 
зрения изучение вражеских газет может многое дать разведчику. Самое невинное на 
первый взгляд сообщение, опубликованное на их страницах, иногда содержит весьма 
ценную информацию, которую не задержит даже дотошный военный цензор ввиду ее 
безобидности или общеизвестности. Пресловутая «Волынь» оказала отряду уже не 
одну услугу. Не подвела «добрая старая знакомая» и на сей раз. В номере, о 
котором идет речь, на видном месте было напечатано сообщение, составленное в 
обычных для националистической прессы льстивых тонах, о том, что на днях в 
Виннице состоялось представление оперы Вагнера «Тангейзер», на котором 
присутствовал один из высших гитлеровских военачальников, фельдмаршал Кейтель.

Это не могло не насторожить. В самом деле, что может делать в скромном городе 
Виннице фельдмаршал Кейтель? Но придавать слишком большое значение этому 
единичному факту тоже еще не следовало. Кейтель мог оказаться там совершенно 
случайно, проездом.

Прошло еще некоторое время, и Кузнецов прислал в отряд номер другой газеты, 
выходившей уже в Луцке и на немецком языке, – «Дойче Украинише цейтунг». В 
разделе хроники Николай Иванович отчеркнул карандашом сообщение – снова из 
Винницы! На сей раз концерт артистов Берлинской королевской оперы почтил своим 
присутствием сам рейхсмаршал Герман Геринг – второе в фашистской империи лицо 
после фюрера.

Поставленные рядом эти два факта, связанные с одним и тем же городом, который, 
кстати, удовлетворял всем объективным условиям, что Гитлер, в принципе, мог 
предъявить к месту нахождения своей ставки, уже звучали многозначительно, но 
для разведки еще недостаточно убедительно. История разведки знает совпадения 
совершенно невероятные, какие и нарочно не придумаешь, предельно правдоподобные.
 Но стоит к ним приглядеться внимательнее, проверить, и обнаружится простая 
случайность, за которой не кроется решительно ничего стоящего и которая может 
лишь ввести в заблуждение.

Однако командование теперь имело достаточные основания, чтобы уделять этому 
городу особое внимание. К тому времени в отряд влилось много бойцов из числа 
побывавших в фашистском плену красноармейцев. Среди них разыскали несколько 
человек, в том числе Василия Неудахина, бежавших из лагерей, расположенных либо 
в самой Виннице, либо неподалеку. По одному их пригласили в штаб. Бойцы 
рассказали, что, по слухам, где-то под Винницей летом немцы вели большое 
строительство. «Что там строили, – заявил Неудахин, – никому не было известно. 
Знаю твердо только одно: послали туда наших несколько тысяч, но в лагеря не 
вернулся никто. Всех потом расстреляли».

Вот теперь уже разрозненные подозрения образовали некую, хоть и тоненькую, 
цепочку. Строить какое-либо секретное оборонительное сооружение под Винницей в 
то время, когда немцы кричали на весь мир о вот-вот грядущей окончательной 
победе над большевиками, они вряд ли бы стали. И конечно, всем было ясно, что 
ставка Гитлера должна быть мощным оборонительным сооружением, способным 
обеспечить безопасность фюрера и при бомбежках с воздуха, и в случае нападения 
партизан или заброшенного парашютного десанта.

Все эти подозрения и предположения перешли в почти твердую уверенность после 
очередного возвращения из Ровно Кузнецова. Николай Иванович вернулся в отряд 
для доклада. В последнее время он по заданию командования внимательно изучал 
все, что относилось к личности и деятельности рейхскомиссара Украины Эриха Коха.
 Это было довольно сложно, потому что Кох появлялся в Ровно лишь наездами, 
предпочитая в качестве гаулейтера Восточной Пруссии пребывать в основном в 
Кенигсберге. Кузнецов завязал обширный круг знакомств среди сотрудников 
рейхскомиссариата. Один из них и обмолвился как-то при нем, что Кох на 
несколько дней срочно уехал в Винницу. К этому же времени стало известно из 
совершенно независимых друг от друга достоверных источников о выезде, и тоже 
срочном, в Винницу из Киева генерального комиссара Магуниа, из Николаева – 
генерального комиссара Оппермана. Но и это могло оказаться всего лишь 
совпадением: Кох иногда проводил совещания со своими генеральными комиссарами 
не в Ровно, а в каком-нибудь другом городе.

Наконец, тот же Кузнецов сделал еще одно сообщение. Его «приятель», сотрудник 
СД, получил вызов в Житомир к самому рейхсфюреру CС, но не застал его, потому 
что тот, в свою очередь, был срочно вызван куда-то неподалеку (во всяком случае,
 не в Берлин) на несколько дней. Всего несколькими словами гестаповец 
проговорился о многом: петлицы с шитьем рейхсфюрера CС во всей фашистской 
Германии носил только один человек – Генрих Гиммлер! Его собственная ставка 
находилась в Житомире, а вызвать куда-либо Гиммлера мог только фюрер – Гитлер. 
Слово же «неподалеку» вполне подходило к Виннице.

На этом этапе сбора и анализа информации цепь умозаключений уже замыкалась. О 
простых совпадениях не было и речи. Никто из чекистов отряда больше не 
сомневался, что ставка фюрера именно в Виннице или поблизости от нее. 
Оставалось лишь определить ее точное местонахождение, выяснить, что она собой 
представляет, как охраняется, и тому подобное.

Для решения этих задач окольные пути уже не годились. Нужно было «зацепить» 
человека, имеющего доступ в ставку или хорошо информированного о ней, – иными 
словами, взять «длинного языка», много знающего. А вот как это сделать? И где?

Учитывая «столичное» положение Ровно, легче всего нужного человека можно было 
разыскать именно в этом городе. Но легкое в разведке далеко не всегда означает 
лучшее. Брать «языка» в Ровно не стоило по нескольким причинам. Во-первых, 
вывезти пленника из города было бы очень сложно, во всяком случае, много 
сложнее, чем взять. Малейший промах ставил бы под удар лучших разведчиков 
отряда, а только им можно было поручить столь ответственную операцию. Во-вторых,
 похищение видного офицера или чиновника сразу привлекло бы особое внимание 
гестапо, неминуемо навело бы на мысль, что в городе действует не только 
подполье, но и специально заброшенные советские разведчики. Вот почему «языка» 
следовало взять так, чтобы у немцев не возникло и тени подозрения, кому и для 
чего он потребовался.

Задачу эту обдумывали долго и тщательно. К решению ее пришли коллективно. Так 
возникла вначале смутная, а потом разработанная идея подвижной засады, или, как 
ее предпочитал образно называть Николай Кузнецов, «охота на индюков».

Предстоящая операция была тщательно засекречена. С самого начала «охота на 
индюков» строилась по плану и определенному расчету. Однако обстоятельства 
сложились так, что на помощь этому расчету, не исключавшему, впрочем, и 
элемента случайности, пришла вовремя добытая информация.

…Кузнецов с очередным визитом побывал в Ровно. Имел там несколько встреч с 
различными лицами из числа сотрудников фашистской администрации. На этот раз он 
получил задание, кроме сбора обычной информации, обратить особое внимание на 
любые данные, могущие оказаться полезными для проведения подвижной засады.

Пауль Зиберт – Кузнецов всегда располагал большими суммами денег (об этом 
заботились специально), и не только оккупационных, но и рейхсмарок. Это 
обстоятельство в значительной степени обусловливало успех лейтенанта Зиберта в 
среде фашистских офицеров.

Официально Зиберт числился чрезвычайным уполномоченным хозяйственного 
командования по использованию материальных ресурсов оккупированных областей 
СССР в интересах вермахта. Это ведомство открывало своим сотрудникам 
недоступные для обычных армейских офицеров источники дохода. Поэтому советский 
разведчик мог себе позволить быть свободным в деньгах так, что это не вызывало 
подозрений. Набиваться в приятели к Зиберту не считали зазорным не только 
лейтенанты, но и майоры. Как говорится, чины чинами, а деньги деньгами.

В числе приятелей Зиберта был ответственный сотрудник рейхскомиссариата Гейнрих,
 рассчитывавший и сам заработать при содействии лейтенанта. Кузнецов довольно 
скоро почувствовал его стремление к наживе и умело пользовался им. Как-то 
Николай Иванович разговорился с Гейнрихом в офицерском казино. Гейнрих говорил 
с Зибертом в подчеркнуто уважительном тоне, но дал понять, что лейтенант 
все-таки не использует тех возможностей, которыми мог бы при желании 
располагать. Кузнецов поинтересовался, что имеет в виду его собеседник. Тот 
многозначительно ответил: «дружеские связи».

Лейтенант Зиберт не удивился реплике своего собеседника, а лишь, выждав, 
сколько требовали приличия, осторожно переспросил его, что имеет в виду Гейнрих 
конкретно. Тот разъяснил, что у него есть друг, весьма влиятельное лицо, по 
служебному положению связанный со многими высшими офицерами и чиновниками, от 
которых, в свою очередь, зависят вопросы поставок и снабжения армии. По роду 
обязанностей это лицо часто бывает в разных городах оккупированной территории.

– Когда вы сможете организовать нашу встречу? – спросил Зиберт с безразличной 
интонацией (мало кто знал, сколько времени и усилий ушло у него на то, чтобы 
выработать ее!), ничем внешне не проявив впервые за весь разговор пробудившийся 
в нем интерес к знакомству с возможным деловым партнером.

Гейнрих ответил, что сейчас его друг после какого-то важного совещания выехал в 
Киев. Как только он вернется днями в Ровно, Гейнрих их сразу же и познакомит.

– Прямо на вокзале? – рассмеялся Зиберт.

– Зачем на вокзале? Они все едут машинами, встретимся позже у меня.



…На восьмом километре шоссе Винница – Киев на берегу Южного Буга раскинулось 
село Коло-Михайловка. Если, чуть недоезжая его, свернуть вправо, то окажешься в 
небольшом сосновом лесу. Издали видны нарядные домики-теремки, примостившиеся 
на опушке. Большая вывеска по-русски и по-английски сообщает: «Кемпинг». Здесь 
останавливаются на отдых автотуристы.

На картах этого района можно найти названия и других окрестных сел: Стрижавка, 
Якушинцы, Калиновка, Павловка, Корделевка, Черепаншицы, Полевая Лысиевка. 
Обычные украинские колхозные села, каких в республике тысячи.

Необычное путешественник заметит лишь тогда, когда углубится в 
Коло-Михайловский лес. Сначала ему попадутся растрескавшиеся остатки 
асфальтированных дорог, по которым уже давно никто не ездит. Потом он 
натолкнется на огромные глыбы железобетона, разбитые и искореженные. Встретятся 
ему разрушенные и обвалившиеся бункеры и подземные переходы, уже поросшие 
молодым лесом. На всем печать запустения, заброшенности. И хочется поскорее 
уйти из этого угрюмого места, словно оно проклято…

Резкий, порывистый ветер гнал поземкой сухой, колючий снег. Низко нависло 
белесое небо. Слабые солнечные лучи скользили по земле, не одаряя ее ни теплом, 
ни светом.

В такой безрадостный день из леса неподалеку от большого села Рудни Бобровской 
выехали сразу после полудня пять фурманок. Подпрыгивая и громыхая на ухабах, 
они направились кружным путем в сторону шоссе Ровно – Киев. На передней 
фурманке, зябко кутаясь в длинную офицерскую шинель с пелериной, восседал 
немецкий лейтенант. На шее у него болтался автомат. Слева от пряжки на ремне 
темнела предусмотрительно незастегнутая кобура парабеллума. Время от времени 
ругаясь сквозь зубы, офицер яростно оттирал замерзшие уши.

Лейтенант был в колонне единственным немцем. Спутники же его, судя по внешнему 
виду и манере поведения, принадлежали к той категории лиц, с которыми 
гитлеровцы хотя и имели дело, но ровней себе не считали, а лишь брезгливо 
терпели, поскольку обойтись без нее не могли. Это были полицаи, человек 
двадцать, в большинстве своем молодые мужчины. Одеты кто во что горазд: 
армейские полушубки, украинские свитки, немецкие шинели, шапки-ушанки, лохматые 
треухи… Одинаковыми были лишь белые нарукавные повязки – вот и вся полицейская 
форма. Вооружение – автоматы, винтовки и гранаты.

Свесив с фурманок ноги, стражи «нового порядка» дымно курили самокрутки, 
горланили песни.

В общем, обычная для тех мест в те времена картина: команда полицаев во главе с 
немцем-офицером отправляется в какое-нибудь село «наводить порядок» или 
реквизировать продовольствие для фашистской армии. Случайные встречные при виде 
колонны поспешно сворачивали в сторону – подальше от беды…

Уже начало темнеть, когда фурманки выехали на шоссе и свернули влево, в сторону 
Корца. Время от времени, шурша колесами по заснеженному асфальту, мимо колонны 
в обе стороны проносились грузовики, изредка попадались и легковушки. Если в 
кабине машины виднелась горбатая офицерская фуражка, лейтенант четким движением 
вскидывал в приветствии правую руку.

Сумерки сгустились. Стало еще холоднее. Должно быть, не выдержав мороза, два 
полицая соскочили с фурманки и побежали вперед, изо всех сил притоптывая 
сапогами и хлопая рукавицами по бокам. Но, согревшись, обратно на фурманку 
полицаи не вернулись, а пошли пешком по обочине шоссе один за другим шагах в 
двадцати впереди первой подводы. Затем еще несколько полицаев соскочили на 
землю, но эти уже зашагали сзади колонны.

Прошло еще полчаса. И вдруг где-то вдалеке по-комариному высоко и надсадно 
запел мотор, запрыгали, приближаясь с каждой секундой, огни подфарников еще 
невидимого автомобиля. Полицаи оборвали песню, полетели в снег недокуренные 
цигарки. Встрепенулся и невозмутимый до сих пор лейтенант. Оп опустил поднятый 
воротник шинели, поправил автомат на груди.



Машина вылетела из-за поворота, не снижая скорости. И тут произошло неожиданное.
 Как только она поравнялась с полицаем, идущим в голове колонны, хлопнул 
пистолетный выстрел. В следующую секунду второй полицай выхватил из висевшей на 
боку торбы тяжелую противотанковую гранату и заученным, точным взмахом руки 
неторопливо, словно на ученье, метнул ее под заднее колесо машины. Словно 
ткнувшись в невидимую стену, тяжелый «опель» встал как вкопанный. Взрыв 
взметнул вверх задний мост автомобиля с бешено вращающимися колесами. На 
какой-то миг «опель» замер на хрустнувшем радиаторе, грузно перевернулся и, 
сминая кабину, рухнул в кювет. Тускло блеснули полированные бока, и тут же их 
прошили косые строчки автоматных очередей.

Первым с парабеллумом в руке к дымящейся груде исковерканного металла подбежал 
лейтенант. Одного взгляда в кабину «опеля» было достаточно, чтобы понять: живых 
нет. Повернувшись к подбежавшим полицаям, офицер приказал:

– Забрать все бумаги, документы, оружие!

Команда была отдана на… чистом русском языке.

Только-только партизаны успели выполнить распоряжение своего командира, как 
из-за поворота выскочила никем не замеченная еще одна автомашина с желтыми 
фарами, положенными только автомобилям начальства. Ее пассажиры, видимо, поняли,
 что на шоссе засада, потому что автомобиль – многоместный, полубронированный – 
гнал на полной скорости, не сбрасывая газ. Гулко забарабанили по броне 
бессильные автоматные и винтовочные пули. И автомобиль ушел бы, если б не 
кинулся к фурманке невысокий коренастый партизан. За какую-то секунду он успел 
сменить диск своего ручного пулемета и выпустить вдогонку машине длинную 
очередь. Тыркаясь и вихляя из стороны в сторону, автомобиль прокатился метров 
сто и, въехав одним боком в кювет, замер – запасной диск «Дегтярева» был 
снаряжен бронебойными патронами.

Из машины хлопнули два выстрела, и наступила тишина. Подбежавшие партизаны 
обнаружили в кабине убитого наповал шофера и еще несколько трупов. Лишь два 
офицера, прикрытые, кроме стенки, и бронеспинкой, хотя и потеряли сознание, 
ткнувшись при внезапной остановке головами обо что-то твердое, но остались живы.
 Один из них – с подполковничьими погонами – продолжал судорожно сжимать в руке 
большой желтый портфель.

К этому портфелю и устремился в первую очередь человек в форме немецкого 
лейтенанта. Последовала новая команда:

– Пленных грузить на фурманки! Все вещи и оружие забрать и уходить!

И тут снова запел автомобильный мотор! Но судьба на сей раз хранила пассажиров 
этой третьей по счету машины: она успела развернуться и уйти назад, в сторону 
Киева.

Наступила тишина. Обоих пленных офицеров (второй оказался майором), так и не 
пришедших в себя, уложили на переднюю фурманку, аккуратно прикрыли сеном, чтобы 
не замерзли. Через пять минут на шоссе было пусто. Только усилившийся снегопад 
заносил уходящие в темь лесной чащобы следы партизанских фурманок.

Подвижная засада прошла успешно. Полуброневик, в котором ехали майор граф Гаан 
и имперский советник связи подполковник фон Раис, подбил пулеметной очередью 
Жорж Струтинский. В операции участвовали лучшие разведчики отряда: Михаил 
Шевчук, Николай Струтинский, Николай Гнидюк, Петр Дорофеев, Алексей Глипко, 
Сергей Рощин, Николай Бондарчук, Иван Безукладников, Валентин Семенов, Виктор 
Семенов, Николай Приходько и другие.

Обыскивая подбитый полуброневик, один из участников подвижной засады, Николай 
Гнидюк, нашел пистолет «вальтер». К его удивлению, «вальтер» оказался лишним, 
так сказать, «бесхозным». Пистолеты Раиса и Гаана были на месте – в кобурах. Не 
успели вынуть оружие и убитые гитлеровцы, обнаруженные в машине. Между тем 
налицо был лишний пистолет, в обойме которого не хватало двух патронов, а на 
рукоятке были заметны следы свежей крови.

«Вальтер» вызвал всеобщий интерес. Пистолет действительно был необыкновенным. 
Его рукоятка вмещала не одну, а две обоймы – четырнадцать зарядов, 
расположенных в шахматном порядке.

Этот «вальтер» в дальнейшем чуть было не привел к очень тяжелым для Николая 
Ивановича последствиям…

Долго петляли и кружили, путая следы, партизаны по лесу, пока не добрались до 
Кудринских хуторов, где жила семья связанного с отрядом местного жителя, 
польского патриота Вацлава Жигадло. Приказав разместить пленных в разных 
комнатах дома и выставив вокруг хутора охрану, Николай Кузнецов разрешил всем 
участникам подвижной засады отдыхать до утра. Наскоро перекусив, улегся спать и 
сам.

К допросу взятых офицеров Кузнецов приступил утром, досконально продумав 
наперед тактику своего поведения. Николай Иванович решил допрашивать пленных в 
немецкой форме. Во-первых, чтобы привести их в состояние наибольшей 
растерянности; во-вторых, чтобы лишний раз проверить, насколько удачно 
получается у него роль гитлеровского офицера.

Кузнецов начал с графа Гаана, раненного осколками в голову, ноги и руку. Он 
вошел в горницу, где лежал майор, вытянулся, как это положено по уставу в 
присутствии старшего по званию, и представился:

– Лейтенант Пауль Зиберт.

Не веря собственным глазам, граф в изумлении уставился на хорошо выбритого, 
подтянутого соотечественника.

– Что все ото значит? Где я нахожусь? Кто вы такой? – истерически закричал он.

– Вы в плену у советских партизан, господин майор.

– Вы предатель! Вы нарушили присягу и предали фюрера!

Зиберт пожал плечами.

– Будьте благоразумны, господин майор. Я пришел к выводу, что война проиграна и 
Гитлер ведет Германию к национальной катастрофе. Вы должны это понимать не хуже 
меня. Я решил служить русским и советую вам, как коллеге и соотечественнику, не 
упрямиться, быть откровенным.

Гаан продолжал неистовствовать, и Зиберт прекратил допрос. Наступила очередь 
имперского советника связи подполковника фон Раиса – его допрашивали в другой 
комнате. Подполковник, крупный рыжеволосый мужчина с лицом, носящим следы 
дуэлей, тоже ни на секунду не усомнился, что имеет дело с настоящим немецким 
офицером, и тоже осыпал Кузнецова упреками в государственной измене.

Допросы продолжались. Кузнецов был терпелив. Его воля и упорство оказались 
сильнее отмалчивания пленных. День ото дня Райе и Гаан делались разговорчивее и 
наконец стали давать показания.

На Кудринские хутора из отряда был срочно командирован радист Виктор Орлов, 
прошедший в Москве до заброса в тыл врага специальную подготовку. На хутор он 
прибыл переодетый в форму полицая, снабженный соответствующими поддельными 
документами, в сопровождении еще двух таких же «полицаев», Сергея Рощина и 
Николая Киселева, – для охраны.

Виктор Орлов присутствовал на всех основных допросах Раиса и Гаана лейтенантом 
Зибертом. Много лет спустя он вспоминал:

«После каждого допроса Николай Иванович сосредоточенно обдумывал, обобщал 
материал, переписывал и отдавал мне для шифровки и передачи в отряд. На рации я 
работал в большой комнате хаты, на глазах у пленных. Допрос продолжали пять 
дней. Было получено много ценных сведений, а также была расшифрована 
захваченная в портфеле у Раиса топографическая карта, на которой были нанесены 
все пути сообщения и средства связи гитлеровцев на территории Польши, Украины и 
Германии. С помощью этой карты было обнаружено местонахождение ставки Гитлера 
под Винницей…

Все эти сведения были срочно переданы по рации в отряд, а некоторые – 
непосредственно в Москву».

Среди толстой пачки секретных документов, оказавшихся в заветном желтом 
портфеле, особое внимание Кузнецова привлекла уже названная топографическая 
карта. Вряд ли надобно объяснять почему. Эта карта представляла огромный 
интерес и ценность для советского командования… В ходе допросов Гаан и Райе 
постепенно дали к ней подробные объяснения. Упорно молчали лишь об одном: что 
означает красная линия, начинающаяся между селами Якушинцы и Стрижавка близ 
Винницы и оканчивающаяся в Берлине.

– Государственная тайна, – упорно твердили оба офицера.

Но на третий или четвертый день Райе нехотя процедил:

– Это секретный подземный бронированный многожильный кабель.

– Для чего его проложили? – спросил Кузнецов. – Для прямой связи Берлина с 
Якуншинцами.

– Когда?

– Летом.

– Кто прокладывал?

– Русские пленные, двенадцать тысяч.

– Где они сейчас?

Подполковник отвел глаза…

– Отвечайте на вопрос! – повысил голос Кузнецов. Давясь словами, Райе еле 
слышно пробормотал:

– Их ликвидировали… Был секретный приказ… Служба безопасности…

Кузнецов, взяв себя в руки, продолжал допрос:

– Если я вас правильно понял, подполковник, проложен специальный кабель, чтобы 
фюрер в Берлине мог в любой момент переговорить по прямому проводу с этой 
деревушкой… Как ее – Якушинцы?

– Наоборот, – хмуро буркнул Райе. – Чтобы фюрер из Якушинцев мог говорить с 
Берлином.

– Как прикажете вас понять?

Безнадежно, как человек, которому уже нечего терять, Райе ответил:

– В Якушинцах находится полевая ставка фюрера.

– Расскажите о ней подробнее, – потребовал Кузнецов.

– Подробностей не знаю, – отрицательно покачал головой Райе. – Мое дело только 
связь. Об остальном спрашивайте Гаана.



За несколько дней пребывания в плену с графа Гаана слетела вся его 
первоначальная спесь. Он рассказал обо всем, чего не знал Райе.

По словам майора, ставка была расположена в двух километрах от села 
Коло-Михайловки, в роще, в двухстах метрах восточнее шоссе Винница – Киев. 
Севернее ставки большой стратегический аэродром для прикрытия с воздуха. Но 
пролетать над ставкой строго запрещено даже немецким самолетам.

Сама ставка представляет собой последнее слово инженерно-фортификационной 
техники. Условное кодированное название – объект «Вервольф» («Оборотень»). 
Раньше называлась «Дубовый дом». Все сооружения возводила организация «Тодт» 
при участии фирм «Ферренганте арматурен гезелынафт», «МВН», «Мангейм», «Галас», 
«Нейман» и другие. Кроме немецких специалистов, были еще голландцы, чехи, 
поляки.

Бункер главной квартиры фюрера, бомбоубежища, службы находятся глубоко под 
землей. Стены и потолки из железобетона толщиной в три-пять метров. Все 
сооружения обнесены густой стальной сеткой высотой в два метра, на метр сетка 
заглублена в землю. Кроме сетки, несколько рядов колючей проволоки, через 
которую пропускается электрический ток. Заборы оборудованы электросигнализацией.


Гаан говорил долго. Кузнецов быстро записывал каждое его слово.

…Под лесом с северной стороны – электростанция. Сооружены две радиостанции, 
водокачка, водопровод. Для фюрера построен одноэтажный кирпичный дом. Снаружи, 
для маскировки, он обложен сосновыми бревнами. Из дома ход в подземное 
бомбоубежище из железобетона. Перед домом оборудован специальный бетонный 
бассейн и разбит цветник: фюрер очень любит цветы…

Все постройки выкрашены в темно-зеленый цвет. Над сооружениями посажены деревья 
– сосна, граб, дуб. Их привезли из Черного леса и Винницкого городского парка. 
На территории сооружены также три мощных железобетонных дота. Рядом со ставкой 
посадочная площадка для связных самолетов.

Около аэродрома в Калиновке – штабс-квартира рейхсмаршала Геринга.

Кроме Берлина, «Вервольф» связан подземными кабелями с Киевом, Харьковом, 
Днепропетровском, Ростовом и Житомиром, где расположена полевая ставка 
рейхсфюрера СС Гиммлера. Вокруг леса тридцать шесть наблюдательных вышек… В 
пяти километрах от леса с трех сторон замаскированы батареи противотанковых 
орудий, с четвертой стороны, помимо батарей в лесу, вдоль линии железной дороги 
Калиновка – Винница постоянно курсирует бронепоезд. В лесу и вокруг леса в 
бараках размещены войска СС внутренней охраны ставки. Через каждые двести 
метров – специальные секретные заставы. Установлен строжайший режим. Все 
посторонние лица, узнавшие что-либо о ставке, подлежат немедленному расстрелу. 
Местных жителей проверяет и фильтрует специальная группа гестапо – СД Даннера… 
Вся охрана подчинена начальнику имперской службы безопасности при ставке 
обергруппенфюреру СС, генералу войск СС Роттенхуберу. Он подчинен 
непосредственно рейхсфюреру Гиммлеру.



Тайна объекта «Вервольф» перестала существовать. Подробная информация о 
местонахождении ставки Гитлера поступила в Москву.

Мощные удары Красной Армии, уже разгромившей немцев в Сталинграде и перешедшей 
в решительное наступление, вынудили Гитлера перевести свою полевую ставку 
из-под Винницы в район города Растенбурга в Восточной Пруссии (ныне территория 
Польской Народной Республики), где она получила уже новое кодированное название 
– «Вольфшанце» («Волчье логово»).

Но Гитлер не забыл и о «Вервольфе». Винницкие подпольщики, связанные с отрядом, 
видели Гитлера в 1943 году, когда он приезжал на совещание командования 
Восточного фронта. Это совещание проходило на территории… психиатрической 
лечебницы.

…Закончив допрос пленных офицеров, Николай Кузнецов в сопровождении Михаила 
Шевчука, Николая Гнидюка, Николая Струтинского и Виктора Орлова направился в 
Ровно. Ехали на санях, застланных ковром и запряженных парой добрых рысаков. За 
кучера – Николай Приходько. Кузнецов и Приходько были в немецкой форме, Орлов – 
в форме полицая.

На рассвете приехали в Здолбуново, остановились на квартире братьев Шмерег. В 
тот же день Струтинский и Гнидюк раздельно ушли в Ровно, а Приходько и Шевчук 
отправились в ближайшее село, чтобы, по указанию Кузнецова, обменять сани на 
бричку: в лесу сани были хороши, но в городе уже наступала ранняя весна. На 
квартире Шмерег Кузнецов встретился с местными подпольщиками и передал им 
взрывчатку, в которой здолбуновцы остро нуждались.

Обменная операция «сани – бричка» завершилась успешно, и в тот же вечер 
Кузнецов, Шевчук, Приходько и Орлов выехали в Ровно, спрятав под сиденьем рацию 
и оружие.

Перед въездом в город бричку остановил патруль фельджандармов, но документы 
лейтенанта Зиберта подозрений или сомнений не вызвали.

В Ровно остановились в доме Ивана Приходько. Виктор Орлов потом вспоминал:

«Квартира находилась на втором этаже, и со двора к ней вела открытая крутая 
лестница с перилами по одной стороне. Первым стал подниматься Шевчук, за ним – 
Николай Иванович, а за Николаем Ивановичем – я с чемоданами в руках. И тут едва 
не стряслась беда: я споткнулся о ступеньку и, пытаясь удержаться, лицом и 
коленями уткнулся в ступеньки. Лишь чудом я удержался, не загремел вместе с 
чемоданами вниз. Кузнецов обернулся и на немецком языке закричал на меня.

В квартире, помогая мне разбирать чемоданы, Николай Иванович сказал: «Здорово я 
тебя отчитал, но ничего, так надо было, ведь во дворе находились люди».

Беда могла действительно стрястись: если бы Виктор уронил чемодан с рацией, 
нежные радиолампы почти наверняка вышли бы из строя.

По указаниям Кузнецова Орлов провел несколько сеансов связи с отрядом. Но потом 
обстановка в городе снова усложнилась: участились облавы, на улицах то и дело 
поголовно проверяли документы, появились машины с радиопеленгаторами.

Кузнецов, оценив создавшуюся обстановку как угрожающую, принял решение временно 
всей группой покинуть Ровно. Несколько дней разведчики пережидали на Кудринских 
хуторах, а затем снова вернулись в Ровно, оставив на месте Орлова. Рацией 
Кузнецов больше пользоваться не мог, пришлось снова обратиться к помощи связных.


Нежданная беда пришла 22 февраля: выполняя задание командования, героически 
погиб в неравном бою Николай Приходько, всеобщий любимец, один из лучших 
разведчиков отряда, человек чрезвычайного мужества и высоких душевных качеств.

Узнав о гибели Николая, Кузнецов ходил сам не свой – за месяцы совместной 
работы он по-настоящему привязался к своему связному и товарищу, на которого 
полагался во всем, как на самого себя. Особенно удручало его, что погиб 
Приходько на пути к нему, Кузнецову… И как рассказать о случившемся, какими 
словами передать горестную весть сестре и брату Николая?

И не мог, не хотел поверить, что больше никогда не увидит своего молодого 
товарища живым. И вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Самой броской чертой характера Николая Приходько была, пожалуй, горячность.

Частенько бывая по делам разведки в городе или окрестных селах, Приходько с 
болью видел, что творили гитлеровцы. В одной из деревень Николай стал 
свидетелем, как молодежь угоняли в рабство, в Германию. Голосили женщины, 
плакали дети. А полицаи, здоровые, сытые, сгоняли прикладами мобилизованных, 
хлестали плетями беззащитных людей. И Николай не выдержал… Раздвинув толпу 
плечом, он подошел к старшему полицаю.

– Что здесь происходит?

Полицай с удивлением оглядел стоящего перед ним рослого хлопца и сквозь зубы 
пробурчал:

– Не бачишь? Людей забираем до неметчины. А ты сам-то кто такой?

– Кто такой? А вот я сейчас представлюсь!

Старший полицай и ахнуть не успел, как Приходько схватил за шиворот и стукнул 
лбами двух его подчиненных так, что они рухнули на землю, как мешки с песком, а 
у третьего вырвал автомат и крикнул:

– Ни с места! Бросай оружие!

Потрясенные столь решительными действиями, полицаи, хоть их и было пятеро, 
послушно подняли руки.

– А теперь пошли вон отсюда! – скомандовал Приходько. – Да быстрее, пока я не 
передумал.

Когда в село явились разведчики, шедшие следом за Приходько, они увидели своего 
товарища в окружении горячо благодаривших его крестьян.

Но Николаю было не до благодарностей, он чувствовал, что провинился. Нарушил 
приказ: разведчику, идущему на задание, никак нельзя ввязываться в подобные 
дела. И когда возвращались в отряд, Приходько попросил товарищей, чтобы они 
ничего не говорили о случившемся. И, быть может, Медведев никогда не узнал бы 
об этом происшествии, если бы не отнятое у полицаев оружие. Как того требовал 
партизанский закон, его пришлось сразу же сдать хозяйственникам.

Тут-то Николая и вызвал командир.

– Откуда принес оружие?

Приходько замялся.

– Я спрашиваю: где ты достал эти винтовки и автомат?

Краснея и смущаясь, Николай рассказал, как было дело.

Некоторое время Медведев не говорил ни слова, глядя в упор на переминавшегося с 
ноги на ногу разведчика.

– Как же ты мог? – строго сказал наконец Дмитрий Николаевич. – Как ты мог 
совершить такое при выполнении важного задания? Ты знал, что стрелять нельзя?

– Так ведь я ни разу и не выстрелил!

– Все равно не должен был ни с кем связываться.

Тут Приходько взорвался:

– Не мог я, товарищ командир!

Медведев иронически сказал:

– Вы поглядите на него! Внимательно поглядите. Оказывается, мы все, наши 
товарищи могут терпеть и не трогать фашистов, если идут на задание, а вот он, 
Николай Тарасович Приходько, никак не может этого делать. Он, видите ли, 
ненавидит оккупантов и предателей больше чем мы…

Приходько вздохнул:

– Так я…

– Подожди! – остановил его Медведев. – Ты вдумайся: безрассудный риск может 
провалить любую операцию. Трезвый расчет – вот что отличает разведчика. Кроме 
того: рискуя собой, ты рискуешь и товарищами. Делом рискуешь! Понял? Сейчас 
иди…

Медведев посмотрел вслед Приходько, который вышел из землянки, огорченный 
сделанным ему внушением, и сказал:

– А все-таки замечательный парень! Конечно, он не полностью согласился с моими 
доводами. Но не сомневаюсь, что этого с ним больше не повторится.

Николай Приходько был основным связным Кузнецова. На фурманке, велосипеде, а то 
и просто пешком он мотался из Ровно на «маяк», а зачастую и прямиком в отряд с 
пакетом от Кузнецова и обратно.

Велика была его радость побыть хоть недолго среди товарищей по оружию. Коля 
веселился как ребенок. Он «спивал» свои родные украинские песни, смеялся, 
слушал занятные партизанские байки. Но вот приходило время возвращаться. Тут 
Приходько преображался. От беспечности и веселья не оставалось и следа. Он 
молча выслушивал приказ, принимал пакет и отправился в опасный путь – 
подтянутый, спокойный, настоящий разведчик.

Николай Приходько никогда не просил отложить задание, дать отдохнуть лишний 
денек. Всегда, днем и ночью, в непогоду, в любых условиях – Приходько был готов 
к активным действиям против врага.

Его не очень-то удовлетворяла осторожная и кропотливая, хотя и полная 
опасностей, работа разведчика-связного. Мечтал Коля о боях, о рукопашных 
схватках, о диверсиях под носом у врага – в общем обо всем, в чем мог 
проявиться его открытый, рвущийся наружу темперамент. Встречаться с фашистами в 
открытом бою и уничтожать их – вот о чем только и думал партизанский богатырь.

Свои обязанности связного Коля выполнял образцово, Дорожил доверием боевых 
товарищей и старался его оправдать. Но если представлялась возможность 
повоевать – тут уж Приходько не упускал случая.

В начале 1943 года в лагере ожидали разведчиков, вызванных из Ровно и с «маяка».
 Предстояла важная операция, и в ней немалая роль отводилась тем, кого с минуты 
на минуту ждали, – Кузнецову, Приходько, Гнидюку, Шевчуку, Николаю и Жоржу 
Струтинским и другим.

Время шло, а разведчиков все не было. В штабе чрезвычайно волновались. Что 
могло случиться? Попали в засаду? Вступили в бой с карателями?

Решили ждать до утра, а затем идти на розыски.

В три часа ночи пришел дежурный. С трудом сдерживая радостную улыбку, он 
доложил, что разведчики прибыли в лагерь. Через несколько минут Кузнецов 
докладывал. Вот что произошло.

Разведчики уже собирались покинуть «маяк», на котором они сделали привал, когда 
стало известно, что начальник людвипольского гестапо Вебер, известный своими 
зверствами, собрался ехать в отпуск в Германию. Вместе с этим палачом 
отправлялось несколько подвод с награбленным добром. До станции подводы 
сопровождали жандармы. Вебер должен был выехать следом на машине.

Кузнецов, принявший на себя командование над разведчиками, рассудил, что такой 
случай упустить жаль. Связываться с отрядом и получать разрешение провести 
операцию времени не оставалось.

Короткий военный совет с товарищами – и Кузнецов принял решение лично 
познакомиться с Вебером и его охраной. Тем более что однажды Веберу уже повезло.
 Группа партизан под командованием Владимира Фролова и Валентина Семенова 
совершила налет на Людвиполь. Было уничтожено много гитлеровцев, освобождены 
заключенные из местной тюрьмы, захвачены трофеи и взято большое количество 
зерна, предназначенного для отправки в Германию. Зерно партизаны, разумеется, 
вернули крестьянам, у которых оно было реквизировано. При налете был убит и 
гебитскомиссар Людвиполя Браун, но начальник гестапо сумел бежать.

Партизаны устроили засаду возле шоссе Людвиполь – Костополь. Испанец Гросс 
заложил мину натяжного действия. Конец тщательно замаскированного шнура держал 
в руке Коля Приходько.

Ждать пришлось долго.

Наконец за перелеском послышались автоматные очереди, показались густые клубы 
черного дыма. Это горела соседняя деревня…

Что случилось? Неужели Вебер решил устроить прощальную иллюминацию?

Прошел еще час, и со стороны пожарища показалось десятка два фурманок в 
сопровождении эсэсовцев в черных шинелях, жандармов, полицейских.

Видимо, Вебер узнал о готовящейся засаде и выслал карателей. Они-то и подожгли 
по дороге деревню.

Когда передние подводы поравнялись с Колей Приходько, он дернул шнур. Взрыв и 
огонь партизанских автоматов прогремели одновременно. В коротком, но 
ожесточенном бою разведчики разгромили гитлеровцев. На этот раз Вебер не ушел 
от возмездия.

– Коля Приходько был похож на богатыря, – рассказывал Кузнецов, обнимая за 
плечи товарища.

А сам Коля сидел у костра, смущенно опустив голову. Он всегда стеснялся, когда 
о нем рассказывали. И всегда старался в таких случаях сказать, что он стрелял 
наравне со всеми.

– А вот Николай Васильевич, вот Коля Струтинский, вот Миша Шевчук – вот те да!

– Ну ладно уж, ладно, не скромничай! – улыбнулся Медведев. – Видишь, все-таки 
бывают случаи, когда и разведчику можно подраться! Доволен?

– Доволен, товарищ командир.

…Утром 22 февраля, попрощавшись с товарищами и пожелав им по-боевому отметить 
День Красной Армии, Приходько с важным пакетом для Кузнецова на подводе 
отправился в Ровно. Под сеном были спрятаны автомат и гранаты. Как всегда, Коля 
ехал в город под видом лестного жителя. Документы его были вне подозрений. 
Казалось, и на этот раз все обойдется благополучно. Но такова доля разведчика: 
смерть всегда за плечами. И никогда он не знает, в какой момент она нанесет 
Удар…

Кузнецов так и не дождался Приходько. Не дождались его и в отряде. А днем до 
Николая Ивановича в Ровно дошли слухи, что у села Великий Житень какой-то 
человек, может местный, а может и партизан, вступил в неравный бой с немцами, и 
хотя он сам погиб, но уничтожил и много гитлеровцев.

Спустя некоторое время ровенские товарищи рассказали, что им удалось узнать от 
очевидцев.

Примерно в десяти километрах от Ровно Приходько остановил патруль из двенадцати 
фельджандармов.

– Стой! Куда едешь?

Коля протянул документ. Жандарм внимательно проверил его, отдал обратно и 
сказал:

– Можешь ехать.

Но один из жандармов решил проверить содержимое подводы и запустил руку под 
сено, где у Коли было спрятано оружие. Опередив жандарма, Приходько выхватил 
автомат и дал по фашистам длинную очередь. Несколько фельджандармов упали на 
землю. Остальные, пригибаясь, кинулись за угол амбара и открыли по Николаю 
стрельбу. Приходько был ранен в левую руку. Стегнув по лошадям, он погнал в 
Ровно.

Показались дома села Великий Житень. Главное – проскочить село, а там уже до 
города рукой подать. Там знакомые улицы и переулки, там спасение! Лишь бы в 
город!

Но у Великого Житня его уже поджидал грузовик, набитый немецкими солдатами в 
боевой готовности – и стальных касках, с ручными пулеметами и автоматами. 
Телефонное предупреждение обогнало разведчика.

Завидев повозку Приходько, гитлеровцы без предупреждения открыли огонь. Раненый 
вторично, Коля бросил повозку и спрыгнул в придорожную канаву. Огонь его 
автомата ударил по грузовику. Пули прошили борт. Еще несколько убитых фашистов 
вывалилось в придорожную грязь.

Но бой был неравный.

И когда уже опустел автоматный диск, а в пистолете остался лишь один патрон, 
Коля прикрепил пакет к гранате и метнул ее в подползающих все ближе и ближе 
врагов. Последнюю пулю Николай оставил себе…

Президиум Верховного Совета СССР 26 декабря 1943 года посмертно присвоил 
Николаю Тарасовичу Приходько звание Героя Советского Союза.

Николай был в городе своим человеком, и командование справедливо опасалось, что 
немцы его опознают, установят личность, арестуют родственников – и в первую 
очередь Ивана Приходько, нащупают следы к подполью в Ровно. Поэтому, чтобы не 
рисковать, группе Кузнецова было дано указание на время выехать из города. 
Вначале Николай Кузнецов, Михаил Шевчук, Николай Гнидюк и Николай Струтинский 
перебрались в Здолбуново. Но выбраться из города на сей раз оказалось 
неожиданно трудно: в начале марта раньше обычного вскрылась Горинь. 
Единственный мост через нее тщательно охранялся, а кружной путь превышал триста 
километров.

На квартире Шмерег Николай Иванович спросил одного из здолбуновских разведчиков,
 Петра Бойко, нельзя ли нанять какого-нибудь шофера, чтобы тот отвез его группу 
хотя бы за мост, в ближайший населенный пункт. Бойко, подумав, сказал:

– Работает здесь бывший военнопленный Леонтий Клименко. Шофер. Человек он 
замкнутый, но верный, наш, советский. Может быть, попросить его?

Другого выхода не было.

Клименко принял предложение Бойко охотно. На следующее утро Шевчук, Струтинский 
и Гнидюк подошли к условленному месту. Возле старенькой полуторки возился худой 
человек лет тридцати. Гнидюк назвал пароль:

– В каком направлении следует машина?

– В сторону Гощи, а там видно будет…

Разведчики взобрались в кузов. Тут же из-за угла показался Кузнецов в форме и 
сел в кабину. Клименко растерялся – этого он, конечно, не ожидал. Но немец 
только кивнул головой: «Трогай, мол…»

По пути полуторку раза три останавливали патрули, но, завидя в кабине офицера, 
беспрепятственно пропускали ее дальше. Переехав мост, машина вырвалась на шоссе.
 Через час-полтора Кузнецов знаком показал Леонтию, что нужно остановиться. 
Разведчики сунули шоферу деньги и быстро зашагали к лесу.

Клименко стоял подавленный, ему было стыдно, что он вез партизан за деньги. 
Правда, Бойко не говорил ему, что это будут партизаны, он просто договаривался 
о «левой» поездке, но Клименко сам обо всем догадался. Вечером Леонтий пришел 
на квартиру Бойко, вернул ему обратно весь заработок и категорически потребовал 
принять его в подполье. Так в отряде появился новый разведчик и связной.

На хуторах разведчики соединились с остальными участниками подвижной засады. 
Теперь им всем вместе предстояло вернуться в отряд. Выехали на пяти фурманках, 
ночью переправились через реку Случь и в селе Хотынь напоролись на банду 
националистов. Силы были неравны: партизан всего двадцать три, а бандеровцев 
свыше ста пятидесяти. Завязался бой. Николай Иванович принял на себя 
командование и, судя по результатам схватки и рассказам ее участников, проявил 
себя настоящим строевым командиром.

Разведчики отразили первый натиск бандеровцев, а затем с возгласами: «За 
Родину!», «За Колю Приходько!» сами бросились в контратаку. Потеряв несколько 
человек убитыми, бандиты бежали. Семнадцать бандеровцев оказались в плену…




ГЛАВА 8


К весне 1943 года Ровно стал для Пауля Вильгельма Зиберта («произведенного» к 
тому времени в отряде в обер-лейтенанты) вполне обжитым городом. Он располагал 
в нем и хорошими квартирами, и многими знакомствами. Наконец, у него появилась 
в Ровно невеста. Невеста Зиберта, разумеется, была партизанского происхождения.

…Как-то еще осенью 1942 года группе разведчиков было поручено установить связи 
в районном центре Клесово, где находился постоянный и довольно значительный 
гарнизон. Там и познакомились они с работником Клесовского лесничества 
Константином Ефимовичем Довгером.

Довгер был немолод, до революции он закончил в Петербурге Лесной институт и, 
хотя большая часть его жизни прошла в Польше, никогда не забывал о России. 
Константин Ефимович с радостью стал собирать и передавать в отряд информацию. 
Постепенно отцу стала помогать семнадцатилетняя дочь Валентина. Но совместная 
их работа длилась недолго. В марте 1943 года Константин Ефимович Довгер попал в 
руки врагов. Его избивали, подвергали пыткам. Он молчал. Тогда его живого 
затолкнули в прорубь…

Вскоре командование решило послать Валю в Ровно. При этом учтено было и знание 
ею немецкого языка, и наличие у семьи Довгеров в городе знакомств. Для нее была 
разработана легенда, что отца, немца-фольксдойче, за активное содействие 
оккупационным властям убили партизаны. По той же легенде, Валентина должна была 
считаться невестой Пауля Зиберта. Во многих отношениях это было очень удобной 
ширмой для Кузнецова.

День ото дня круг знакомств обер-лейтенанта Зиберта продолжал расширяться. И 
каждое новое лицо в нем было чем-то нужно, чем-то полезно. Среди них оказался и 
некий Леон, сотрудник немецкой строительной фирмы «Гуго Парпарт». Леон 
предложил Зиберту пойти с ним в гости к одной его знакомой – пани Леле, у 
которой, по его словам, иногда собирается интересное общество. Когда Леон 
назвал и полное имя своей знакомой – Лидия Лисовская, Кузнецов пришел в 
некоторое замешательство.

Дело в том, что о Лидии Ивановне Лисовской в отряде знали. Впервые о ней 
рассказал пришедший к партизанам бывший военнопленный Владимир Грязных. После 
освобождения из плена он работал при кухне лучшего в Ровно ресторана 
«Дойчегофф», где и познакомился с Лисовской, в то время работавшей там же 
старшей официанткой.

В ресторане было известно, что она вдова капитана польской армии, чуть ли не 
графа, что она закончила Варшавское балетное училище и консерваторию, что до 
войны ее даже приглашали сниматься в Голливуд, что в бытность офицерской женой 
она брала призы в состязаниях по стрельбе и верховой езде. Все это льстило 
посетителям.

Своих многочисленных поклонников она не отталкивала, но умела, что называется, 
держать их на почтительном расстоянии. Похвастаться сколь-либо серьезным 
успехом у нее никто не мог, но некоторые из постоянных посетителей заслужили у 
нее право приходить в гости, иногда даже – с ее разрешения – приводить 
друзей-офицеров, оказавшихся в Ровно проездом с фронта или на фронт. Так 
постепенно в ее квартире в доме № 15 по улице Легионов составилась компания, 
где бывал и Леон. Учитывая, что местные жители сидели на скудном оккупационном 
пайке, гости сами приносили вино и закуску. Вечеринки проходили весело, однако 
никто никаких вольностей себе не позволял.

Лисовская была очень хороша: лет двадцати пяти с виду гибкая, стройная фигура 
спортсменки, большие серые глаза, пышные волосы цвета спелой ржи. С другими 
официантками она близко не сходилась. Ей откровенно завидовали, называли за 
глаза гордячкой, но побаивались – знали, что в обиду она себя никому и никогда 
не даст. По-настоящему Лидия дружила только со своей двоюродной сестрой Марией 
Микота, или, как ее обычно называли, Майей. Мария тоже была красавицей, но 
совсем в другом роде: живая, худощавая, с темными длинными волосами и 
необычного разреза зелеными глазами. Жили они вместе. Лидия держалась с сестрой,
 как с ровней, хотя Майя была намного моложе – ей не исполнилось еще и 
восемнадцати. Майя тоже работала в каком-то кафе «нур фюр дойче» – «только для 
немцев», но почти каждый день забегала к Лидии в «Дойчегофф» и, разумеется, 
принимала участие во всех вечеринках.

То, что сестры поддерживают с немцами дружеские отношения, не могло, конечно, 
вызывать к ним особых симпатий. Но Владимир Грязных и некоторые его товарищи, 
также присоединившиеся к отряду, настойчиво утверждали, что Лидия Лисовская 
человек хороший. В доказательство приводили следующее: Лисовская, не слитком 
жаловавшая своих коллег-официанток и никогда не заискивавшая перед 
администрацией ресторана, по их словам, хорошо относилась к работавшим на кухне 
нескольким бывшим военнопленным. (В первый период оккупации гитлеровцы 
освободили из лагерей некоторое число рядовых военнопленных украинской 
национальности, демонстрируя «освобождение» Украины от «московского ига». Это 
был пропагандистский ход, быстро распознанный населением, рассчитанный на то, 
чтобы разжечь вражду между двумя братскими советскими народами – русским и 
украинским.)

Грязных говорил, что Лидия не любит оккупантов, но умело скрывает это. Она сама 
служила в начале второй мировой войны в польской армии медсестрой и еще в 
тридцать девятом году нагляделась на фашистские зверства. Она рассказывала, что 
ее муж, польский офицер, попал в плен к немцам и был ими расстрелян. Лисовская 
натолкнула Грязных на мысль уйти в лес к партизанам; она якобы даже пожалела, 
что, скованная семьей, не может этого сделать сама.

Все это представляло молодую женщину уже в другом свете, и командование 
поручило Гнидюку найти повод для знакомства с Лисовской. Ему это удалось, и 
вскоре он стал регулярно бывать у нее дома, разумеется, в качестве пана Яна 
Багинского. Гнидюк приглядывался к ней долго, пока не убедился, что Лидия 
Ивановна и в самом деле ненавидит гитлеровцев. Тогда он ей раскрылся… Лисовская 
была ошеломлена, узнав, что расторопный и разбитной спекулянт пан Янек – 
советский партизан, но предложение о сотрудничестве приняла без тени колебаний, 
как только пришла к заключению, что ее не провоцируют. Так же охотно, даже с 
радостью, предоставила себя в распоряжение командования отряда и Майя Микота.

Забегая вперед, следует сразу сказать, что обе сестры за полтора года оказали 
поистине бесценные услуги советской разведке.

Информация, имеющая военное и политическое значение, стекалась в дом по улице 
Легионов словно сама собой, без каких-либо видимых усилий со стороны его 
молодых хозяек. Гитлеровские офицеры и чиновники, столь охотно проводившие 
здесь свое свободное время, не только пили и танцевали. Они еще и говорили. 
Одни меньше, другие больше. О всякой всячине, о чем угодно. Вспоминали эпизоды 
из фронтовой жизни, рассказывали анекдоты, жаловались на служебные неприятности,
 хвастались успехами и продвижениями, поругивали не слишком высокое начальство, 
сплетничали о сослуживцах.

Среди этих разговоров проскальзывали отдельные фразы, позволяющие судить о 
передвижениях войск, настроениях, перемещениях и прочем, представляющим интерес 
для советской разведки.

В отряде информация выверялась, анализировалась, сравнивалась со сведениями, 
полученными из других источников, шифровалась, превращалась в бесстрастные 
колонки цифр и передавалась за линию фронта – в Центр.

О том, что с отрядом связана некая Лидия Лисовская, знал и Кузнецов, но то, что 
она и Леля, с которой его собирался познакомить Леон, одно и то же лицо, он не 
подозревал. Вся история могла быть простым совпадением, но все же – кто его 
знает! Гнидюк не раз встречался с тем же Леоном у Вали Довгер, но никогда не 
видел его у Лисовской. Во всяком случае, до полного выяснения всех 
обстоятельств и с Леоном, и с Лисовской держаться Зиберту следовало осторожно.

…Пока Зиберт представлялся другим гостям, Леон успел шепнуть Лисовской, что 
обер-лейтенант вообще-то фронтовик, но сейчас после ранения служит по 
хозяйственно-заготовительной части, и по этой причине денег у него – куры не 
клюют.

Зиберт понравился. И умением держаться в обществе, и спокойным, но общительным 
характером, и – главное – щедростью.

Зиберт стал своим человеком в доме по улице Легионов. Так как постоянной 
квартиры в Ровно он не имел, ибо по роду службы должен был много разъезжать, то 
попросил Лидию сдать ему одну из трех комнат, чтобы иметь какое-то собственное 
пристанище в городе; при этом он добавил, что хозяев не стеснит, поскольку 
фактически будет пользоваться комнатой лишь по нескольку дней в месяц. 
Лисовскую это вполне устраивало – все равно комендатура могла в любой момент 
поселить у нее какого-нибудь офицера, к тому же бесплатно. Она согласилась.

Между тем по указанию командования Кузнецов и Гнидюк провели дополнительную 
проверку Лисовской. Несколько раз Зиберт, симулируя сильное опьянение, 
рассказывал Лисовской о некоторых выдуманных им от начала и до конца, но внешне 
весьма правдоподобных секретных мероприятиях властей. И Лидия с абсолютной 
точностью слово в слово передавала все услышанное от Зиберта Николаю Гнидюку. 
Как-то она украла у Зиберта крупную сумму денег и до последней марки передала 
Гнидюку – на нужды партизан. Тот, естественно, доставил их в отряд. Так пачка 
немецких денег, описав круг, вернулась туда, откуда поступила в обращение.

Лисовская сообщила командованию, что ей и Майе предложено (в достаточно 
категоричной форме) стать… секретными сотрудницами службы безопасности и 
регулярно информировать СД и гестапо о настроениях и разговорах в офицерской 
среде. Так ровенское СД обзавелось новыми сотрудницами, работой которых 
впоследствии всегда было довольно.

Сняв у Лисовской комнату, Кузнецов, естественно, получил возможность приглашать 
к себе гостей по собственному выбору. И вот однажды в один из приездов Зиберта 
в Ровно на квартире Лисовской собралась офицерская компания…

Разговор за столом шел об очередном наступлении, о грядущей близкой победе, о 
новом секретном оружии, которое, по слухам, в корне изменит ход войны в пользу 
Германии.

– О! Лично я нисколько не сомневаюсь, что новое оружие, плод германского гения, 
свершит чудеса, – поддержал интересную тему и Зиберт. – Могу это 
засвидетельствовать хотя бы на таком, сравнительно незначительном примере. 
Недавно я был в командировке в Берлине, и там мне подарили пистолет совершенно 
оригинальной новой конструкции. Вы только представьте: четырнадцатизарядный 
«вальтер» с великолепным боем. Не угодно ли полюбоваться, господа?

С этими словами Кузнецов вынул пистолет из кобуры и поднял над столом для 
всеобщего обозрения. Послышались возгласы. Только инженерный капитан со шрамом 
на руке не разделял любопытства остальных офицеров.

– Ну, не очень-то зазнавайтесь, – сказал он. – У меня еще раньше, чем у вас, 
был точно такой же «вальтер». Был, да сплыл при довольно трагических 
обстоятельствах.

– Расскажите, гауптман, – послышалось со всех сторон.

– Что ж, если угодно. Как вы все помните, господа, бандиты совершили нападение 
на машину, в которой ехали в Ровно из Киева подполковник фон Райе и граф Гаан. 
Я находился в той же самой машине…

Когда случилась вся эта история, при мне как раз был такой «вальтер», что нам 
демонстрирует обер-лейтенант Зиберт. Я отстреливался, убил кого-то, но сам был 
ранен в руку и выронил пистолет в снег. Каким-то чудом мне единственному 
удалось выбраться из машины и раньше, чем к ней подбежали бандиты, укрыться в 
лесу. И, поверите ли, господа, я до сих пор помню номер этого пистолета – 46710.


Кузнецов уже понял, какой промах он совершил. Он взглянул на пистолет, который 
продолжал держать на ладони – на синей вороненой стали рядом с фирменными 
знаками отчетливо читались цифры 46710. Стоило кому-нибудь из соседей попросить 
дать пистолет в руки, чтобы посмотреть поближе, – и провал неизбежен. Даже если 
он успеет перестрелять всех присутствующих, пока они поймут, в чем дело 
(зарядов четырнадцать – хватит), из Ровно ему придется уйти навсегда… И все же 
Кузнецов сумел мгновенно найти единственный, удивительно точный психологически 
ход, чтобы исправить ошибку. Он медленно поднес пистолет к глазам, делая вид, 
что внимательно разглядывает цифры на металле, и переспросил:

– Какой, вы назвали, был номер вашего «вальтера»?

– 46710, – повторил капитан.

– Тогда я сдаюсь, – с добродушной улыбкой произнес Николай Иванович. – У моего 
номер больше. Значит, вы действительно владели таким замечательным пистолетом 
раньше, чем я…

И спокойно спрятал злополучный «вальтер» обратно в кобуру.



Квартира Лисовской во всех отношениях оказалась удобной для разведки. Здесь 
также хранилось небольшое количество оружия, боеприпасы, деньги. Однажды это 
чуть не стоило Лидии жизни.

Немцы регулярно устраивали в Ровно, как, впрочем, и на всей оккупированной 
территории, повальные обыски и облавы. Пришли однажды и к Лисовской. Провал 
казался неизбежным, решение нужно было принимать немедленно, и Лидия нашла его: 
ослепительно улыбнувшись, она пригласила руководившего обыском молодого офицера 
присесть на диван. Пока жандармы шарили по всем закоулкам квартиры, Лидия 
кокетничала с их командиром. Вот один из солдат потянулся было к круглой 
шляпной картонке на шкафу. Лисовская вскочила с места, выхватила из картонки 
шляпку и со смехом натянула ее на голову растерявшегося солдата. Не удержавшись,
 офицер рассмеялся и махнул рукой, давая знать, что обыск закончен.

Пересмеиваясь, гитлеровцы ушли, а Лидия, вконец обессиленная, опустилась на 
стул. В картонке, под шляпкой, был мешочек с пистолетными патронами. В диване, 
на котором она сидела с офицером во время обыска, лежали пистолеты, ручные 
гранаты, деньги…

Обер-лейтенант Зиберт вызывал у Лисовской сложные, двойственные чувства. 
Временами ей казалось, что этот немец непохож на остальных, хотя дать себе 
определенный ответ, чем именно, не могла. Да, довольно симпатичный, 
образованный, культурный, отнюдь не обычный тыловой хам. Но она ни на минуту не 
забывала, что он фашист, удостоенный высоких наград, ворвавшийся с оружием в 
руках на ее землю.

В конце концов Лисовскую охватила и день ото дня завладевала ею все настойчивее 
мысль отравить своего постояльца. Гнидюк отговаривал ее, убеждал, что поступок 
этот не даст никакой пользы и может лишь привести к провалу квартиры, но Лидия 
уже не была подвластна никаким резонам. Над головой обер-лейтенанта Зиберта 
неожиданно собрались тучи. И Кузнецов и Гнидюк знали: Лисовская такой человек, 
что действительно себя не пожалеет, отравит, коль решила.

Обсудив сложившуюся, угрожавшую жизни разведчика ситуацию, командование 
позволило Кузнецову открыться Лисовской, тем более что оно располагало 
полученными из Центра данными, неизвестными ни Кузнецову, ни Гнидюку, а именно: 
Лидия Ивановна была связана с советской разведкой еще до войны. Известен был и 
ровенский адрес Лисовской, и старый чекистский пароль для установления связи с 
ней: «Привет от Попова».

Командование, однако, не спешило сразу устанавливать связь с Лисовской, вначале 
потому, что не было надобности, а потом сочло нужным еще раз проверить ее. За 
почти два года жизни в оккупированном городе с человеком могло случиться всякое.


Кузнецову сообщили пароль, и теперь он лишь выжидал удобного повода, чтобы 
назвать его своей хозяйке. Вскоре такой случай представился. Это произошло в 
дни, когда разведке стало известно о предстоящем приезде в Ровно одного из 
ближайших приспешников Гитлера, имперского министра и виднейшего нациста, 
«теоретика» фашистской партии Альфреда Розенберга.

Учитывая высокое положение Розенберга в «третьем рейхе», командование разрешило 
Кузнецову подготовить в случае возможности акт возмездия и придало ему в помощь 
одного из лучших разведчиков отряда – Валентина Семенова. Одновременно и 
независимо от Кузнецова готовился к покушению и пан Болек – Михаил Шевчук. 
Шевчук вместе с разведчиком Петром Ершовым должен был сбросить мину, 
замаскированную под действующий патефон, на машину Розенберга с балкона одного 
из домов на углу улицы Дойчештрассе, где, по их предположению, должен был 
проехать рейхсминистр.

Валентин Семенов был отправлен в Ровно вместе с Кузнецовым под именем Владимира 
Крестнова в форме солдата вспомогательных частей вермахта, формируемых из 
бывших военнопленных.

Этот худощавый, но очень выносливый парень нравился Кузнецову своей 
непосредственностью, искренностью, находчивостью и не знающей никакого предела 
личной храбростью, уже не раз доказанной в боях. К тому же Семенов был 
секретарем комсомольской организации отряда.

До Ровно Кузнецов и Семенов добрались без особых приключений, их останавливали 
раза два патрули, но, не обнаружив в документах ничего подозрительного, 
беспрепятственно пропускали дальше. В городе пути разведчиков уже не совпадали: 
Николай Иванович отправился на деловую встречу, а Валентин – прогуляться, чтобы 
познакомиться с расположением улиц, известных ему до сих пор лишь по плану. 
Гулял он часа три, дисциплинированно козыряя всем встречным офицерам и особенно 
старательно унтерам и жандармам.

На город уже опустились сумерки, когда разведчики встретились в условленном 
месте.

– По одному, я впереди, пойдем сейчас в один дом, – сказал Николай Иванович, – 
там меня знают как немецкого офицера; поэтому, если столкнемся, делай вид, что 
со мной незнаком. Будешь ждать меня на улице; если все в порядке, я выйду на 
балкон и закурю. Тогда и ты поднимайся, спроси Лидию Ивановну. Она приметная – 
красивая блондинка. Назовешь ей пароль: «Меня зовут Володя, я от Николая».

Затемненные улицы были тихи и безлюдны. Лишь время от времени мрачное безмолвие 
нарушали гулкие шаги патрулей. Порой глаза разведчиков ослепляли лучи 
жандармских фонариков, однако на всем пути к улице Легионов их ни разу не 
остановили – в это время, еще не слишком позднее, немцы обычно проверяли 
документы на право хождения по городу лишь у местных жителей, своих не 
задерживали.

Когда подошли к дому Лисовской, уже наступил комендантский час. Кузнецов 
поднялся на крыльцо, а Валентин встал за выступом соседнего дома так, чтобы, 
оставаясь невидимым с улицы, самому видеть балкон. Прошло минут десять. Слева 
из-за угла послышались тяжелые, размеренные шаги, заплясал по мостовой 
светло-желтый круг света. Снова патруль. Валентин прижался спиной к стене, 
стараясь слиться со спасительной темнотой. Когда они шли уверенно по улицам 
вдвоем – немецкий офицер в сопровождении вооруженного винтовкой солдата, – то 
являли обычное для оккупированного города зрелище, ни у кого не вызывающее 
никакого подозрения. Но сейчас совсем другое дело, объяснить патрулю, что он 
здесь делает один, без пропуска, солдат вспомогательных частей Владимир 
Крестнов не сумел бы.

Патруль прошел совсем рядом. Семенов почувствовал даже едкий запах солдатских 
сапог, дешевого табака и казенного белья – неистребимый запах казармы. Ну что 
же там Грачев?

Наконец скрипнула дверь, и на балконе дома напротив показался человек, без 
фуражки, в расстегнутом мундире. В руке его то разгорался, то затухал огонек 
сигареты. Офицер несколько раз глубоко затянулся, потом загасил сигарету о 
парапет, швырнул окурок вниз и вернулся в комнату.

Значит, все в порядке. Убедившись, что, кроме него, на улице никого нет, 
Валентин направился к крыльцу. На негромкий стук отворила красивая блондинка. 
При виде незнакомого солдата спросила удивленно по-немецки:

– Что вам нужно? Вы к господину обер-лейтенанту?

Валентин покачал головой и ответил по-русски:

– Нет, если вы Лидия Ивановна, то я к вам.

– Лидия Ивановна – это я…

– Меня зовут Володя, я от Николая.

На какое-то мгновение Лисовская растерялась, но тут же взяла себя в руки. 
Конечно, этот парень из отряда пришел не вовремя, когда в доме был Зиберт, но 
не оставлять же его на улице. Она быстро втянула Валентина в прихожую, 
предупредила, что в квартире немецкий офицер, велела в случае расспросов 
выдавать себя за ее племянника из Здолбунова.

В гостиной послышался шум отодвигаемого кресла, и чей-то голос, в котором 
Семенов никогда не признал бы голоса Кузнецова, недовольно спросил по-немецки, 
в чем дело. Лисовская сухо ответила, что к ней приехал племянник. Потом она 
провела Валентина в маленькую комнатку с постелью при кухне, принесла еды и 
молока. Он поставил в угол винтовку, сунул под матрас пистолет и пару гранат, 
сбросил с ног сапоги и расположился как дома. Только сейчас Семенов понял, как 
устал за целый день хождения по городу, полному опасностей, под прикрытием лишь 
гитлеровской формы и поддельных документов.

Валентин Семенов прожил на квартире Лисовской несколько дней и почти не 
встречался с хозяйкой. Уходил он по разведывательным делам утром, возвращался 
часто к ночи и всегда находил на тумбочке возле кровати приготовленный 
заботливой рукой ужин. Однажды в кухню, где Валентин непринужденно разговаривал 
с Майей, неожиданно вошел Зиберт. Осмотрев юношу с ног до головы, спросил на 
ломаном русском языке:

– Ты есть племянник Льели? Карашо… – И ушел. Потом в кухню вбежала 
взволнованная Лисовская.

– Володя, ты понравился немцу, он хочет, чтобы ты позавтракал с нами. 
Отказываться нельзя, но будь осторожен, он очень подозрителен, не так слово 
скажешь, сразу прицепится.

Семенов вошел в столовую, представился, щелкнув каблуками. Обер-лейтенант 
кивнул ему головой и жестом разрешил присесть к столу. Семенов без аппетита 
жевал яичницу с ветчиной – каждый кусок словно застревал у него в горле, 
настолько мало немец, сидевший напротив него за столом, имел общего с хорошо 
знакомым ему Грачевым, товарищем по отряду.

Перевоплощение было столь разительным, что, когда Зиберт, дождавшись, чтобы 
Лисовская вышла на кухню за кофе, обратился к Семенову по-русски, тот вздрогнул.


Семенов не понял нотки тревоги, явственно промелькнувшей в интонации Кузнецова:

– Сегодня откроюсь, не могу больше мучить человека.

Кузнецов волновался не зря. Интуитивно он чувствовал, что его признание вызовет 
у Лидии сильнейшую психологическую реакцию, и не только положительного свойства.
 Отношения, сложившиеся между работающей на немцев старшей официанткой 
«Дойчегоффа» и офицером гитлеровской армии Паулем Зибертом, предстанут перед ее 
глазами в совсем ином свете, как только Лисовская узнает, что этот офицер тоже 
свой…

Валентин ушел на задание. А Кузнецов еще долго сидел за столом, курил сигарету 
за сигаретой. Наконец, когда оттягивать объяснение было уже некуда, сказал, 
стараясь держаться как можно непринужденнее, хотя на душе его скребли кошки:

– Да, Лидия, я совсем забыл, что должен передать вам привет.

Лисовская неприязненно передернула плечами:

– Вы знаете, Пауль, что большинство ваших друзей я терпеть не могу…

Кузнецов улыбнулся.

– Надеюсь, что получить привет от этого человека вам будет приятно. – И, глядя 
прямо в глаза Лисовской, отчетливо произнес: – Привет от Попова.

Они говорили по-немецки. Но последние три слова обер-лейтенант Зиберт сказал на 
чистом русском языке.

…Поздним вечером в комнатку Валентина вошла Лидия. Вид у нее был утомленный и 
подавленный. Присел на табуретку, она тихо спросила:

– Володя, ты знаешь, кто такой Грачев?

– Знаю, – испытывая непонятное смущение, ответил Семенов.

– И когда сюда пришел, уже знал?

– Знал, Лидия Ивановна. Грачев – наш разведчик.

Лисовская недвижимо сидела, обхватив голову обеими ладонями, уткнув локти в 
колени. Потом встала, почему-то вздохнула грустно, машинально провела рукой по 
волосам Валентина и, не молвив больше ни слова, тихо вышла.



Утром Николай Иванович спросил Семенова, умеет ли тот кататься на велосипеде. 
Бывшему студенту института физкультуры вопрос показался даже смешным. Конечно 
же, он умел. А в чем дело?

– А в том, что я не умею. Будешь меня учить, понял?

Валентин ничего не понял, но задавать лишние вопросы не стал.

Кузнецов ушел и через час вернулся с отличным велосипедом. Пошли. Валентин вел 
велосипед за руль по обочине дороги. Он ничего не мог понять, пока они не 
достигли лужайки, пересекаемой речушкой. Поодаль за высоким забором виднелся 
особняк, занимаемый рейхскомиссаром Украины Эрихом Кохом.

Здесь они разделись. Аккуратно уложили на траву мундиры, оружие, ремни. 
Кузнецов сделал несколько энергичных приседаний, чтобы размять мышцы, потом 
сказал:

– А теперь учи, и повнимательнее. Понял?..

Теперь-то Семенов уже все понимал.

Это было не учение, а мука. Кузнецов оказался на редкость бестолковым учеником. 
Он поминутно падал, руль упорно отказывался повиноваться его неумелым рукам, 
седло уезжало куда-то вбок, ноги срывались с педалей. Первые успехи стали 
намечаться лишь через полчаса, когда две пары зорких глаз внимательно осмотрели 
все подступы к особняку, все складки рельефа, все необходимые ориентиры.

Занятие велосипедистов прервало появление патруля жандармов с собаками. Старший 
патруля – фельдфебель – было набросился на них с руганью, но, заметив 
офицерский китель с серебряными погонами и орденами, сразу сбавил тон, 
извинился, однако попросил господина обер-лейтенанта удалиться, потому что в 
этом месте купаться, загорать, кататься на велосипеде не разрешалось.

Кузнецов и Семенов не стали спорить с жандармами; соблюдая достоинство, они 
оделись и ушли, им все равно делать здесь уже было нечего. В памяти у каждого 
достаточно прочно запечатлелся план территории, занимаемой личной резиденцией 
господина рейхскомиссара Украины Эриха Коха.

Ночь прошла спокойно, а утром разведчики разошлись, договорившись, что 
встретятся днем в конспиративной квартире на Грабнике – северо-восточной 
окраине Ровно. Чтобы попасть туда, Валентин должен был миновать самое 
оживленное и многолюдное в оккупированном городе место – базар. Подходя улицей 
Франко к толкучке, он еще издали увидел немецкого офицера, внимательно 
разглядывающего прохожих. Семенову это не поправилось, но сворачивать в сторону 
было уже поздно, и вообще у разведчика успело выработаться правило: при встрече 
с офицером или жандармом идти прямо на него и четко, но не вызывающе 
приветствовать. И действительно, до сих пор в подобных случаях его еще никто не 
останавливал и документы не проверял. Но на этот раз Валентину не повезло: 
немец окликнул его и властно потребовал документы.

Семенов протянул офицеру удостоверение личности, увольнительную и… тогда только 
узнал под козырьком низко надвинутой фуражки серые глаза Кузнецова. Зиберт 
быстро просмотрел его бумаги и еле слышно, не шевеля губами, шепнул:

– На Грабник не ходи, квартира провалена, там засада гестапо. Встретимся у 
Лисовской, вечером.

Валентин спрятал документы в карман, почтительно козырнул и зашагал в обратную 
сторону. Вечером у Лисовской он узнал, что Кузнецов, рискуя навлечь на себя 
подозрение, около часа поджидал его возле базара, что-бы перехватить и 
предупредить о засаде, о которой ему самому стало известно совершенно случайно.

Судьба хранила рейхсминистра Розенберга – поездка его по улицам украинского 
города Ровно не состоялась, отпали, следовательно, и все планы покушения на 
него. Семенов вернулся в отряд.

Между тем в доме № 15 по улице Легионов продолжалась обычная жизнь. Все так же 
собиралась компания, менялись только время от времени посетители: одни уезжали, 
другие приезжали. И вот однажды в гостиной появился высокий офицер лет двадцати 
восьми, в черном эсэсовском мундире. Его темные, уже редеющие волосы разделял 
безукоризненный косой пробор. Светлые глаза смотрели умно и настороженно.

Остановившись на секунду перед Зибертом, он слегка наклонил голову и 
представился:

– Штурмбаннфюрер[4 - Эсэсовское звание соответствовало чину майора в армии.] 
фон Ортель.

Зиберт, приветливо улыбаясь, встал и пожал протянутую ему твердую руку. Об этом 
эсэсовце он уже слышал от многих, в том числе и от его подчиненной – Майи 
Микота, и давно искал встречи с ним.




ГЛАВА 9


Шоссе Киев – Львов одна из главных магистралей Украины. Прямое и довольно 
широкое, оно на 320-м километре от столицы республики вдруг ныряет в низину, а 
через два километра так же внезапно взмывает вверх, Здесь-то и устроился 
небольшой украинский город с названием вроде бы даже неуместным для этого места 
– Ровно. Сохранилось его выразительное описание, относящееся к концу прошлого 
века:

«Если вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза 
тюрьма, лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся внизу над 
сонными, заплесневевшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому 
шоссе, загороженному традиционной „заставой“. Сонный инвалид лениво поднимает 
шлагбаум, – и вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу. Серые 
заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, 
ушедшими в землю хатками… Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, 
кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик…»

Конечно, и тогда в городе были и другие достопримечательности, кроме тюрьмы, – 
например, укрытое в глубине двора вековыми деревьями и декоративным кустарником 
красивое двухэтажное здание с шестью колоннами по фронтону. Особняк – одна из 
достопримечательностей города, некогда здесь была губернская гимназия, в 
которой учился и автор приведенных выше горьких строк – знаменитый писатель 
Владимир Галактионович Короленко. Сейчас в здании и примыкающих к нему более 
скромных постройках партийные учреждения области.

В наши дни улица, где стоит дом с колоннадой, носит имя Калинина. Но в годы 
оккупации она называлась иначе, по-немецки, – Шлоссштрассе, а в самом старом 
особняке размещались рейхскомиссариат Украины и личная резиденция 
рейхскомиссара Эриха Коха.

Улица (сильно, конечно, как и все Ровно, изменившееся с короленковских времен) 
справедливо считалась одной из лучших в городе, поэтому почти все дома на ней 
были заселены высшими чинами фашистской администрации и офицерами. Ровенцы 
старались на Шлоссштрассе не появляться, разве что только по вызову РКУ. В этом 
случае в качестве пропуска им служила повестка с точным указанием дня и часа 
явки. Просто так, без дела пребывание на Шлоссштрассе было опасным; в любой 
момент жандарм или гестаповец в штатском мог проверить документы и потребовать 
объяснить причину появления близ рейхскомиссариата.

31 мая 1943 года к двум часам после полудня к зданию РКУ подкатил экипаж, 
запряженный норовистым рысаком. Из экипажа вышел пехотный обер-лейтенант. Судя 
по «Железным крестам» обоих классов и значкам ранений, – заслуженный фронтовик. 
Протянув руку, он помог сойти на землю своей спутнице – худенькой сероглазой 
девушке, на вид лет восемнадцати.

Их уже ждали – от решетчатых ворот навстречу, приветливо улыбаясь, шел другой 
офицер, с погонами гауптмана. Все трое поздоровались, потом гауптман обернулся 
к кучеру – молодому черноглазому парню – и приказал заехать во двор.

Парень явно удивился – простым городским извозчикам заезжать за решетку не 
полагалось. Но приказание он, разумеется, выполнил.

Между тем оба офицера и девушка уже входили в комнату охраны. Гауптман подошел 
к вытянувшемуся эсэсовцу и тоном человека, привыкшего чувствовать себя здесь 
хозяином, властно спросил:

– Пропуска для обер-лейтенанта Зиберта и фрейлен Довгер готовы?

Пропуска были в полном порядке. Единственное, чего не понял эсэсовец, почему 
какого-то обер-лейтенанта встречает еще у ворот адъютант рейхскомиссара 
гауптман фон Бабах.

Но у фон Бабаха, как всякого адъютанта большого начальства – человека 
влиятельного, были достаточные основания содействовать получению 
обер-лейтенантом Паулем Вильгельмом Зибертом и его невестой фрейлен Валентиной 
Довгер частной аудиенции (крайне редкая честь!) у рейхскомиссара Украины и 
гаулейтера Восточной Пруссии Эриха Коха.

…Знакомство гауптмана фон Бабаха и обер-лейтенанта Зиберта произошло случайно, 
так, по крайней мере, полагал гауптман. Причем познакомил их, офицеров, 
обыкновенный обер-ефрейтор. Если только можно считать обыкновенным такого 
обер-ефрейтора, который свободно посещал ресторан «Дойчегофф», куда вход нижним 
чинам был строго заказан. Это исключение объяснялось тем, что обер-ефрейтор 
Шмидт занимал единственную в своем роде должность дрессировщика собак для 
рейхскомиссара Коха. Обер-ефрейтор, служивший в специальной воинской части 
подполковника Шиллинга, считался отличным дрессировщиком. В «Дойчегоффе» его и 
приметил Кузнецов, понявший, что Шмидт может для него оказаться человеком 
весьма полезным.

Но о прямом, непосредственном знакомстве не могло быть и речи: офицер немецкой 
армии никак не мог первым подойти с этой целью к нижнему чину. Чинопочитание в 
вермахте носило абсолютный характер и нарушение его расценивалось как серьезный 
проступок. Это относилось не только к младшим, но и к старшим по званию.

Следовало искать окольных путей, и такой путь неожиданно нашелся. Дело в том, 
что Шмидт состоял в близких отношениях с некой довольно смазливой и весьма 
расторопной молодой особой по имени Ядвига. На ее содержание уходило почти 
целиком жалованье обер-ефрейтора и до последней марки все побочные доходы. По 
счастливой случайности Ядвига оказалась ближайшей соседкой по дому Каминских и 
почти ежедневно забегала к жене Яна Эмме по какому-нибудь пустяковому поводу 
или так, поболтать. Более того, довольно регулярно, по крайней мере раз в 
неделю, к Каминским заходил в гости и сам Шмидт. Выпивая, он жаловался Яну, что 
из-за пассии у него набралась куча долгов и вообще он боится, что Ядвига его 
бросит, лишь только он перестанет удовлетворять ее бесконечные прихоти.

Эмма, выполнявшая отдельные поручения Зиберта – Кузнецова, и познакомила его со 
Шмидтом и Ядвигой – в домашней обстановке у общих знакомых это было вполне 
естественно и, главное, допустимо. Знакомство произошло так просто, что 
Кузнецову даже стало обидно за время и усилия, потраченные уже на поиски 
подходов к Шмидту.

Николай Иванович не представлял себе еще полностью, как именно сумеет он 
использовать Шмидта и сумеет ли вообще, но одной из главных целей его 
деятельности в Ровно был Кох, и он шел к этой цели настойчиво и методично, не 
упуская ни крупинки информации, ни единого полезного контакта.

Слабое место Шмидта – деньги! – большого секрета не представляло, и оно было 
незамедлительно использовано. Зиберт несколько раз ссужал обер-ефрейтора не 
слишком значительными, но для того существенными суммами, почти тут же 
переходившими к энергичной Ядвиге, которой Эмма Каминская своевременно сообщала,
 что у ее кавалера завелись деньги.

Разумеется, давать деньги обер-ефрейтору просто так, из любезности, было нельзя,
 это вызвало бы подозрения. И Кузнецов нашел отличный предлог: он попросил 
дрессировщика приобрести для него и выучить щенка с хорошей родословной. Тот с 
радостью согласился. Получалось, что переданные ему деньги были вроде как бы 
авансом за будущую собаку. Обычная сделка, не более… Все внешне прилично, что и 
требовалось обоим ее участникам. Особенно Кузнецову.

В результате Шмидт оказался в полной зависимости от щедрот обер-лейтенанта.

Незаметно Зиберт выяснил, что профессия дрессировщика собак (несмотря на 
очевидные успехи в этом деле) вовсе не по душе Шмидту, она свалилась на него, 
так сказать, случайно, вообще же он тяготеет к постоянной спокойной службе. И 
тогда обер-лейтенант намекнул, что может предложить обер-ефрейтору (после войны,
 конечно) хорошее место в своем имении в Восточной Пруссии. Шмидт был на 
седьмом небе от счастья – ни о чем подобном он и мечтать не смел. «Я служил в 
лучших домах и умею угодить господам», – заверял он Зиберта.

Обер-ефрейтор теперь не только зависел от обер-лейтенанта в денежном отношении, 
он был ему бесконечно предан как будущему хозяину – после победы над Россией. 
При каждой встрече Шмидт считал отныне своим долгом непременно рассказать 
Зиберту все последние слухи и новости, циркулировавшие в рейхскомиссариате. 
Часто эти сведения не представляли никакой ценности, но иногда заслуживали 
внимания.

Шмидт смертельно боялся быть убитым партизанами, поэтому он жадно ловил каждое 
оброненное в его присутствии слово о «бандитах» и карательных экспедициях 
против них. И сообщал обо всем «своему» обер-лейтенанту. Как-то он рассказал 
Зиберту, что его знакомый сотрудник СД жаловался ему, что девяносто девять 
процентов схваченных партизан отказываются давать показания, несмотря на 
чудовищные истязания и посулы сохранить жизнь в обмен на информацию.

Шмидт, хотя и числился формально в части подполковника Шиллинга, но, как 
дрессировщик собак Коха, непосредственно подчинялся его адъютанту. Поскольку 
овчарки никого, кроме Коха и Шмидта, не признавали, дрессировщик всегда должен 
был находиться под рукой фон Бабаха. В результате между гауптманом и 
собаководом (они, кстати, оказались и земляками) сложились довольно 
своеобразные отношения, которые позволили Шмидту познакомить фон Бабаха с 
Зибертом – разумеется, по желанию последнего.

Фон Бабаху Зиберт понравился, хотя в глубине души, гауптман, как многие 
тыловики, завидовал «Железным крестам» обер-лейтенанта.

– Будь у меня ваши заслуги, – откровенно признался он как-то Зиберту, – я бы не 
терялся и сделал настоящую карьеру.

Зиберт в ответ только скромно улыбнулся. Он прекрасно понимал, что его боевая 
репутация в глазах адъютанта искупается лишь некоторой наивностью, если не 
простоватостью, которая проявлялась хотя бы в том, что он весьма успешно 
разыгрывал роль человека, вовсе не стремившегося к военной карьере.

Несмотря на принятый им покровительственный тон, фон Бабах вынужден был 
несколько раз занять у Зиберта деньги. Видимо, свои служебные возможности сам 
он использовал не очень удачно.

Подобно обер-ефрейтору Шмидту, фон Бабах оказался в конце концов перед 
необходимостью или вернуть долги, или как-то иначе отблагодарить своего нового 
друга. А для этого он располагал лишь одним достоинством – серебряными 
аксельбантами адъютанта Коха.

Кузнецов видел, что раз от разу фон Бабах испытывает все более сильное чувство 
неловкости, и ждал лишь, когда это чувство достигнет кульминации. И дождался. 
Момент этот счастливо совпал с обстоятельством, действительно потребовавшим от 
Кузнецова обратиться за содействием к гауптману.

В мае 1943 года «невеста» Зиберта Валентина Довгер получила, как и сотни других 
ровенских девушек, повестку ведомства Заукеля о мобилизации на работы в 
Германию – проще говоря, об угоне на фашистскую каторгу. Конечно, можно было 
забрать Валю в отряд, но ее внезапное исчезновение могло навлечь подозрение на 
«жениха», то есть обер-лейтенанта Зиберта, что было совершенно недопустимо. 
Решили, что Зиберт обратится за помощью к фон Бабаху. Кузнецов не сомневался, 
что гауптман сделает все от него зависящее, но это «все» оказалось много 
сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Однако именно эта сложность и 
породила у командования определенный замысел…

– Сам по себе я, к сожалению, предпринять теперь, когда повестка уже вручена, 
ничего не могу, разве что недели на две оттянуть отъезд фрейлен Валентины, – 
сказал фон Бабах Зиберту. – Отменить уже отданное распоряжение может только Кох.
 Однако если фрейлен Довгер действительно, как вы говорите, фольксдойче и вы 
заинтересованы в этом, то я могу устроить, чтобы рейхскомиссар ее и вас принял. 
Может быть, он и отменит в виде исключения мобилизацию вашей невесты.

Сейчас Коха в Ровно нет, он уехал в Берлин на похороны погибшего в 
автомобильной катастрофе давнего товарища по партии старого борца – «альте 
кампфер» – Лютце, начальника штаба штурмовых отрядов. Но днями он вернется, 
тогда я и доложу ему ваше заявление, но только дайте мне заранее все нужные 
бумаги.

Фон Бабах всегда сдерживал свои обещания, во всяком случае, если это ему было 
выгодно. 25 мая Кох вернулся в Ровно, 26 мая Шмидт передал фон Бабаху заявление 
Вали, а уже вечером 30 мая через нарочного пришло уведомление, что 
рейхскомиссар Эрих Кох примет обер-лейтенанта Пауля Зиберта и фрейлен Валентину 
Довгер в своем кабинете в рейхскомиссариате.

Трудно представить, какие минуты пережил бы гауптман фон Бабах, если бы ему 
стало известно, что по приказу своего подлинного командования обер-лейтенант 
Зиберт, он же советский разведчик Николай Иванович Кузнецов, должен 
использовать предоставленную ему частную аудиенцию для уничтожения кровавого 
палача украинского и польского народов, личного друга фюрера Эриха Коха.

Уничтожение Коха намечалось давно. Первоначально в отряде предполагалось даже 
произвести налет на РКУ группы бойцов, переодетых в немецкую форму, под 
командованием обер-лейтенанта Зиберта. Для участия в нападении были отобраны 
партизаны Лева Мачерет, Борис Харитонов и другие, владевшие немецким языком. 
Они готовились к этому, часами маршировали на поляне близ лагеря, распевая 
знаменитую солдатскую песню «Лили Марлен». Но потом от этого плана отказались, 
поскольку он не гарантировал успеха и мог привести к большим потерям.

…В кобуре на поясе Пауля Зиберта лежал заряженный «вальтер» на боевом взводе: 
разведчик долгими часами учился в лесу стрелять из него не целясь, навскидку. 
На козлах экипажа, поджидавшего его у подъезда, восседал Николай Гнидюк. Под 
козлами – автомат, ручные гранаты. Несколько прохожих, оказавшихся случайно в 
этот час на Шлоссштрассе, были отнюдь не случайными. Михаил Шевчук, Василий 
Галузо, Николай Куликов, Жорж Струтинский и другие разведчики должны были 
прикрыть отход Николая Ивановича.

Волновался ли Кузнецов в ночь накануне того самоотверженного акта, который ему 
предстояло совершить? И да и нет. Да, потому что понимал, как отзовется по всей 
Украине его выстрел, сколько патриотов поднимет он на новую борьбу с 
оккупантами. Нет, потому что он так ждал этого дня, столько раз представлял, 
как все произойдет, что теперь испытывал своего рода облегчение. Известное 
разочарование он пережил как раз в апреле, на параде по случаю дня рождения 
Гитлера, когда не смогло состояться покушение на Коха из-за его отъезда в 
Кенигсберг.[5 - Вечером того же 20 апреля неожиданно запылали и выгорели дотла 
огромные склады на железнодорожной станции Ровно. В отряде недоумевали: никому 
из разведчиков такого задания не давалось. Ни при чем, как выяснилось, были и 
городские подпольщики. Лишь много позднее Василий Галузо и Николай Куликов, 
впоследствии геройски погибшие, признались, что подожгли склады по собственной 
инициативе. Еще не зная этого, Кузнецов долго радовался, что «нашлись молодцы, 
сделавшие фюреру хороший подарок ко дню рождения».]

Что будет с ним после?.. Не загадывал. Понимал, что уйти живыми из особняка 
после выстрела он и Валя вряд ли сумеют. Знал, что верные товарищи вступят в 
отчаянный бой за их спасение, но сам он должен рассчитывать на худшее. Да, 
Кузнецов знал, на что идет, идет добровольно, и был готов выполнить свой долг. 
Каждый день тысячи советских солдат отдавали свои жизни во имя свободы, 
независимости и самого существования Родины. Он тоже солдат.

В назначенное время аудиенция состоялась – канцелярия рейхскомиссара отличалась 
скрупулезной точностью. Обер-лейтенант Зиберт был принят Кохом. Провел полчаса 
в его кабинете. И – не смог уничтожить гитлеровского наместника. Охрана Коха 
оказалась столь тщательно продуманной, что исключала возможность покушения, во 
всяком случае, выстрела из пистолета.

Как только Зиберт вошел в кабинет и после приветствия по молчаливому знаку 
рейхскомиссара сел на стул для посетителей, за спиной его выросли два эсэсовца, 
готовые схватить при малейшем подозрительном движении. Третий эсэсовец стоял 
напротив, за креслом Коха, еще два – за портьерами больших окон. На полу, возле 
самого стула, лежали настороже две громадные овчарки, на совесть выученные 
обер-ефрейтором Шмидтом. Такой сильной охраны Кузнецов не ожидал. А Валя, Валя, 
которую вызвали к рейхскомиссару первой (Зиберт же полагал, что их введут в 
кабинет вместе) не смогла предупредить его ни словом, ни знаком. Она не успела 
сделать и шага обратно из кабинета в приемную, как дежурный офицер-эсэсовец тут 
же вызвал Зиберта.

Почтительно, но с достоинством отвечая на безразличные, ленивые вопросы 
коренастого рыжеватого человека о усиками под фюрера, облаченного в коричневый 
нацистский мундир, он лихорадочно перебирал и тут же отвергал все возможные 
варианты. Стрелять нельзя, даже руку к карману за платком поднести не позволят,
 – перехватят телохранители, разорвут овчарки.

С горечью разведчик вынужден был смириться с неудачей.

Позже, вернувшись в отряд, Николай Иванович говорил, что, знай он заранее об 
обстановке, в которой Кох принимал посетителей, он убил бы все же 
рейхскомиссара, пожертвовав собственной жизнью. Мог бы сделать это, например, 
взорвав спрятанную на теле мину или противотанковую гранату.

Впоследствии Дмитрий Николаевич Медведев писал:

«Несостоявшееся покушение вызвало в штабе отряда целую бурю споров. Разговоры 
шли вокруг одного вопроса: была ли, в конце концов, у Кузнецова возможность 
убить Коха? То, что это было делом невероятной трудности, ни у кого не вызывало 
сомнений. В кабинете гаулейтера все было рассчитано на невозможность покушения. 
И овчарки и телохранители прошли, надо думать, немалую тренировку, прежде чем 
попали в этот кабинет. Был какой-то математически точный расчет в том, как были 
расставлены люди и собаки, как стоял стул, предназначенный для посетителей, – 
математически точный расчет, не допускавший никаких случайностей.

И все же какая-то доля возможности успеха могла быть. И нашлись товарищи, 
которые прямо ставили в упрек Николаю Ивановичу его благоразумие, осторожность, 
нежелание рисковать при незначительных шансах на удачу…

Разумеется, никому не приходило в голову сомневаться в храбрости Николая 
Ивановича; речь шла не о храбрости, а о чем-то несравненно более высоком – о 
способности человека к самопожертвованию, к обдуманной, сознательной гибели во 
имя патриотического долга. Сотни тысяч, миллионы советских людей в час, когда 
Отечество оказалось в опасности, схватились с ненавистным врагом и в этой 
схватке явили миру невиданные образцы воинской доблести, презрения к смерти. Но 
одно дело презирать смерть, идти на рискованную операцию без мысли о своей 
возможной гибели, другое дело – сознательно и добровольно пойти на смерть ради 
победы…

– Такой подвиг, – говорил Лукин, когда мы обсуждали поведение Кузнецова, – 
требует особого рода героизма. Мы должны воспитывать в наших людях готовность 
пойти в любой момент на это святое дело. («Именно святое», – поддержал Стехов.) 
Но не всякому это дано. В каждом из наших людей живет высокое чувство 
патриотизма, и вот это чувство, это сознание своего долга перед Родиной мы 
должны возвести в такую степень, чтобы любой из нас мог, не задумываясь, отдать,
 когда нужно, свою жизнь.

Готовить к самопожертвованию! Справедливы ли эти слова по отношению к 
Кузнецову? Да и не только к нему, а к сотням наших партизан, день за днем 
совершавших свой скромный подвиг?

…Готовность и воля к подвигу во имя Родины живут в каждом советском человеке, в 
каждом большевике, партийном и непартийном. К числу таких людей принадлежал и 
Николай Иванович Кузнецов. И я не сомневался, что не совершил он акта возмездия 
над Кохом потому лишь, что не хотел идти на бессмысленный риск. Я был уверен, 
что если в его судьбе еще наступят минуты, когда нужно будет во имя победы 
жертвовать жизнью, он сделает это, не задумываясь».

Да, можно не сомневаться, что Кузнецов пошел бы на геройское самопожертвование, 
если бы оказался на приеме у Коха вторично. Но другого такого случая не 
представилось…

Отказ от принятого заранее плана, мгновенное переключение в связи с 
изменившейся неожиданно обстановкой всегда самый опасный момент в работе 
разведчика. Тот самый, когда он может себя выдать. Причем не только губительной 
поспешностью – иногда оказывается вполне достаточным, чтобы дрогнул голос или 
мелькнуло в глазах разочарование. И Кузнецов должен был вести себя сообразно 
своей роли скромного армейского офицера, удостоенного чести быть принятым самим 
рейхскомиссаром, оставаясь в то же время советским разведчиком.

…Поначалу Кох был хмур, говорил сухо и раздраженно. Выбор Зиберта ему явно не 
нравился.

– Никак не могу одобрить, обер-лейтенант, вашего намерения, – говорил 
рейхскомиссар. – Вы кадровый офицер германской армии, а связались с какой-то 
местной девицей весьма сомнительного происхождения.

Обер-лейтенант почтительно возражал:

– Это не совсем так, господин рейхскомиссар. Фрейлен Валентина Довгер – 
чистокровная немка. Ее покойный отец был человеком, преданным фюреру и великой 
Германии, имел большие заслуги перед рейхом. Именно за это его, к общему 
сожалению и горю девушки, убили партизаны. Я знал его лично, видел 
соответствующие документы, которые также, к сожалению, погибли во время пожара.

Кох немного смягчился. В настроении его неизвестно почему наступил перелом, и 
он постепенно втянулся в разговор с обер-лейтенантом, словно забыв, что в 
приемной ждут своей очереди несколько генералов и ответственных чинов. И задал 
вдруг вопрос, ответ на который разом повернул его симпатии к скромному 
посетителю.

– Где вы родились, Зиберт?

– В Восточной Пруссии, господин рейхскомиссар.

– В Восточной Пруссии? Приятно слышать. Значит, мы с вами земляки, это мое гау. 
Ну, ладно, ладно. – Кох снисходительно помахал рукой. Он подтянул к себе 
поближе ходатайство и черкнул на нем несколько строк: распоряжение об отправке 
в Германию Валентины Довгер отменить, зачислить ее канцеляристом-машинисткой в 
хозяйственный отдел рейхскомиссариата.

Видимо, земляк, к тому же почтительный и, судя по крестам, боевой фронтовик, 
прочно снискал расположение рейхскомиссара. Зиберт ждал теперь только одного: 
знака, что аудиенция закончена. В глубине души он еще не потерял надежды, что, 
быть может, ему удастся выхватить оружие, когда придется встать, чтобы покинуть 
кабинет. Но Кох пока что не собирался отпускать обер-лейтенанта. Говорил он 
теперь вполне добродушно, угостил Зиберта египетскими сигаретами, даже протянул 
в подарок целую нераспечатанную коробку, достав ее из ящика стола.

Кох продолжал задавать вопросы:

– За что получили «Железные кресты»?

– Первый – за поход во Францию, второй – в России.

– Что вы делаете сейчас?

– После ранения временно служу в «Виршафтскоммандо», господин рейхскомиссар. 
Жду возвращения на фронт, к своим солдатам.

– А где сейчас ваша часть?

– Под Курском, господин рейхскомиссар.

– Под Курском? Фюрер готовит большевикам сюрприз как раз в этом районе! Мы 
нанесем русским такой удар, который переломит Ивану хребет.

Кузнецов вздрогнул от неожиданности – это не было опасным, но точно так же не 
только мог, должен был бы отреагировать и обер-лейтенант Зиберт. Может быть, он 
ослышался? Нет, не ослышался. Сам рейхскомиссар Украины и гаулейтер Восточной 
Пруссии в случайном разговоре с рядовым офицером разгласил военную тайну о 
намечаемой гитлеровцами важной наступательной операции.

А рейхскомиссар продолжал говорить. И снова – о важном.

– Вы имели дело с русскими танками, обер-лейтенант?

– К сожалению, имел. И должен признать, что их тридцатьчетверки очень опасны.

Кох самодовольно хохотнул:

– Вот-вот, посмотрим, что они смогут сделать против наших новых машин – 
«тигров» и «пантер».

…Обер-лейтенант Зиберт закрыл за собой дверь кабинета Коха. Ожидавшая в 
приемной Валентина Довгер вскочила. В больших серых глазах застыл немой вопрос: 
«Почему не стрелял?»

Довольно помахивая листком бумаги с резолюцией, он громко сказал:

– Все в порядке, дорогая, господин рейхскомиссар любезно удовлетворил нашу 
просьбу. Весьма признателен вам, господин гауптман.

Это уже к фон Бабаху.

Валя растерянно стоит посреди приемной, нервно перебирая руками сумочку. Сейчас 
девушка способна на все… Кузнецов подхватывает ее под локоть и, не давая 
опомниться, торопливо выводит из особняка. Вот и пролетка. Гнидюк на козлах 
тоже ничего не понимает.

– Трогай!

Звонко зацокали по булыжной мостовой подковы. Исчезли бесследно несколько 
человек, до этого прогуливавшихся по Шлоссштрассе.

Рейхскомиссар Эрих Кох 31 мая 1943 года остался жив. Но зато радиограмма, 
подробно излагавшая его беседу с обер-лейтенантом Паулем Зибертом, в тот же 
день ушла в Москву.

Эта информация была важнее жизни Эриха Коха, все равно не ушедшего от смертного 
приговора, вынесенного ему, хотя и годы спустя, справедливым судом в новой, 
народной Польше.



Курская битва – одна из крупнейших в истории второй мировой войны. Замысел 
«Цитадели» сводился к тому, что немцы намеревались двумя одновременными 
встречными ударами на Курск из района Орла на юг и из района Харькова на север 
сокрушить, уничтожить советские войска на Курском выступе. В дальнейшем они 
рассчитывали расширить фронт наступления к югу и разгромить части Красной Армии 
в районе Донбасса.

Для осуществления операции «Цитадель» немцы собрали огромные силы: 50 дивизий – 
900 тысяч солдат и офицеров, 10 тысяч орудий и минометов, 2700 танков, свыше 
2000 самолетов.

Своевременно разгадав план врага, хорошо информированное из многих источников 
советское командование сосредоточило здесь еще более крупные силы и 5 июля 
нанесло опережающий удар.

Пятьдесят дней продолжалось невиданное, ожесточенное сражение. За это время 
гитлеровцы потеряли полмиллиона солдат, около 1500 танков, в том числе и 
«тигров» и «пантер», 3 тысячи орудий и большое количество самолетов! Фашистская 
армия потерпела поражение, от которого уже не смогла оправиться.




ГЛАВА 10


Приключенческая литература уже выработала образ своего любимого героя. Это 
очень смелый и решительный человек, как правило, молодой и красивый (пожилой и 
некрасивый тоже обычно присутствует, но лишь в качестве безликого начальника, а 
то и хуже – его противника, старого иностранного шпиона). Этому герою после 
многих приключений удается достать секретный план врага, после чего последнему 
остается лишь проиграть решающее сражение.

В жизни так бывает тоже. Ибо нет такой невероятной ситуации, порожденной 
фантазией писателя, которую бы не была в состоянии превзойти реальная 
действительность. Можно привести не одну историю, случившуюся с советскими 
разведчиками, которую даже писатель с очень богатым воображением не решится 
описать, настолько она покажется читателю невероятной, выдуманной.

Но дело не в фантазии литератора и степени достоверности создаваемых его 
воображением персонажей и событий. Дело в самом подходе к теме разведки.

Никакой, даже самый талантливый и удачливый разведчик не может решить судьбу 
сражения в современной войне (не говоря уже о самой войне), хотя может в 
определенной степени предрешить его успех или неудачу. Представьте только, что 
военачальнику разведка приносит добытый ею план мощного вражеского наступления. 
Но где гарантия, что этот план не провокация, имеющая целью дезинформировать 
его и его войска? Последствия легковерия могут быть в этом случае 
катастрофическими. Но и пренебречь информацией, которая поступила из в общем-то 
надежного источника, он не вправе. Следовательно, любые разведданные – причем в 
прямой зависимости от их важности – должны быть проверены, а то и не раз. 
Подобную проверку бывает осуществить даже труднее, чем достать первоначальную 
информацию.

Но знать стратегический замысел вражеского командования, дату и место 
готовящегося наступления еще недостаточно. Чтобы правильно и в полной мере 
использовать эти, хотя и ценные, сведения, необходимо огромное количество 
дополнительных данных различного характера, иногда очень неожиданных.

Опыт Великой Отечественной войны показал: чтобы подготовить крупную 
наступательную операцию, необходимо подтянуть к определенному участку фронта 
огромное количество живой силы, танков, орудий, прочей военной техники, 
боеприпасов, привести в движение сотни тысяч людей на больших пространствах, 
измеряемых тысячами километров.

Реальную пользу от донесения разведки командование получит только в том случае, 
если будет достаточно полно знать обо всем, что происходит накануне операции в 
глубоком и ближнем тылу врага.

Решить эту задачу с помощью одних только разведчиков-профессионалов невозможно 
хотя бы потому, что их для этого потребуется слишком много. К тому же для того 
чтобы добывать некоторые специфические данные, нужно обладать специальными 
знаниями, а эрудиция разведчика, как и любого другого человека, имеет пределы.

В годы Великой Отечественной войны во вражеском тылу действовало много 
замечательных советских разведчиков. Своими победами в тайной войне они в 
немалой доле обязаны самоотверженной помощи тысяч бесстрашных патриотов на 
временно оккупированной гитлеровцами территории СССР или антифашистов в других 
странах Европы, в том числе и Германии.

Это общее правило подтверждается и боевой работой особого чекистского отряда 
«Победители». Отряду помогали во всем и всем, чем могли, сотни советских людей, 
и многие из них, принадлежавшие ранее к самым мирным профессиям, стали 
превосходными – тонкими, наблюдательными, смелыми и инициативными – 
разведчиками. В частности, весьма результативно действовала группа связанных с 
отрядом подпольщиков из городка Здолбунова, расположенного в двенадцати 
километрах от Ровно.

Многомесячная работа этой группы заслуживает подробного описания и потому, что 
ей помогал Николай Иванович Кузнецов, бывавший в Здолбунове в дни, когда 
почему-либо оставаться в Ровно ему было нежелательно.

До войны это был маленький уютный городок с тихими приветливыми улицами, летом 
утопающими в зелени каштанов, лип и акаций.

В Здолбунове было несколько заводиков: цементно-гипсовый, стекольный, 
пивоваренный, а в окрестности еще и несколько кирпичных. Для нашей разведки эта 
индустрия никакого интереса не представляла. Зато другое обстоятельство надолго 
приковало сюда ее внимание. Заштатным Здолбуново было лишь как населенный пункт,
 в качестве же железнодорожного узла оно имело значение чрезвычайное.

Через Здолбуново шла значительная часть снабжения гитлеровской армии.

Гитлеровцы, разумеется, понимали стратегическое значение Здолбуновского узла и 
наводнили его жандармерией, полицией, агентами гестапо. Для местных жителей был 
установлен строжайший режим, нарушения которого карались вплоть до смертной 
казни. И в этих предельно тяжелых условиях в Здолбунове около двух лет успешно 
действовала группа советских разведчиков.

Одним из ее организаторов стал Дмитрий Михайлович Красноголовец. Было ему тогда 
чуть больше тридцати. Начало войны застало Красноголовца на службе в 
железнодорожной милиции. Эвакуироваться из города он не успел, потому что до 
последней минуты спасал военные грузы. Партбилет и личное оружие Красноголовец 
спрятал, а сам занялся портняжным делом, которому обучился когда-то в юности. 
Каким он был портным, сейчас уже сказать трудно, но подпольщиком и разведчиком 
оказался превосходным. В активную борьбу с оккупантами он включился добровольно 
и самостоятельно через несколько дней после вступления в Здолбуново немцев, 
уничтожив 16 июля 1941 года на железнодорожных путях эшелон с горючим.

Вскоре вокруг Красноголовца сложилась группа надежных людей, главным образом 
железнодорожников, твердо решивших вступить в борьбу с оккупантами: Николай 
Мельниченко, Александр Дигоран, Константин Шорохов, Александр Попков, Виктор 
Азаров, Дмитрий Скородинский, Сергей Яремчук, Петр Бойко и другие.

Организация росла, набиралась сил и опыта, ее удары по врагу делались все 
весомее. С ней-то, как уже было сказано выше, и связались в первую очередь 
разведчики Николай Приходько, Николай Гнидюк и Михаил Шевчук и другие связные 
отряда, когда осенью 1942 года Здолбуново было включено в сферу активных 
действий отряда. От имени командования они разъяснили подпольщикам, что, 
учитывая особое стратегическое значение Здолбуновского железнодорожного узла, 
группа может принести гораздо большую помощь Красной Армии не разрозненными 
диверсиями, а систематической глубокой разведкой.

Основной конспиративной квартирой разведчиков, прибывающих из отряда, стал дом 
№ 2 по улице Ивана Франко. Он принадлежал братьям Михаилу и Сергею Шмерегам, 
рабочим железнодорожного депо. Жена Михаила – Анастасия – была старшей сестрой 
Николая Приходько.

Здолбуново оказалось очень удобным местом отдыха для разведчиков, действовавших 
в Ровно, в первую очередь для Николая Кузнецова. Здесь они пережидали дни, 
когда после крупных операций в «столице» им было опасно там оставаться. Здесь 
же хранили деньги, одежду, документы и прочие нужные вещи. Михаил Шмерега был 
высококвалифицированным столяром. Он сделал на чердаке специальный двойной 
потолок, где всегда находились взрывчатка, автоматы, пистолеты, гранаты.

Однажды Дмитрия Михайловича вызвали в лагерь. Когда он собрался в обратный путь,
 то вместе с ним до Ровно отправился и Кузнецов. У Николая Ивановича был 
отличный, по его мнению, мотоцикл БМВ, но с бензином дело обстояло плохо – 
каких-нибудь литра полтора. Только-только чтобы проехать по асфальту от Оржева 
до Ровно (от лагеря до «маяка» их доставили лошадьми). А от «маяка» до Оржева 
тяжеленный мотоцикл нужно было тащить лесом на руках. Занятие это было весьма 
утомительное: достигнув Оржева, и Кузнецов и Красноголовец совсем выбились из 
сил.

Возле переезда через железную дорогу, откуда начинался асфальт, они присели 
отдохнуть. Через полчаса Кузнецов встал, поблагодарил Красноголовца, попрощался,
 сел на мотоцикл и нажал на стартер. Мотор взревел и… тут же заглох. Все 
попытки Николая Ивановича завести его успеха не имели. Кузнецов был в форме, 
поэтому пришлось Красноголовцу под улюлюканье деревенских мальчишек одному 
тащить проклятый мотоцикл в какой-то двор.

Провозившись минут сорок с мотором, Кузнецов сказал, что теперь все в порядке. 
Снова сел на мотоцикл, снова попрощался с Дмитрием Михайловичем и тронулся. На 
сей раз ему удалось проехать метров сто, и после чего БМВ стал посреди села 
возле колодца с журавлем. Красноголовец видел издали, как Николай Иванович 
яростно пнул БМВ сапогом, потом донеслись до него все немецкие ругательства, 
какие знал Кузнецов.

Не успел Красноголовец подойти на помощь, как со стороны Ровно показалась 
легковая машина с двумя немцами. Кузнецов поднял руку – машина остановилась. 
Николай Иванович вступил в переговоры. Наконец, тот из немцев, что сидел за 
рулем, вылез из машины и принялся за починку злополучного мотоцикла.

Красноголовец рассудил, что ему здесь теперь делать нечего, и зашагал к Ровно, 
полагая, что через полчаса, самое большее, Николай Иванович нагонит его на 
шоссе.

Однако миновал час, другой – Кузнецов не появился. Встревоженный Красноголовец 
отправился в Здолбуново, так ничего и не зная.

Как оказалось, немецкий шофер разбирался в мотоциклах не лучше Кузнецова. 
Правда, после его ремонта мотоцикл проехал километра два, но зато потом заглох 
окончательно. Разозленному и расстроенному Николаю Ивановичу пришлось 
остановить какого-то крестьянина, взвалить мотоцикл на его телегу и так 
добираться до Ровно.

Из Здолбунова в отряд поступали данные о маршрутах проходящих поездов, 
передвижениях воинских частей, перевозимых грузах и прочем. Здолбуновский узел 
стал одним из важнейших центров в разведывательной сети, сотканной отрядом в 
глубоком тылу врага.

Наблюдение за воинскими эшелонами было совсем не таким безопасным и легким 
делом, как это может показаться непосвященнохму. Нередко разведчику, чтобы 
добыть сведения, приходилось идти на риск.

Фашистская железнодорожная администрация отличалась той утрированной 
педантичностью, которая, превращаясь в свою противоположность, шла немцам уже 
не на пользу, а во вред. Так, до сих пор не поздно сказать спасибо тому 
гитлеровскому железнодорожному чиновнику, кто установил очень удобный для 
советской разведки порядок, по которому к каждому товарному вагону прибивался 
плоский деревянный ящичек, забранный металлической сеткой. При формировании 
эшелона за эту сетку вкладывался листок бумаги с указанием, какой груз 
содержится в вагоне, станция отправки, станция назначения и прочее. Разведчики, 
даже не знавшие немецкого языка, переписывали эти листки, а потом переправляли 
в отряд. Занятие это было опасным: стоило такого любопытного приметить жандарму 
или часовому – и его участь была бы предрешена.

Очень заметную роль в подполье после своей первой встречи с Кузнецовым стал 
играть Леонтий Клименко. Он одинаково успешно собирал разведданные, участвовал 
в боевых диверсионных операциях, к тому же оказался прекрасным связным. Его 
старенькая полуторка обладала большим достоинством – газогенераторным 
двигателем, что полностью снимало какую бы то ни было заботу о горючем.

Клименко стал частым гостем на «маяке». И никогда не приезжал с пустыми руками 
– обязательно прихватывал что-нибудь для лагеря. Так однажды он привез целый 
кузов сахарного песка, немцам же сказал, что его в дороге ограбили партизаны. 
Для полной имитации налета он даже облил машину бензином и поджег, а потом 
потушил.

…Весной 1943 года резко возросла интенсивность движения на магистрали. Эшелоны, 
преимущественно с живой силой, боевой техникой, боеприпасами следовали к фронту 
один за другим через Здолбуново каждые пять-десять минут. Стало очевидным, что 
немцы готовят крупную наступательную операцию, но где – удалось установить не 
сразу.

В один из дней разведчики насчитали пятнадцать эшелонов к фронту, груженных 
танками цвета яичного желтка! Оказалось, что танки столь экстравагантной 
окраски перебрасываются в район Курска из африканской армии Роммеля. Фашистское 
командование так спешило, что не успело даже перекрасить танки из 
«африканского» песчаного цвета в обычный сине-зеленый.

Дальше – больше! Разведка установила, что в район Курска немцы 
передислоцировали несколько пехотных дивизий из Франции и танковую дивизию 
из-под Ленинграда.

Полученная информация также была передана в Москву. В ответ пришло указание 
активизировать деятельность разведывательных групп, использовать все каналы 
получения информации, чтобы непрерывно обеспечивать командование Красной Армии 
данными о подготавливаемом немцами наступлении. Для всех разведчиков наступила 
страдная пора.

Станция Здолбуново превратилась в важнейший стратегический пункт. Учитывая ее 
исключительное значение, гитлеровцы резко усилили охрану. Вести разведку в этих 
условиях становилось с каждым днем все сложнее и опаснее.

Трудно передать то чувство горечи, которое испытывали разведчики при виде 
беспрерывного потока, несущего смерть бойцам Красной Армии. Одна только мысль 
доставляла какое-то удовлетворение – собираемые сведения приносили пользу 
командованию. И все-таки их было недостаточно. Почти невозможно к тому же было 
установить, что представляли собой эшелоны, проходившие мимо Здолбунова без 
остановки. Сеть разведки с возросшим количеством объектов наблюдения не 
справлялась. Между тем Москва требовала: «Не оставлять ни одного 
железнодорожного состава без обследования». По-прежнему трудно было и с 
доставкой информации в отряд: связных не хватало.

Был разработан план расширения и улучшения разведки на станции. Намечались 
новые надежные люди для привлечения к подпольной работе.

– Есть один человек, – предложил как-то Красноголовец, – его зовут Авраамий 
Иванов. До войны был учителем в Башкирии, комсомолец. Оказался в плену… Сейчас 
работает уборщиком на путях. Думаю, что он может быть нам полезен.

Действительно, вскоре Иванов стал одним из лучших связных.

Каждый день, невзирая на погоду и постоянную усталость, в плохонькой одежонке, 
едва прикрывавшей тело от стужи, голодный, он садился в поезд, ехал до станции 
Клевань, а оттуда пешком отмеривал четыре километра до «маяка». Вручив дежурным 
очередное донесение, он обычно тут же отправлялся в обратный путь. Домой Иванов 
возвращался далеко затемно, чтобы, проспав несколько часов, ранним утром без 
опоздания явиться на работу.

Лишь иногда обстоятельства позволяли ему немного отдохнуть в самом лагере. 
Однажды он пришел настолько утомленным, что заснул, как только опустился на 
землю. День был холодный, и Николай Иванович, сам поеживаясь от холода, прикрыл 
его шинелью.

Работа связного требовала полной мобилизации физических сил, огромного нервного 
напряжения. Опасности подстерегали разведчика на каждом шагу, особенно если он 
нес пакет с донесением или оружие. В каждой поездке документы связного 
несколько раз подвергались проверке. Над ним постоянно висела угроза обыска. 
Если такое случалось, связной мог рассчитывать только на свою выдержку и 
находчивость. Оказалось, что Авраамий Иванов обладает и этими качествами.

Кузнецова подкупили в новом здолбуновском связном не только его смелость, но и 
какое-то особенное, не громкое мужество, с которым этот хрупкий на вид молодой 
человек преодолевал все тяготы и лишения. Николай Иванович довольно часто 
разговаривал с Ивановым и все допытывался:

– Откуда только у тебя силы берутся, двужильный ты, что ли?

Авраамий в ответ только пожимал плечами, словно удивляясь самому себе: в самом 
деле, откуда?

Когда как-то в штабе при нем зашла речь об Иванове, Николай Иванович вдруг 
убежденно сказал:

– Знаете, я, кажется, понял. Авраамий – прирожденный учитель, настоящий русский 
народный учитель. Любовь к Родине и народу, долг для таких людей – все… Я знаю 
это не с чужих слов, сам в сельской школе учился. Ему бы, Авраамию, детей учить,
 а он воюет, каждый день жизнью рискует. Такой вернется в школу, и никто из 
ребят и знать не будет, что он герой…

…С некоторых пор Дмитрий Красноголовец стал внимательно приглядываться к Павлу 
Ниверчуку, секретарю Здолбуновской городской управы. Это был хмурый, 
неразговорчивый человек, свои служебные обязанности выполнял ревностно, 
начальство – и в управе, и немецкое – относилось к нему благосклонно.

Постепенно Красноголовец добился расположения и доверия Ниверчука, и тогда ему 
стала ясна душевная трагедия этого хмурого, подавленного человека. Павел 
Васильевич Ниверчук, секретарь Здолбуновской городской управы, всем сердцем 
ненавидел гитлеровских оккупантов. Работа в их учреждении, клеймо фашистского 
прихвостня жгли его совесть, но сам он не мог найти никакого выхода. Павел 
Васильевич делал все, от него зависящее, чтобы помогать советским людям, 
обращавшимся в городскую управу по своим делам, но понимал, что этого слишком 
мало.

Павел Васильевич Ниверчук стал активным участником здолбуновского подполья, о 
чем, правда, почти никто, кроме Красноголовца, не знал.

Секретарь городской управы оказался для разведчиков очень полезным человеком. 
Достаточно сказать, что он мог в изобилии снабжать их любыми настоящими 
документами – различного рода удостоверениями личности, справками и прочим – 
через посредничество своего шурина, чеха по национальности, Владимира Секача, 
занимавшего должность секретаря здолбуновского гебитскомиссара.

Оказывается, господин гебитскомиссар, не желая утруждать себя лишними заботами, 
передал своему секретарю пачку уже подписанных пропусков. Тому оставалось лишь 
вписывать в них фамилии владельцев и прикладывать печати.

Тот же Секач достал у знакомого немца для Иванова за взятку и бесплатный 
служебный билет, дававший право проезда даже на товарных воинских эшелонах. Это 
сильно облегчало задачи Авраамия Иванова, как основного после гибели Приходько 
связного, доставлявшего разведданные из Здолбунова в отряд.

И вот однажды Авраамий доставил в штаб отряда очередной пакет. Сам же 
скромненько отошел в сторону. Уже по одному его подозрительно невинному лицу 
можно было догадаться, что пришел он с чем-то необычным. Но действительность 
превзошла все самые смелые ожидания. На сей раз Иванов принес отпечатанный под 
копирку абсолютно секретный документ – подлинный экземпляр ежедневной сводки о 
прохождении эшелонов через Здолбуново, которая составлялась для немецкого 
коменданта станции.

– Откуда? Как?

Авраамий только застенчиво улыбался.

Четкие лиловые строчки готического шрифта: столько-то составов с живой силой, 
столько-то с танками, столько-то с боеприпасами, откуда следуют, куда, когда 
должны прибыть в пункт назначения. Отмечены даже опоздания и их причины. Все! 
Решительно все, о чем только может мечтать разведчик.

Кое-кто в штабе вначале даже усомнился в подлинности документа. Как говорит 
английская поговорка, это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Уж не 
крылась ли здесь гестаповская ловушка, попытка ввести в заблуждение нашу 
разведку?

Но проверка подтвердила стопроцентную точность сводки. Это была неслыханная 
удача. Сведения о передвижениях войск – одна из главных задач разведки в тылу 
врага. От ее выполнения зависит подготовленность командования к операциям врага.
 Сбор точных, надежных сведений о передвижении войск противника – трудное дело, 
связанное с риском для жизни многих людей.

Вот почему командование отряда давно вынашивало мысль – нащупать пути к прямому,
 не основанному только на внешнем наблюдении получению сведений о работе 
Здолбуновского железнодорожного узла. Доступ к прямой информации снимал еще 
несколько проблем, с которыми ранее приходилось сталкиваться штабу.

Разведчики имели возможность довольно детально ознакомиться с содержимым почти 
любого эшелона, составленного из крытых вагонов, но при одном условии: если он 
хоть на несколько минут задерживался в Здолбунове – скажем, заправиться водой. 
Но в описываемую пору очень много составов миновало станцию без остановки и, 
следовательно, без досмотра.

Далее сведения о вражеских передвижениях поступали в отряд не только от 
здолбуновской группы, но и из других источников. Отчасти это помогало взаимно 
проверять многие разрозненные данные, но отчасти и мешало. Порой было трудно 
разобраться, читая донесения нескольких разведчиков, сообщают ли они о разных 
эшелонах или об одном и том же, зафиксированном разными людьми в разных местах 
и в разное время.

Наконец, иногда очень тяжело приходилось Кузнецову и другим разведчикам, когда 
они должны были взвешивать, насколько достоверны те или иные данные, полученные 
ими порой случайно, насколько они могут быть уверены, что их не вводит в 
заблуждение тот или иной знакомый гитлеровец. И причем не обязательно даже с 
провокационной целью, а, скажем, из-за обычного пьяного бахвальства?

Сводка, доставленная Ивановым – а она была лишь первой ласточкой, – снимала во 
многом и все эти проблемы. Но как же все-таки попала сводка в руки Иванова?

…Однажды Ниверчук сказал Авраамию, что хочет познакомить его с хорошим 
человеком, который, по его мнению, может принести большую пользу советскому 
командованию и давно ищет связи с подпольщиками. Красноголовец разрешил Иванову 
выйти на встречу.

Ниверчук встретил Иванова приветливо. Работа для организации словно подменила, 
выпрямила этого человека. Его лицо разгладилось, оно дышало теперь душевным 
спокойствием, уверенностью, вновь обретенным чувством собственного достоинства. 
Здесь, дома, в нем, казалось, не было ничего общего с хмурым и вечно 
насупленным секретарем, которого привыкли видеть служащие и посетители 
городской управы.

Павел Васильевич провел Иванова в заднюю комнату и предложил присесть.

Минут через пятнадцать стукнула щеколда калитки, а затем в комнату вошли двое. 
Одного из них Авраамий уже знал – Владимир Секач из гебитскомиссариата, что 
выправил ему документы. Второй был… высокий ладный немец с нашивками 
фельдфебеля. Авраамий инстинктивно сунул руку в карман за оружием. Это 
невольное движение не ускользнуло от фельдфебеля. Он засмеялся и замахал обеими 
руками.

– Не беспокойтесь, пан, я пришел в этот дом не как враг, а как друг!

Тут Авраамий удивился еще больше: немец говорил с ним по-чешски.

Между тем фельдфебель продолжал:

– Я понимаю, пан, что вас смущает моя форма. Ну так я могу ее с удовольствием 
снять.

И он повесил свой мундир на спинку стула.

Все четверо сели вокруг стола. Фельдфебель уже не улыбался. Был серьезен и 
сдержан: понимал значимость момента.

– Я догадываюсь, – сказал он, обращаясь к Иванову, – что вы, пан, есть 
представитель советских партизан и хотите знать, кто я есть. Прежде всего об 
имени. Называйте меня Йозеф. Я рискую не только собой, встречаясь с вами, но и 
своей семьей. Понимаете?

И фельдфебель рассказал Авраамию Иванову свою историю.

Он родился в Судетах. Его отец был немец, а мать чешка. С детства Йозеф 
одинаково владел обоими языками и одинаково любил и народ отца, и народ матери. 
Потом, когда Йозеф уже был юношей, в Судетах появились штурмовые отряды из 
местных немцев. Их организовал главарь судетских фашистов Генлейн. Йозеф тоже 
записался: он наивно поверил речам генлейновцев, уверявших, что их цель – 
способствовать сближению германского и чехословацкого народов.

– Я хотел, – говорил Йозеф, – чтобы все чехи и немцы жили в такой же дружбе и 
любви, как в моей семье.

Потом был Мюнхен. Гитлер захватил Чехословакию. И Йозеф увидел, что означало на 
деле то сближение, о котором так красиво твердили нацисты. Он понял, что его 
обманули, и за прозрение пришлось заплатить дорогой ценой – его дядя по матери 
был расстрелян гитлеровцами за антифашистские убеждения.

Потом Йозефа мобилизовали в германскую армию, послали учиться в школу военной 
железнодорожной администрации. Последнее время служил в Здолбунове.

– Здесь я встретился с паном Секачем, он тоже чех, и мы говорили с ним на одном 
языке. Мы подружились, он стал мне доверять. И вот я перед вами.

Как выяснилось, Йозеф был как раз тем работником военной железнодорожной 
администрации, который собственноручно печатал на машинке сводки о прохождении 
через Здолбуново воинских эшелонов. У входа в комнату, где он работал, всегда 
стоял часовой. Начальники всех эшелонов обязаны были сдавать сюда рапортички 
(их просовывали в забранное металлической сеткой оконце в дверце), содержащие 
полные сведения о составах. Рапортички с поездов, идущих без остановок, 
передавались на ходу дежурному офицеру станции. В конце дня оператор составлял 
общую сводку. Ее полагалось готовить в двух экземплярах: один шел начальнику 
железнодорожных сообщений вермахта, второй аккуратно подшивался в секретную 
папку и хранился в специальном сейфе военного коменданта станции под постоянной 
охраной.

Теперь Йозеф стал закладывать в машину третий лист бумаги…

В шесть часов вечера одного из последующих после упомянутой встречи дней из 
здания вокзала вышел высокий молодой фельдфебель. Он присел на скамейку и 
ленивым движением вытащил из кармана пачку сигарет. Закурил. По-видимому, это 
была последняя сигарета, потому что фельдфебель смял пачку и швырнул ее в 
стоящую рядом урну. Докурив сигарету, он погасил окурок о подошву сапога и с 
явной неохотой – стояла отличная солнечная погода – вернулся в вокзал. Через 
несколько минут к урне подошел худой, очень плохо одетый человек. Перед собой 
он катил тяжелую железную тачку, в которой поверх всякого бросового хлама 
лежали совок и метла. Молодой человек с некоторым трудом перевернул бетонную 
урну и аккуратно собрал в тачку совком весь накопившийся за день мусор. Потом 
он тщательно подмел землю вокруг, водворил урну на место, взялся за ручку тачки 
и неторопливо покатил ее дальше.

Третий экземпляр начал свое путешествие в Москву…

Йозеф передавал свою информацию на протяжении многих месяцев 1943 года. 
Командование теперь располагало подробнейшими данными о всех поездах, 
миновавших Здолбуново. Радисты Лидия Шерстнева, испанка Ивонна, Марина Ких, 
Валя Осмолова, Аня Беспояско, Иван Строков, Виктор Орлов стали самыми занятыми 
людьми в отряде: ежедневно по нескольку часов, подменяя друг друга, они 
зашифровывали и передавали в Москву полные и совершенно точные сведения о 
прохождении фашистских транспортов через важный железнодорожный узел в тылу 
врага. Командир радиовзвода Лидия Шерстнева, отстукивая бесконечные шифровки, 
даже ворчала порой на обилие работы. Но сама она отлично понимала, что чем 
дольше ей и ее боевым товарищам приходится сидеть за ключом, тем меньше 
вражеских эшелонов доберется до фронта, тем легче нашему войсковому 
командованию будет предупредить замыслы врага, тем больше фашистов найдет 
смерть на советской земле.

Система «Йозеф – Иванов» была отработана настолько безукоризненно, что за все 
время своего существования не дала ни единой осечки. Ни одной гестаповской либо 
абверовской ищейке так и не удалось обнаружить, что секретнейшая военная 
информация утекает из комнаты со стальными решетками на окнах, в которой 
работал образцовый военный оператор.

К сожалению, в дни стремительного наступления Красной Армии на запад следы 
Йозефа затерялись.

…С тех пор, как фронт стал неудержимо откатываться на Запад, значительная часть 
здолбуновского подполья по сигналу командования смогла переключиться на 
диверсионную работу.

Красноголовец и его товарищи начали с ключевого объекта – паровозного депо. Они 
так рьяно взялись за ремонт паровозов, что их простой стал измеряться огромной 
цифрой в тысячи паровозо-часов. Фактически из всего подвижного состава немцы 
могли использовать не больше половины. Организацию снабдили маленькими, но 
чрезвычайно мощными и весьма удобными для работы магнитными минами. И начались 
взрывы…

…Вдоль состава, груженного боеприпасами и техникой, идет человек в старой, 
лоснящейся спецовке, В руке у него молоток на длинной деревянной ручке. Через 
каждые несколько шагов он останавливается, и раздается звонкое «тук-тук»! Звук 
чистый – значит, скат в порядке. Осмотрщик идет дальше. Обычная, привычная 
картина. Она не вызывает ни малейшего интереса у часовых на тормозных площадках.
 Грязно-серые мундиры, толстой кожи сапоги с нерусскими широкими голенищами, 
глубокие горшки касок. На шее автоматы. Вся станция забита охранниками. Кажется,
 что от их колючих взглядов не укроется ничто. И все же укрывается самое 
главное: точно рассчитанным движением осмотрщик выхватывает из-за пазухи 
плоский темный брусок и пришлепывает его под буксу. Брусок прилипает – голыми 
руками не отдерешь. И снова тук-тук, тук-тук! Вроде бы ничего и не изменилось.

Нет, изменилось… Этот эшелон на фронт не попадет. Часовые на тормозных 
площадках с губными гармошками в оттопыренных карманах – уже покойники.

Особенно не везло эшелонам с нефтепродуктами, в которых остро нуждалась 
фашистская армия. Их перевозили из Плоешти (Румыния) большей частью в 
двадцатипятитонных цистернах. Подпольщики их любили за экономичность. На весь 
длинный состав требовалась всего-навсего одна «магнитка». Стоило ей взорваться, 
как бушующее пламя охватывало весь эшелон.

Мины были замедленного действия. Эшелоны взрывались нескоро. Поэтому неуловимых 
диверсантов гитлеровцы искали – разумеется, безуспешно – далеко от Здолбунова.

Остроумный способ устраивать крушения придумал старейший железнодорожник, 
опытный тормозной кондуктор Яков Тыщук, сражавшийся на бронепоезде за Ровно еще 
в годы гражданской войны.

Этот способ мог родиться только в голове человека, знающего порядки на железной 
дороге как свои пять пальцев. Тыщук как раз и был таким человеком. В один 
прекрасный вечер состав, который он обслуживал, остановился на несколько минут 
в Славуте. Тыщук вышел на перрон размять ноги. Степенный, благообразный, со 
свистком на шее, он спокойно прошел вдоль стоявшего на параллельном пути 
воинского эшелона и незаметно снял оградительный сигнал с хвостового вагона. 
Потом так же размеренно вернулся к себе. Через несколько минут разразилась 
катастрофа: прибывший на станцию новый поезд на полном ходу врезался в воинский 
эшелон. Вопреки известной поговорке стрелочник виноват не был; он не мог видеть 
оградительного огня, означающего, что путь уже занят. Впоследствии этот прием 
несколько раз и с неизменным успехом повторяли и другие подпольщики.

Диверсии, одна смелее другой, следовали теперь непрестанно.

Леонтий Клименко с несколькими товарищами вывел из строя поворотный круг, что 
вынудило часть паровозов ходить только задним ходом и, следовательно, снизить 
скорость движения. Потом он же подорвал эшелон с живой силой на выходной 
стрелке станции. Авраамий Иванов сжег состав с авиационным бензином.

Но самым громким делом здолбуновцев и присланных им в помощь разведчиков из 
отряда стал взрыв 12 августа 1943 года…

Битва на Курской дуге была в разгаре, когда в отряд пришел из Москвы приказ – 
во что бы то ни стало, любой ценой уничтожить имеющий исключительное значение 
Прозоровский мост – единственный двухколейный железнодорожный мост через реку 
Горинь между Шепетовкой и Здолбуновом. Мост этот усиленно охранялся, и по очень 
серьезной причине – его уничтожение или даже недолгий вывод из строя прервало 
бы снабжение гитлеровской действующей армии в самое напряженное для вермахта 
время.

Командование отряда и само уже нацеливалось на мост, но каждый раз откладывало 
диверсию из-за ее чрезвычайной сложности. Но теперь поступил прямой приказ 
Центра, который, естественно, следовало выполнить без отлагательства.

А вот как?.. Основная трудность заключалась в очень сильной охране моста – ее 
несла целая рота солдат. Со стороны обоих въездов угрожающе уставились в небо 
стволы зенитных орудий. Разведчики нащупали там же несколько тщательно 
замаскированных батарей минометов и до двух десятков пулеметных гнезд. С 
наступлением темноты и до самого рассвета над мостом и его окрестностями каждые 
несколько минут взлетали в небо осветительные ракеты и опускались на 
парашютиках, заливая землю ослепительно-белым, мертвенным светом. Дежурные 
пулеметчики то и дело на всякий случай выпускали в разные стороны длинные 
очереди веером.

Иначе говоря, о том, чтобы подойти к мосту со стороны въездов, не могло быть и 
речи. Аналогичные меры предосторожности не позволяли подобраться к нему и по 
воде. Нужно было искать какое-то принципиально иное решение.

После долгого обсуждения с участием как разведчиков, так и специалистов 
подрывного дела, командование пришло к выводу, что мост можно уничтожить, 
только сбросив на него мину непосредственно с поезда, для чего требовался 
снаряд большой разрушительной силы, весом в сорок-пятьдесят килограммов. 
Изготовить такую мощную мину специалистам большого труда не составляло, но как 
доставить ее на мост? Гражданским лицам проезд на всех поездах через мост 
категорически запрещался без специальных пропусков.

Решить задачу удалось с помощью здолбуновских подпольщиков. В составе подполья 
действовали несколько поляков, в том числе Ежи, или, как его чаще называли, 
Жорж Жукотинский, и его родственники по линии жены Владек и Ванда Пилипчуки. 
Однажды Николай Гнидюк, будучи в Здолбунове, зашел к Пилипчукам. К своему 
удивлению, рядом с Вандой за накрытым столом Гнидюк увидел представительного 
мужчину лет сорока пяти в… черном гестаповском мундире. Отступать было некуда, 
и Гнидюк, изобразив самую приятную улыбку, на какую только был способен, 
представился, в полном соответствии со своими документами, Яном Багинским, 
коммерсантом и двоюродным братом панны Ванды.

Гость Пилипчуков, в свою очередь, отрекомендовался как Генек Ясневский, 
сотрудник специального отдела гестапо по наблюдению за охраной железнодорожных 
объектов.

После ухода гестаповца Ванда рассказала Гнидюку, что Ясневский случайно 
познакомился с нею на улице, влюбился, уговаривает выйти замуж, обещая взамен 
все земные блага и даже «синеву с неба». Она же видеть его не может без 
отвращения, но вынуждена водить за нос, так как Ясневский выручает ее от 
мобилизации в Германию.

Как и положено, Гнидюк сообщил о новом перспективном знакомстве командованию и 
получил указание извлечь из пана Генека максимальную пользу, играя на его 
влюбленности в Ванду и жадности к деньгам. И Генек Ясневский попался в 
расставленные ему сети. После соответствующей умелой подготовки он поклялся на 
коленях перед иконой «матки бозки», что никогда не изменит панне Ванде и… «Речи 
Посполитой», поскольку принимал Гнидюка за представителя польского 
эмигрантского правительства в Лондоне.

От Генека Ясневского с этого дня стала поступать в отряд информация о планах 
гестапо, датах намечаемых облав, расположении секретных постов, имена и адреса 
секретных агентов и осведомителей. А потом, когда Ясневскому, как говорится, 
некуда уже было деваться, от него потребовали оказать содействие во взрыве 
моста.

Вначале гестаповец перепугался, но, когда с ним заговорили строже, согласился. 
Подумав, он сказал, что один из его осведомителей, проводник Михаль Ходаковский,
 из фольксдойче, горький пьяница, готовый за бутылку водки на что угодно, 
пожалуй, сможет взяться за это дело.

Утром следующего дня Ясневский сообщил, что Ходаковский за две тысячи 
рейхсмарок (что равнялось двадцати тысячам оккупационных) готов при переезде 
через мост сбросить мину с тамбура своего вагона. Командование приняло этот 
план и выдало в качестве задатка десять тысяч оккупационных марок. Однако 
указало, чтобы за Ясновским и Ходаковским следили: не ведут ли они двойной игры.
 Ничего подозрительного установлено не было. Однако «честный и бескорыстный» 
патриот Ясневский (как и следовало ожидать) выдал Ходаковскому лишь половину 
полученных им денег. Вторую половину он попросту присвоил.

По плану перенести взрывчатку из тайника в доме Шмерог на квартиру Жоржа 
Жукотинского должна была Ванда Пилипчук.

Утром \ 1 августа девушка отправилась на улицу Франко к Шмерегам.

В гостиной с окнами, задернутыми шторами, находились уже трое – братья Шмереги 
и Дмитрий Красноголовец. Девушке указали на стоящий возле стола большой 
коричневый чемодан.

– Донесешь?

– Донесу, – уверенно сказала девушка, взялась за ручку и… тут же пожалела о 
своей самоуверенности. Чемодан словно прирос к полу, было в нем килограммов 
пятьдесят.

– Надо донести, Ванда, – негромко сказал Красноголовец.

И он, и братья Шмереги, и тем более Анастасия прекрасно понимали, что чемодан 
со взрывчаткой слишком тяжелый груз даже для такой крепкой дивчины, как Ванда. 
Однако другого выхода не было. Им, троим сильным мужчинам, было стыдно перед 
ней, но перенести смертоносный груз все же должна была именно она. И они 
молчали.

Девушка с усилием оторвала чемодан от пола и, не сказав ни слова, шагнула к 
двери. Все облегченно вздохнули: эта донесет.

Путь на Длугу улицу был для Ванды действительно долгим. Тяжеленный чемодан 
оттягивал плечо. То и дело девушка вынуждена была менять руку. Она шла одна, но 
одинокой себя не чувствовала, так как понимала, что боковыми улицами, сзади, 
справа, слева идут незнакомые ей люди, готовые в соответствии с приказом 
командования защитить ее в случае необходимости с оружием в руках.

– Могу я просить панну об услуге? – Резкий мужской голос с немецким акцентом 
словно толкнул ее в грудь.

Девушка охнула и невольно опустила чемодан на землю. Перед ней, широко 
расставив ноги в лакированных сапогах, стоял пехотный обер-лейтенант с 
«Железным крестом» первого класса на мундире. Из-под козырька низко надвинутой 
горбатой фуражки на Ванду, не мигая, смотрели бесцветные, как ей показалось, 
холодные глаза. Ванда почувствовала, как у нее пересохло горло, словно комок 
застрял в груди, который ни протолкнуть и ни выдохнуть.

Обер-лейтенант небрежно бросил к козырьку два пальца и спросил на том уродливом 
немецко-польско-русском жаргоне, который употребляли оккупанты при общении с 
местными жителями:

– Как пройти на Длугу улицу?

Ванда указала дорогу. Обер-лейтенант кивнул головой, повернулся и зашагал прочь 
какой-то деревянной походкой. Взглянув на мерно покачивающуюся, обтянутую узким 
серым мундиром спину гитлеровца, девушка вздохнула и смахнула ладонью со лба 
капельку пота. И снова взялась за ручку чемодана.

Так Ванда Пилипчук в первый и последний раз в своей жизни встретилась с 
Николаем Кузнецовым. Обер-лейтенант Зиберт появился в Здолбунове не случайно – 
чтобы выручить Ванду, если другая охрана не сумеет отвести беду.

Чемодан со взрывчаткой был благополучно доставлен на место, где Николай Гнидюк 
и Жорж окончательно снарядили мину.

В конце дня мина была передана Генеку Ясневскому, и тот ранним утром на глазах 
Ванды отдал ее Михалю Ходаковскому. Несмотря на все опасения, Ходаковский 
выполнил свое обещание: 12 августа 1943 года, в два часа дня, когда эшелон 
проходил сквозь гулкий пролет железнодорожного моста через Горинь, он сбросил 
чемодан с миной ударного действия. Оглушительный взрыв расколол воздух… Важный 
мост вышел из строя. Хвостовые вагоны поезда с грохотом полетели в реку вместе 
с гитлеровскими офицерами и солдатами, танками и орудиями, спешно отправляемыми 
на Восточный фронт.

Две недели ушло у гитлеровцев только на то, чтобы растащить обломки моста и 
вагонов…

Гестапо напало на следы участников операции. Но поздно. Своевременно 
предупрежденные, все они были уже вывезены в отряд.

До самого естественного прекращения деятельности здолбуновской организации в 
феврале 1944 года, когда город был освобожден Красной Армией, гитлеровцы так и 
не сумели до нее добраться, хотя по подозрению в связи с партизанами они 
арестовали и продержали некоторое время в заключении Дмитрия Красноголовца. 
Видимо, из-за чьего-то предательства (точно это не выяснено до сих пор) погиб 
только один Авраамий Иванов. Он долго отстреливался, окруженный в своем домике 
целым отрядом жандармов и гестаповцев, убил семерых. Будучи сам уже тяжело 
раненным, Авраамий пытался последним патроном покончить с собой, но неудачно. 
Потерявшего сознание, обливающегося кровью разведчика бросили в кузов грузовика 
и доставили в гестапо. Авраамий выдержал самые чудовищные пытки, не проронив ни 
слова. Потом его расстреляли…

Погиб и Леонтий Клименко, не дожив до освобождения совсем немного. Буквально за 
несколько часов до вступления в Здолбуново Красной Армии он решил обезвредить 
заложенные им на железнодорожном полотне два фугаса. Друзья уговаривали Леонтия 
не выходить на линию: «Придут наши, покажешь им, где заряды. Без тебя 
обойдутся…»

Но Леонтий не мог, чтобы обошлись без него, не захотел подвергать опасности 
жизни советских солдат. Первый фугас он снял благополучно. Что произошло со 
вторым, мы уже никогда не узнаем…

Посмертно Авраамий Иванов и Леонтий Клименко были награждены орденами 
Отечественной войны 1-й степени.




ГЛАВА 11


Прыгая во вражеский тыл, Кузнецов знал, что его ждет трудная и опасная работа, 
но все-таки он не представлял, какого огромного напряжения духовных и 
физических сил потребуют от него долгие месяцы пребывания во вражеском тылу.

Он уже почти не играл роль гитлеровского офицера – обер-лейтенант Зиберт 
постепенно и незаметно для Кузнецова становился реальной личностью, со 
сложившимся характером, укладом жизни, привычками, манерой поведения. И все же 
разведчика никогда не оставляла мысль, достаточно ли точно он играет взятую 
роль, не выдал ли он себя неосторожным словом или жестом.

Постоянно настроенный на опасность, он подсознательно взвешивал все: слова, 
которые произносил при покупке пачки сигарет, газеты или билета в кино, размер 
чаевых официанту в кафе, сумму, которую можно, не вызывая подозрений, проиграть 
в казино нужному человеку. Ведь малейшая ошибка, фальшь, малейшая непохожесть 
на того, кем ой должен был быть, могли привести к провалу.

Кузнецов никогда не забывал, что гитлеровцы предполагают существование 
советских разведчиков и предпринимают соответствующие меры – ищут, что для 
этого у них существуют служба безопасности, гестапо и контрразведка, где 
работают не дилетанты, а опытные профессионалы. Понимал, что для успеха своей 
работы должен обдумывать не только свои поступки, но и предвидеть действия 
противника.

В разведке ничто не делится на особо важное и второстепенное. Важно все. Роль 
офицера вермахта Зиберта Кузнецов готовил много недель, но только в Ровно 
обнаружилось, что знает он далеко не все, потому что там, за линией фронта, на 
своей стороне просто невозможно учесть каждую мелочь, с которой приходится 
считаться здесь.

Николай Кузнецов впервые приехал из отряда в Ровно, одетый безукоризненно по 
форме. Однако – что он уловил уже через полчаса – лейтенант Зиберт все же 
привлекал внимание (хотя и не вызвал подозрения) встречных военных: на голове 
его красовалась пилотка, обычная офицерская пилотка. По неписаному, но само 
собой разумеющемуся в вермахте обычаю пилотки носили только на фронте. В тылу 
же офицеры ходили в фуражках. Точно так же неуместным оказался в тылу и тяжелый 
парабеллум – его носили лишь при исполнении служебных обязанностей. В другое 
время гитлеровские офицеры предпочитали более легкий пистолет – «вальтер».

Перед следующей поездкой в город Кузнецов внес в свою экипировку 
соответствующие поправки.

Вначале у Николая Ивановича был только один комплект летней и зимней немецкой 
офицерской формы, но со временем их у него стало несколько, причем отменных по 
исполнению. Дело в том, что в отряде появился свой прекрасный портной, бежавший 
из варшавского гетто, закройщик Ефим Драхман. Мундиры и шинели, которые он шил 
Кузнецову, сидели на Зиберте как влитые, без единой морщинки.

Ровно в период гитлеровской оккупации считался «столицей» Украины, и 
полицейский режим в городе был чрезвычайно строгим. Освоиться здесь советским 
разведчикам было труднее, чем в любом другом месте. Поэтому предметом особого 
внимания командования были документы разведчиков. Часть документов особой 
важности, в первую очередь предназначенных для Кузнецова, была привезена из 
Москвы, точно так же, как и некоторые подлинные печати и штемпеля. Однако в 
связи с расширением масштабов разведывательной работы «московских запасов» не 
хватало.

Преодолевая немалые трудности, подчас рискуя жизнью, разведчики и подпольщики 
доставали подлинные бланки немецких аусвайсов – видов на жительство, так 
называемых мельдкарт – рабочих карточек (их отсутствие грозило местным жителям 
угоном в Германию), всяких справок, пропусков и прочего. Нужные тексты печатали 
па пишущих машинках с немецким шрифтом Николай Кузнецов и Альберт Цессарский. 
Потом ставилась нужная печать и хорошо подделанная подпись соответствующего 
должностного лица. Если «канцелярия» подлинной печатью не располагала, ее по 
имеющимся образцам великолепно вырезали на резине (обычно из старых подметок) 
разведчики Николай Струтинский и Олег Чаповский.

По далеко не полным подсчетам гестаповцы, жандармы и патрули свыше четырехсот 
раз проверяли документы у разведчиков отряда и ни разу не усомнились в их 
подлинности!

Парадоксальный случай произошел с Жоржем Струтинским. В результате устроенной 
ему фашистами провокации он, раненный, попал в гестапо. У Струтинского были 
изготовленные в отряде документы на имя жителя местечка Олыка Грегора 
Василевича. Их отправили для проверки по месту выдачи. И начальник жандармского 
поста в Олыке признал документы подлинными, а украшавшую их поддельную подпись 
– своей!

Гестаповцы стали требовать, чтобы Струтинский сознался, когда и при каких 
обстоятельствах он… убил Грегора Василевича (на самом деле никогда не 
существовавшего) и с какой целью присвоил его документы. Жоржа нужно было 
спасать…

Сделать это удалось с помощью разведчика Петра Мамонца, по заданию отряда 
служившего в полицейской охране тюрьмы. Надзиратели зарабатывали на заключенных,
 направляя их под охраной на работы в одну строительную фирму. В список 
очередной партии Мамонец, ставший старшим полицейским, включил и Грегора 
Василевича, уже приговоренного к смерти.

Мамонец встретился с Николаем Струтинским, сказал ему, что для успеха побега 
нужна машина.

3 ноября 1943 года, за день до назначенной уже казни, Жоржа в составе группы 
заключенных под конвоем полицейских погнали на улицу имени СС. Незаметно для 
остальных Мамонец сказал Жоржу, что тому следует делать и когда. На 
строительном дворе «Василевичу» стало дурно, и старший полицейский Мамонец 
отвел его в подворотню приводить в чувство. Теперь все решало время. Выйдя на 
улицу, Жорж и Мамонец свернули в сторону и через соседний проходной двор вышли 
в переулок, где их уже ожидали в машине Николай Струтинский и Кузнецов – Зиберт,
 решивший принять участие в спасении боевого товарища.

Измученного, но счастливого Жоржа вместе с Мамонцем благополучно вывезли в 
отряд.

Много раз проверяли и документы Пауля Вильгельма Зиберта – в том числе личная 
охрана Коха. За порядком в его «Солдатской книжке» командование следило с 
особой тщательностью, а всевозможных записей в ней было много: о наградах, 
ранениях, прохождении службы, присвоении очередных воинских званий – сначала 
обер-лейтенанта, а затем и гауптмана. Аккуратно выписывались ему и 
командировочные удостоверения с отметками о прибытии и убытии.

Впервые документы Зиберта проверил еще в декабре 1942 года офицерский патруль в 
казино, как и у всех присутствующих. Изучив его удостоверение, офицер 
фельджандармерии только козырнул и молча перешел к следующему столику. Эта 
первая проверка показала, что документы Зиберта сомнений у гитлеровцев не 
вызывают, и Кузнецов сразу стал чувствовать себя увереннее и свободнее.

Теперь он не опасался даже «выяснения отношений». Так, 23 мая, когда поздно 
вечером он шел по улице Коновальца вместе с неким Шварце – сотрудником штаба 
организации Заукеля, занимавшейся угоном населения в Германию на работу, их 
остановил патруль. Шварце, у которого не было ночного пропуска, очень напугался 
возможных неприятностей. Но Зиберт так энергично вступился за него, что старший 
патруля не решился задержать обер-лейтенанта и его спутника. А признательный 
Шварце еще долго восхищался выдержкой и поведением Зиберта.

3 июля 1943 года Кузнецова останавливали трижды. Два раза его удостоверение 
проверяли офицерские патрули. В третий раз обер-лейтенанта Зиберта остановил 
пехотный полковник. Внимательно просмотрев предъявленные ему документы, 
полковник неожиданно спросил, где обер-лейтенант обычно обедает. Зиберт назвал 
несколько мест. «Странно, – пробурчал полковник, возвращая документы, – я знаю 
в лицо почти всех офицеров гарнизона, но вас вижу впервые».

Зиберт вежливо объяснил, что он не служит в городе постоянно, но лишь наезжает 
от случая к случаю, в зависимости от служебных заданий.

У полковника, видимо, действительно была хорошая зрительная память. Но 
документы обер-лейтенанта были в полном порядке, да и держался он совершенно 
спокойно. На самом деле Кузнецов был встревожен. Тройная проверка в один день 
могла быть и совпадением, но могла быть вызвана и какими-то промахами с его 
стороны, наконец, не исключалась и более серьезная подоплека. В отряде решили, 
что на всякий случай ему лучше переждать и не показываться в городе некоторое 
время.

Впоследствии выяснилось, что 3 июля в Ровно ожидался приезд весьма 
высокопоставленного лица из Берлина – имперского министра восточных 
оккупированных территорий Альфреда Розенберга. В этой связи на центральных 
улицах документы проверяли у всех без исключения.

Один лишь раз реальнейшая угроза нависла над документами разведчиков, 
действовавших в Ровно. Разведчица отряда Лариса Манжура была устроена на 
неприметную, но важную для разведки должность уборщицы ровенского гестапо. В ее 
обязанности входила и уборка кабинета самого шефа.

Лариса регулярно передавала в отряд листки использованной копировальной бумаги, 
которые она иногда находила среди мусора в корзинках. В частности, именно из 
одного такого листка стало известно, что в ровенской тюрьме появился новый 
заключенный – Грегор Василевич. До этого о судьбе Жоржа Струтинского, жив он 
или нет, в отряде не знали.

Из другой копирки стала известна секретная директива Берлина о тайном 
уничтожении с целью сокрытия следов чудовищных преступлений десятков тысяч уже 
захороненных трупов советских граждан. Эти данные о массовых убийствах были 
переданы в Москву и приведены впоследствии в ноте наркома Иностранных дел СССР 
о зверствах гитлеровских оккупантов. Эта нота, в свою очередь, была принята в 
качестве официального документа на процессе главных немецких военных 
преступников в Нюрнберге.

Случилось, что однажды шеф гестапо, уходя со службы, забыл вынуть ключ из ящика 
письменного стола, где его и обнаружила Манжура, когда вечером пришла убирать 
кабинет. Не подумав, к чему это может привести, Лариса похитила подлинную 
печать ровенского гестапо вместе со штемпельной подушкой с особой мастикой, 
книжку незаполненных орденов на обыск и арест с подписями и печатями, бланки 
служебных удостоверений и другие важные документы. Все это она вместе с 
Николаем Струтинским, очень гордая и довольная, доставила в отряд.

Решение командования показалось Струтинскому и Манжуре неожиданным: немедленно, 
благо суббота и до понедельника немцы пропажи не хватятся, вернуть все на место.


Иного выхода не было. В городе действовали десятки разведчиков отряда с 
отличными документами, до сих пор никто к ним придраться не мог. Но в 
понедельник кража будет обнаружена, гестапо немедленно отменит все старые 
документы, начнутся облавы и проверки, введут новые печати, их образцы достать 
удастся не скоро. Ровенские разведчики попадут в опасное положение, так как их 
документы окажутся недействительными.

Вот почему Ларисе и приказали в тот же день вернуться в город, в понедельник 
прийти на работу пораньше и положить все в стол до прихода шефа. Командование 
понимало, что посылает Манжуру на риск, но рисковать жизнью многих людей, 
выполнявших чрезвычайно важные задания, оно не имело права. К счастью, лее 
обошлось благополучно.

Николай Иванович Кузнецов, кроме обычного офицерского удостоверения, имел еще 
один документ – подлинный гестаповский жетон за № 4885, добытый в схватке с 
гестаповцами. Трофей представлял тяжелую овальную пластинку из черненого 
металла, прикрепленную к длинной цепочке. Такие гестаповские жетоны 
предоставляли их обладателям очень большие полномочия. Николай Кузнецов должен 
был пользоваться жетоном лишь в исключительных случаях.

Положение Кузнецова – Зиберта было особенным: мало того, что он не был 
настоящим офицером фашистской армии, он не имел никакого отношения к 
какому-либо официальному учреждению гитлеровцев в Ровно, да и ко всему вермахту 
вообще. Нужные для него знакомства с гитлеровцами он заводил частным образом. 
Почти каждый новый знакомый рано или поздно представлял Зиберта своим друзьям 
уже как приятеля.

Из-за нелегального положения Кузнецов не мог пользоваться постоянными 
квартирами – это было связано с регистрацией в военной комендатуре и полиции, а 
самая элементарная проверка непременно установила бы, что никакой 
обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт в составе «Викдо» не числится. Поэтому 
некоторые знакомства Зиберт заводил лишь с целью получения квартир, где можно 
было бы без риска остановиться в случае необходимости.

Николай Струтинский останавливал машину у кромки тротуара в каком-нибудь 
оживленном месте и начинал копаться в моторе, устраняя несуществующую поломку. 
Зиберт же выходил из автомобиля и прогуливался рядом со скучающим видом. Так 
проходило иногда пять минут, иногда полчаса, пока мимо не проходила женщина, 
достойная внимания молодого, элегантного обер-лейтенанта с несколькими боевыми 
наградами. Остальное было просто – пустячный предлог для начала разговора 
всегда находился. А потом шофер устранял неисправность, и обер-лейтенант 
предлагал новой знакомой подвезти ее к дому. В машине у Зиберта для подобных 
случаев всегда находились небольшие подарки: шелковые чулки, хорошая пудра, 
духи, шоколад…

При схожих случайных обстоятельствах Кузнецов познакомился на улице и с молодой 
красивой немкой по имени Лотта Хайне. Николая Ивановича в этом знакомстве 
привлекала возможность бывать еще в одной безопасной квартире, к тому же Лотта 
сказала, что служит в штабе начальника тыла германской армии генерала авиации 
Китцингера. Это уже было интересно…

Они недолго погуляли по Дойчештрассе, болтая о всяких пустяках. Зиберт немного 
ухаживал, Хайне немного флиртовала. При прощании договорились встретиться на 
следующий день, в восемь часов вечера, у сквера на Дойчештрассе.

Минули сутки. И с каждым часом приближения условленной встречи Николая 
Ивановича все сильнее охватывало чувство смутного беспокойства. Ни в словах, ни 
в поведении Хайне не было вроде бы ничего особенного, странного, но все же он 
не мог отделаться от неосознанной тревоги. В какой-то миг он даже готов был 
отказаться от свидания, но тут же прогнал эту мысль. Кузнецов в определенной 
мере считался со своей интуицией разведчика, но никогда не позволял ей брать 
верх над разумом и волей.

К месту встречи с Лоттой Николай Иванович подходил без десяти восемь, предельно 
собранный. По вошедшей в кровь и плоть привычке еще издали с обостренным 
вниманием обежал взором сквер и прилегающие дома. И – неприятно екнуло сердце. 
Хайне его ожидала. Но, кроме нее, были и другие: три эсэсовца прогуливались по 
тротуару у входа в сквер. Еще двое в штатском стояли на углу возле большого 
черного автомобиля, а неподалеку от Хайне кто-то в штатском, сидя на скамейке, 
читал газету…

Чувствовалось, что эти люди друг с другом связаны, кого-то встречают, кого-то 
ждут.

Что делать? Первая мысль – повернуть назад. Невозможно. Не исключено, что сзади 
уже кто-нибудь только и ждет, что он остановится, к тому же эсэсовцы на 
тротуаре его заметили и вели уже тяжелыми, цепкими взглядами… Продолжая 
неторопливо приближаться к скверу, Кузнецов думал: если он разоблачен, то 
отступать поздно. Но если немке просто показался подозрительным ее новый 
знакомый, тогда… Накануне Хайне видела Зиберта в мундире. Сейчас на нем была 
темная офицерская пелерина без знаков различия, скрывавшая особые приметы, 
которые могла бы она запомнить: ордена и знаки ранений.

Спокойно, как ни в чем не бывало, не ускорив шага и не повернув в сторону немки 
головы, он прошел мимо места свидания. Краем глаза уловив на одном из эсэсовцев 
шитье штурмбаннфюрера, первым выбросил руку в приветствии. Теперь только не 
оглядываться, только не спешить…

Преследования не было. Хайне не узнала обер-лейтенанта Зиберта, когда тот 
прошел мимо нее.

После возвращения Кузнецова в отряд через несколько дней в штабе обсуждали эту 
историю, пытались в ней разобраться.

Три версии имели право на существование. Первая – совпадение, эсэсовцы ждали на 
этом месте и в это же время кого-то другого. Вторая – Хайне действительно лишь 
служащая штаба Китцингера, но она заподозрила в чем-то своего случайного 
знакомого и дала знать в СД. Наконец, третья, самая серьезная: фашистская 
служба безопасности взяла на заметку общительного обер-лейтенанта и специально 
подставила ему для знакомства свою сотрудницу. Последнюю версию можно было бы 
снять, если бы Кузнецов был твердо уверен, что именно он сделал первый шаг к 
знакомству с Хайне, но у него такой уверенности не было. История с Лоттой Хайне 
так и осталась неясной.

Подводя итог обсуждению, Дмитрий Николаевич Медведев со свойственным ему 
чувством юмора заметил: «Всегда считал, что знакомства с женщинами дело опасное.
 Даже в мирных условиях… Тут надо быть очень осторожным».

…Кузнецов после «встречи» с Хайне вернулся к себе, лишь убедившись, что 
«хвоста» за ним нет. А на квартире его уже с нетерпением ждал связной из отряда 
– Алексей Глинко со срочным пакетом. Задание было необычным.

Накануне в отряд пришла группа бывших советских военнопленных. Их, как обычно, 
допросили, подвергли санобработке, накормили и разбили по взводам. И вдруг один 
из вновь прибывших, очень взволнованный, попросил дежурного по лагерю срочно 
отвести его к командиру отряда. В штабном чуме новичок заявил, что среди бойцов 
он опознал человека, которого ранее видел в гестапо, где сам находился 
некоторое время до отправки в концлагерь (откуда ему чудом удалось бежать). По 
его словам, опознанный им человек был в гестапо своим, он участвовал в очных 
ставках, изобличал патриотов, помогавших подпольщикам и партизанам.

По описанию определили, что речь идет о бойце Питанине, якобы тоже бывшем 
пленном, недавно принятом в отряд. За ним тут же послали несколько бойцов 
комендантского взвода. Те вернулись ни с чем: Питанин исчез, не оказалось на 
месте в землянке и некоторых его вещей.

Все дозорные посты и дежурные на «маяке» были немедленно оповещены о бегстве 
провокатора. Командование было встревожено: Питанин мог видеть в лагере 
Кузнецова и других разведчиков, мог собрать сведения об отряде вообще.

В Ровно срочно отправили связного с указанием Кузнецову: Питанина перехватить. 
Было ясно, что предатель, стремясь уйти от погони, отправится в Ровно кружным 
путем. Достигнув города, он свяжется с гестапо лишь поздним вечером.

Была уже полночь, когда разведчики из группы Николая Кузнецова – Николай 
Куликов, Дмитрий Лисейкин, Василий Галузо, Дмитрий Баланюк и другие выполнили 
приказ. Позднее стало известно, что по подозрению в убийстве Питанина 
фашистская служба безопасности расстреляла в Ровно нескольких сослуживцев 
предателя.

Николай Кузнецов был глубоко засекреченным разведчиком. То, что он работает в 
Ровно под видом офицера вермахта, его немецкая фамилия, городские адреса-явки и 
прочее было известно очень немногим проверенным товарищам. Остальные бойцы и 
командиры его в немецкой форме не видели.

Командование не исключало возможность проникновения в отряд вражеского 
лазутчика, поэтому Кузнецова всячески оберегали. Привести разведчика к провалу 
могла и простая неосторожность кого-либо из его боевых друзей, чья-нибудь 
неуместная разговорчивость, наконец, непредвиденная случайность.

В числе предпринятых мер охраны был, естественно, запрет Кузнецову 
фотографироваться во вражеском тылу (фотографии для его документов 
гитлеровского офицера были изготовлены еще в Москве).

И все-таки дважды могла случиться беда из-за того, что запрет был нарушен 
людьми, недостаточно сведущими в разведывательной работе.

Впервые это случилось в пасхальные праздники весной 1943 года на квартире Ивана 
Приходько. Кроме хозяина, там присутствовали Николай Кузнецов – Зиберт, Николай 
Гнидюк, свояк Ивана Тарасовича Петр Мозолюк и два настоящих эсэсовца: уже 
упоминавшийся ранее фон Диппен и его сослуживец Ганес. Потом зашли еще двое 
гостей: Ян Каминский и его знакомый – некто Аркадий, работавший корреспондентом 
в немецких газетах. У Аркадия был с собой фотоаппарат со штативом.

За праздничным столом они сидели довольно долго. Много шутили, смеялись. 
Обстановка была непринужденной, и как-то само собой получилось, что Приходько 
предложил присутствующим сфотографироваться на память.

Кузнецов вынужден был согласиться, так как его отказ мог вызвать у эсэсовцев 
подозрение. Все же он успел шепнуть Приходько, чтобы тот любой ценой изъял 
потом у Аркадия пленку. Впрочем, Приходько уже и сам понимал, что допустил 
оплошность.

Хозяин и гости вышли на улицу, и здесь Аркадий отснял один кадр, затем он 
поменялся местами с Гнидюком, и тот сделал второй снимок.

Иван Тарасович знал, что Аркадий через два дня уезжает на фронт, – 
следовательно, требовалось не допустить, чтобы корреспондент за это время 
отпечатал снимки. Приходько со своей задачей справился успешно: двое с лишним 
суток он почти непрерывно поил Аркадия и у себя и у него. Пленку Аркадий в 
последний момент все же проявил, но печатать фотографии у него уже не было ни 
времени, ни сил.

Приходько уговорил Аркадия отдать ему оба негатива, пообещал быстро сделать 
отпечатки и один выслать его матери по оставленному адресу. Аркадий уехал на 
фронт, никаких вестей от него больше не было.

Кузнецова в немецкой форме сфотографировали и в отряде по указанию Стехова. Им, 
разумеется, руководили лучшие побуждения – сохранить для истории облик 
замечательного советского разведчика, сфотографировавшись вместе с ним, но 
возможных последствий этого он не учел. Медведев не знал о необдуманном 
распоряжении своего замполита, он, старый опытный чекист, никогда бы не 
допустил такого нарушения конспирации.

Как бы то ни было, партизан Борис Черный сфотографировал в лесу Кузнецова в 
форме офицера вермахта рядом со Стеховым и Николаем Струтинским. Фотография эта,
 к счастью, за пределы отряда не вышла.

Создать внешне безукоризненный образ фашистского офицера Кузнецову удалось 
успешно: у гитлеровцев обер-лейтенант Зиберт подозрений не вызвал. Труднее 
оказалось другое: сдерживать, ничем не выдавая, естественные чувства советского 
человека, вынужденного на своей же советской земле играть роль ее злейшего 
врага. В его присутствии немецкие офицеры радовались победам или расстраивались 
при неудачах на фронтах. Кузнецов испытывал прямо противоположные чувства, но 
Пауль Вильгельм Зиберт вел себя точно так же, как они.

Николай Иванович должен был совершенно равнодушно проходить мимо виселиц с 
телами повешенных патриотов, не обращать внимания на оборванных, изможденных 
советских военнопленных, которых гоняли на работу под охраной свирепых овчарок, 
наконец, он должен был привыкнуть к ненависти и презрению в глазах советских 
людей.

Однажды он с разведчиком Василем Буримом шел по улице. Внезапно из-за угла 
вынырнула какая-то старушка с кошелкой в руках. Столкнувшись с Зибертом, 
старушка упала. Вместо того чтобы испугаться, старушка принялась ругать 
«окаянного фрица». Растерявшийся Кузнецов, бормоча извинения, попытался было 
помочь ей подняться, но был незаметно остановлен рукой Бурима. «Что вы делаете! 
Ведь вы в форме!» – успел шепнуть Василь.

Кузнецов опомнился – Бурим был прав – и молча зашагал дальше, злой и мрачный. И 
вдруг остановился. Плотно сжатые губы его расплылись в теплой улыбке. Он 
повернулся к Василю:

– А здорово она честила меня, эта старушка! Ведь я мог застрелить ее на месте 
за дерзость, а она не испугалась! Понимаешь, что это значит?

Эпизод с незнакомой старушкой заставил Кузнецова трезво отнестись к еще одной 
опасности, о которой он, правда, знал и раньше, но в полной мере ее не учитывал.


Советского разведчика Грачева знало лишь несколько человек, для тысяч жителей 
города Ровно и его окрестностей гитлеровский офицер Зиберт был ненавистным 
фашистским оккупантом. В Ровно активно действовали подпольные организации. В 
целях конспирации Кузнецову не разрешалось вступать с ними в контакты. Поэтому 
обер-лейтенант Зиберт должен был всегда помнить, что фашистский мундир, 
свастика на фуражке, «Железный крест» могут стать мишенью для меткой пули 
народного мстителя. Пуля от советского человека, от своего!..

Василь Бурим стал свидетелем и следующего эпизода. Несколько солдат на главной 
улице города Дойче-штрассе устроили себе развлечение: грубо задевали проходящих 
местных жителей, бросали им оскорбительные реплики, насмехались над ними.

Кузнецов, заметив ото, тут же поставил их во фронт и обрушил на солдат весь 
свой запас крепких немецких выражений. Затем он заставил гитлеровцев несколько 
раз промаршировать перед ним строевым шагом. На прощание предупредил взмокших 
солдат: «Я научу вас, тыловых крыс, как балаганить на улице. Убирайтесь 
отсюда!»

Когда солдаты поспешно ушли, Бурим сказал:

– С какой ненавистью смотрели они на вас, разорвать готовы были!

Кузнецов, все еще не успокоившись, ответил:

– Вот и хорошо! Это ведь они не меня хотят разорвать, а офицера собственной 
армии.

17 августа Кузнецов сидел в парикмахерской неподалеку от Парадной площади, 
когда до его слуха донесся лай собак, предостерегающие окрики на немецком языке 
и пение… «Интернационала»! Он быстро вышел на улицу, и глазам его предстало 
зрелище, наполнившее сердце ненавистью и болью, горечью и гордостью.

По улице гнали колонну пленных женщин. Они шли обессиленные, еле передвигая 
ноги. Раненых в грязных окровавленных повязках поддерживали под руки подруги.

Медсестры, санитарки, радистки, попавшие в фашистский плен…

А сзади, спереди, по бокам колонны шагали рослые, откормленные эсэсовцы с 
автоматами. Некоторые из них еле удерживали на поводках свирепых, натасканных 
на людей овчарок.

Девушки пели «Интернационал». Несломленные. Гордые. Непобедимые. И слова 
великого гимна внушали страх их конвоирам.

Вечером Зиберт встретился с фон Диппеном и словно невзначай спросил, что стало 
с пленными женщинами.

– Отправили на Белую… – с полным равнодушием ответил тот.

Фон Диппен зашел, чтобы, как обычно, поделиться ровенскими новостями и заодно 
одолжить деньги. Получив просимую сумму, фон Диппен спросил Пауля Зиберта, 
собирается ли он в «Немецкий театр» на собрание, где будет выступать прибывший 
из Мюнхена один ил лучших ораторов Германии. Кузнецов ответил, что рад бы пойти,
 но, к сожалению, у него нет пригласительного билета, на что фон Диппен тут же 
вручил ему входной билет, отпечатанный на плотной веленевой бумаге. Из 
приглашения следовало, что 18 августа, в восемь часов вечера, в помещении 
«Немецкого театра» приехавший из Мюнхена имперский оратор рейхсэнзацреднер 
Шойман прочитает доклад под названием «Вера Германии в ее миссию».

Рассматривая билет, Кузнецов обратил внимание на примечание: «Явка обязательна» 
– и неудержимо рассмеялся. Вот уж чего никогда не мог предвидеть бывший 
уральский комсомолец Коля Кузнецов, что ему придется присутствовать на собрании 
активистов нацистской партии, причем в «обязательном» порядке!

К театру он прибыл минут за десять до начала, предъявил охранникам 
пригласительный билет и прошел в зал. Здесь уже собралась вся верхушка 
ровенских оккупационных властей и офицеры гарнизона. В глазах рябило от погонов,
 орденов, нарукавных повязок, аксельбантов. Сцену «украшали» (если только можно 
употребить в данном случае это слово) огромный портрет фюрера, германский орел 
и полотнище со свастикой.

Ровно в восемь часов на сцену стремительно выбежал коротенький человечек с 
невыразительным лицом, облаченный в коричневую форму, взобрался на кафедру и 
обрушил на собравшихся ноток истерического красноречия.

«Что ж, подкуемся теоретически», – с иронией сказал сам себе Кузнецов, 
устроившись поудобнее в кресле.

Имперский оратор, явно подражая фюреру, два часа подряд изрыгал 
человеконенавистнические бредни об исторической роли великой Германии – спасти 
цивилизацию от большевизма, о священной миссии Адольфа Гитлера, о несокрушимом 
арийском духе, о тысячелетнем рейхе.

– Мы должны уничтожить славян поголовно, – выкрикивал господин рейхсэнзацреднер,
 – потому что они недостойны быть даже рабами германской нации! Враг силен и 
нас ненавидит. Они не сдаются. Даже их женщины, когда их ставят к стенке, плюют 
нам в лицо!



Дорога в лагерь для Кузнецова, других разводчиков и связных была полна 
опасностей. Гитлеровцы и украинские буржуазные националисты: бандеровцы, 
бульбовцы, мельниковцы боялись встреч с партизанами в открытом бою, но 
постоянно охотились на связных. Фашистские засады на пути к Ровно стали 
серьезно мешать своевременной доставке информации, реально угрожали жизни 
связных. После гибели Николая Приходько разведчикам пришлось придавать охрану.

9 июля 1943 года у села Скрежетовки бандеровцы убили москвича – комсомольца 
Гришу Шмуйловского, только в апреле прибывшего из Москвы с очередной группой 
парашютистов. Гриша нес в отряд пакет от Кузнецова. Шмуйловский был всеобщим 
любимцем, храбрым бойцом, талантливым поэтом – его перевод «Гамлета», сделанный 
им еще в бытность студентом ИФЛИ, до сих пор высоко оценивается в поэтических 
кругах. Шмуйловский и его спутник, партизан Сергей Кузьминов, попав в засаду, 
свыше часа отстреливались, пока у них не кончились патроны. Потом они 
попытались прорваться через болото. Кузьминову это удалось, но Гриша погиб.

Дорогу в лагерь нужно было обезопасить, тем более что командование 
разрабатывало уже проведение в Ровно ряда серьезных разведывательных операций. 
Помог случай.

28 июля разведчика комсомольца Всеволода Попкова, шедшего с «маяка» в отряд, 
кто-то тихо окликнул из-за дерева. Оглянувшись, он увидел человека в черном 
эсэсовском мундире. На его фуражке вместо обычного черепа был трезубец. Такую 
форму носили предатели украинского народа, служившие в так называемом 
«украинском СД». Гитлеровцы использовали их для борьбы с партизанами и 
карательных экспедиций.

Попков вскинул было автомат, но человек замахал руками.

– Не стреляй, поговорить надо!

Незнакомец рассказал, что немцы его мобилизовали насильно, что он и три его 
товарища хотят уйти к партизанам.

Попков слушал его недоверчиво.

– А где же стоит ваш отряд?

– В Руде Красной. Сто человек. Командует атаман Вишня.

О встрече в лесу Попков доложил командованию.

– Нужно принять решительные меры, – сказал Медведев, – чтобы обезопасить 
связных и обеспечить связь с разведчиками в Ровно.

Уничтожение вражеского отряда в Руде Красной было поручено замполиту Сергею 
Трофимовичу Стехову. Желающих участвовать в предстоящей боевой операции 
оказалось более чем достаточно. Все хотели воевать, к командованию началось 
паломничество добровольцев. Задача, поставленная перед отрядом в Москве – 
глубокая разведка, – не позволяла без крайней надобности ввязываться в бой. Но 
сейчас как раз и была эта крайняя надобность.

Первыми на разведку ушли Борис Сухенко и Владимир Ступин. Они установили, что 
бандиты расположились в основном в восточной части села и нападения не ожидают. 
В ночь с 30 на 31 июля партизаны окружили Руду. С рассветом по команде Стехова 
начался бой. В первых рядах, как всегда, шли комсомольцы москвичи-парашютисты 
Валентин Семенов, Владимир Ступин, Борис Черный, Всеволод Попков, Сергей Рощин, 
Борис Сухенко, Григорий Волков. Лев Ермолин и Александр Базанов в неизменной 
зеленой фуражке. Достойно сражался и партизан Владимир Малашенко – своим ручным 
пулеметом он работал, как шахтер отбойным молотком. Отличились и другие 
партизаны, присоединившиеся в разное время к отряду уже во вражеском тылу: 
Борис Харитонов, Николай Бондарчук, Петр Королев, Николай Киселев. Отлично 
сражался и связной из Здолбунова, Леонтий Клименко, бывший тогда в лагере и 
уговоривший Медведева разрешить ему участвовать в бою.

Схватка быстро закончилась полным разгромом националистов. Несколько десятков 
их было убито и утонуло в реке при бегстве, сорок попало в плен, в том числе и 
командир отряда атаман Вишня. Среди партизан убитых не было.

Восемнадцать пленных, в том числе и того, что предупредил Попкова, привели в 
отряд.

Дорога на «зеленый маяк» была расчищена.

Кузнецов долго огорчался, что его не было в этом бою, завидовал его участникам, 
расспрашивал о подробностях.

Бывая в отряде, Кузнецов любил провести час-другой у партизанского костра, 
слушая рассказы боевых товарищей, родные песни, русские и украинские, сам пел 
своего любимого «Ермака».

Вечерние встречи у костра возле штабного чума стали в отряде традицией – 
назывались они «вести банк». Иногда здесь собирался настоящий интернационал 
борцов с фашизмом, кровных братьев по оружию: русские Николай Кузнецов и 
Валентин Семенов, украинцы Марина Ких и Николай Гнидюк, белорус Михаил Шевчук, 
поляк Юзеф Курьята, евреи Григорий Шмуйловский и Лев Мачерет, грек Макс 
Селескериди (впоследствии известный артист Театра имени Вахтангова и кино 
Максим Греков), болгарин Асен Драганов, чех Витек, казах Дарпек Абраимов, 
испанцы Филиппе Артуньо и Хосе Гросс, армянин Наполеон Саргсян, ингуш Абдулла 
Цароев и многие другие.

Говорили в такие вечера о разном, рассказывали о прошлой, кажущейся теперь 
бесконечно далекой, прекрасной мирной жизни, говорили о будущем, о встречах 
после Победы.

Кузнецов сказал как-то:

– Очень много пережили наши люди за войну… Столько горя и слез кругом! Я думаю, 
что после войны мы совсем иначе жить должны, хорошо относиться друг к другу, 
внимательно, по-братски…

– Смерть вокруг, каждый день товарищи гибнут. Вспомнят ли о нас после войны? 
Хорошо, если бы не забыли…

Еще говорили, кто кем хочет стать. Владимир Ступин, разведчик, «хозяин» луцкого 
«маяка», пришел в отряд добровольцем прямо со студенческой скамьи Московского 
архитектурного института. Размечтавшись, он как-то признался товарищам, что 
хочет после войны строить такие дома, красивые и светлые, жизнь в которых была 
бы одной радостью. Но первое, что пришлось построить Ступину, – памятник и 
ограду на братской могиле двенадцати партизан отряда «Победители» в Цумани…

И конечно, много говорили о любви, а вернее – спорили до хрипоты. Одни 
утверждали, что любовь остается любовью даже на войне; другие возражали, 
полагая, что в суровых партизанских условиях для любви места нет. Спор этот 
рассудила сама жизнь: те несколько семей, что сложились в отряде, выдержали 
испытание не только войной, но и временем. В этих разговорах Кузнецов участия 
не принимал, в ответ на прямой вопрос, что он думает о любви, лишь коротко, с 
оттенком затаенной грусти сказал:

– А я еще никогда никого по-настоящему не любил… Но об одной любви Кузнецова – 
к детям – знали все.

Для него не было большей радости, чем возиться с темп немногими ребятишками, 
которые были в отряде: младшими Струтинскими Володей, Васей, Славой, Володей 
Саморукой, Колей Маленьким.

Володе Саморухе было лет одиннадцать, по он сумел совершить для своего возраста 
почти невероятное: за короткий срок мальчик прошел по оккупированной территории 
около пятисот километров! Ночевал где придется: в лесу, в копне сена, в 
заброшенных сараях. Питался тем, что давали добрые люди. Когда его 
останавливали, говорил, что родители его убиты и что он идет к единственной 
своей родственнице – старой тетке. Адрес тетки все время менялся по мере 
приближения к Ровно.

В штабном чуме мальчик решительно заявил, что будет говорить только с «самим 
командиром Медведевым». Оставшись наедине с Дмитрием Николаевичем, он распорол 
подкладку кепки и извлек оттуда письмо. В нем говорилось, что «податель сего, 
сын секретаря парторганизации партизанского отряда имени Ленина Володя Саморуха,
 послан с заданием разыскать отряд Медведева…». Далее командир этого отряда, 
действовавшего под Винницей, просил Медведева сообщить в Москву, что такой 
отряд существует, но не имеет своей радиостанции и поэтому лишен возможности 
передавать разведывательную информацию и получать, в свою очередь, указания 
командования. Командир далее сообщал место расположения своего отряда, назначал 
дни и условные сигналы для того, чтобы из Москвы ему могли прислать самолетом 
рацию.

За подкладкой штанишек у Володи было второе такое же письмо – на случай, если 
бы он потерял кепку.

Разумеется, просьба винницких партизан была выполнена, но не полностью: 
командир отряда имени Ленина в последних строках письма просил Медведева при 
первой возможности отправить мальчика в Москву, но Володя отказался наотрез.

Колю Янушевского в отличие от многих взрослых Николаев прозвали Маленьким. Над 
Колей Маленьким в отряде как бы взяла опеку радистка Марина Ких, замечательная 
женщина, чье имя хорошо известно на Украине. При всей ее молодости за плечами 
Марины была большая жизнь. В 1932 году она вступила в Коммунистическую партию 
Западной Украины, стала профессиональным революционером. В 1936 году во Львове 
при разгоне демонстрации жандармами она была ранена, арестована и осуждена к 
шести годам тюремного заключения.

Освободила Марину Красная Армия при воссоединении Западной Украины с Советским 
Союзом. Kиx была избрана в Народное собрание, принимала участие в чрезвычайных 
сессиях Верховных Советов УССР и СССР.

Коля стал связным Кузнецова. Он проходил жандармские и полицейские посты, 
которые к взрослому отнеслись бы с гораздо большей строгостью. Несколько раз 
его задерживали для дальнейшей проверки, но ему удавалось бежать, и здесь 
помогал возраст – не так сильно охраняли.

Марина Ких сшила для Маленького два костюма: городской, для Ровно, и 
деревенский. В обоих костюмчиках были специальные потайные карманы.

Кузнецов очень ценил юных связных, но переживал, что ребята, как и их 
сверстники в других отрядах, принимают участие в таком недетском деле, как 
война. О «сыновьях полков» в действующей армии партизаны тогда еще не знали. С 
гордостью Николай Иванович не раз повторял, что никогда гитлеровцам не покорить 
страну, где даже дети встают на борьбу с оккупантами.

Свои немногие свободные часы Кузнецов охотно отдавал детворе. Он собирал их 
вокруг себя, пересказывал им хорошие книги, старинные уральские сказы, читал 
стихи, которых помнил множество. Словом, хоть ненадолго, но переносил в светлый 
мир детства.

Однажды Кузнецов вернулся из очередной поездки из Ровно, бережно прижимая к 
груди укутанного в немецкую офицерскую шинель дрожащего от холода и пережитого 
страха мальчугана лет четырех. Найденыша звали Пиней. Родителей он потерял в 
ровенском гетто, сам же каким-то образом оказался в лесу, где и прятался 
несколько дней, пока на него, совершенно уже обессиленного, не натолкнулся 
случайно Кузнецов.

В отряде Пиню выходили, а потом самолетом отправили на Большую землю. Кузнецов 
скучал о нем, не раз говорил, что после войны обязательно разыщет мальчика, 
усыновит и воспитает.

«После войны…» О чем бы ни говорили у костра по вечерам, всегда возвращались к 
этой теме. Однажды кто-то из разведчиков-москвичей с беспокойством заметил:

– А далеко мы забрались, ребята. Сколько это времени топать домой придется…

Кузнецов сказал на это совершенно серьезно:

– Вам-то что, до Москвы только, а мне до Урала добираться.

Разведчики и партизаны, столько нашагавшие за эти месяцы во вражеском тылу, 
забыли даже, что существуют другие способы передвижения по земле, кроме пешего 
хождения.

Любил Николай Кузнецов и посмеяться вместе со всеми над разными веселыми 
историями, до которых партизаны были большие охотники. К одной из них – 
знаменитой истории о паре гнедых – он и сам имел некоторое отношение. Много лет 
спустя А. А. Лукин передал ее так:

«Случилось это еще весной 1943 года в лесу под селом Берестяны, когда отряд 
совершал переход, чтобы быть поближе к Ровно. Дорогу преградило вражеское 
подразделение. В бою противник был частью уничтожен, а частью рассеян. 
Партизанам же достались богатые трофеи: оружие, боеприпасы, целый обоз с 
продовольствием и фуражом. Взяли и принадлежавший фашистскому командиру фаэтон, 
запряженный парой красавцев гнедых.

В те дни Николай Кузнецов готовился к очередной поездке в Ровно.

Покончив с обсуждением задания, Кузнецов попросил Медведева:

– Дмитрий Николаевич, дайте мне этих гнедых.

Просьба была естественной. Отряд в то время не располагал еще ни легковыми 
автомобилями, ни мотоциклами. Не мог же Кузнецов в своей офицерской форме идти 
пешком тридцать километров до Ровно! Дать ему обычную крестьянскую телегу – 
тоже плохо. И все же командование было вынуждено отказать Николаю Ивановичу. 
Кто раньше ездил на этих лошадях – неизвестно, вдруг их в городе опознают? 
Тогда…

Кузнецов это, конечно, понимал, но продолжал просить. В конце концов он 
уговорил Медведева и меня, но с условием: только доехать на этих лошадях до 
города, а там бросить.

Прошел день, другой. Возвращаюсь откуда-то к своему чуму и вижу… стреноженные, 
отгоняя пышными хвостами мошкару, преспокойно щиплют травку те самые гнедые.

Неужели что-то случилось с Кузнецовым? Ведь он должен вернуться не раньше чем 
через неделю и, разумеется, без коней! Срочно вызываю дежурного по штабу, 
спрашиваю:

– Что, Грачев вернулся? Он отвечает:

– Никак нет.

– А лошади откуда?

– Из Ровно. Мажура и Бушнин привели…

Ничего не понятно. Мажура и Бушнин были разведчики отряда, выполнявшие в Ровно 
особое задание. Но ни один из них не знал Николая Кузнецова! Вызываю к себе 
обоих. Ребята приходят довольные, сияющие. Наперебой докладывают: задание 
выполнили, молодцы. Похвалил я их и осторожненько так, вроде бы невзначай, 
спрашиваю:

– А что это за лошадки там пасутся?

Мажура так и расцвел:

– Боевой трофей в подарок командованию.

– Какой трофей? Откуда?

Мажура докладывает:

– Значит, выполнили мы задание, решили, что пора возвращаться в отряд. Идем по 
улице, вдруг видим, подкатывает к ресторации на шикарной бричке какой-то фриц, 
важный такой, весь в крестах. Переглянулись мы с Бушниным и враз решили, что 
такие добрые кони этому немцу ни к чему, а нам очень даже удобно будет на них 
до отряда добраться. Только этот фриц слез с брички…

Тут я похолодел. Неужели?..

– … и вошел в ресторацию, – продолжал, не замечая моей реакции, Мажура, – а 
солдат-кучер куда-то отлучился, как мы аккуратненько взяли коньков под уздцы, 
отвели в сторонку, а потом ходу! Вот и все.

Я сидел взмокший. Только и не хватало, чтобы из-за этих проклятых гнедых Мажура 
и Бушнин ухлопали Николая Кузнецова.

– Ладно, идите.

Так ничего и не поняв, Мажура и Бушнин ушли. А Медведеву и мне ничего не 
оставалось, как хоть порадоваться про себя хорошей конспирации, коли Мажура и 
Бушнин не узнали в немецком офицере и его кучере разводчиков из своего же 
отряда».




ГЛАВА 12


К концу лета 1943 года Кузнецов впервые ощутил, что долгие напряженные месяцы 
почти непрерывного пребывания в стане врагов отнюдь не прошли дня него 
бесследно. Он, конечно, уже не испытывал прежней скованности, опасения 
совершить пустяковый, но необратимый по последствиям промах, однако постоянная 
нервная мобилизация оставалась по-прежнему его непременным спутником. Кузнецов 
понимал, что теперь, когда он стал среди гитлеровцев своим, у него появился 
новый враг – самоуверенность и беззаботность. А потому ни о каком ослаблении 
бдительности не могло быть и речи. Постоянная настороженность, установка на 
опасность стали как бы его второй натурой.

Во время очередного наезда в отряд Николай Иванович как-то описал Альберту 
Цессарскому свой самый обычный день.

Рано утром он просыпается сразу, точно от удара, и несколько минут лежит 
неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Затем встает, 
осторожно подходит к окну и из-под края занавески оглядывает улицу. Все 
спокойно.

Теперь можно побриться, умыться… Он идет в кухню, старается сделать это 
внезапно, чтоб поймать выражение лица хозяйки – не случилось ли чего за ночь, 
не подозревает ли она… Потом он одевается медленно, тщательно и выходит из дому.
 Здесь он особенно сосредоточен – не пропустить ни одного прохожего! – не 
следят ли за ним, не мелькнуло ли удивление на чьем-либо встречном лице – это 
значит, что-то неладно в его внешности.

Потом в кафе встречи со знакомыми офицерами – обдумывание каждого слова, 
веселый, бодрый тон, улыбка, от которой через несколько минут сводит скулы… И 
огромное напряжение, когда рядом звучит русская речь, – ничем не выдать, что 
понимает. А все это время бешеная работа памяти – запомнить, зафиксировать 
каждое интересующее тебя слово, каждую подробность, из которой вырастают потом 
важнейшие данные.

Кузнецов понимал, конечно, сколь важна информация, которую он чуть не ежедневно 
отправлял или лично доставлял в отряд, и все же час от часу в нем росло чувство 
неудовлетворенности собственной работой. Да, он устал от разведки. Даже 
сознание ценности информации, полученной им от Коха, не могло перевесить 
глубокого разочарования от самого факта, что совершить действие ему не удалось. 
И в этом был ключ к разгадке его нынешнего состояния: своеобразное 
переутомление, разрядить, снять которое могла только активная боевая