лошадей. Он заставлял боязливого юнкера подползать под брюхо лошади и чесать 
его. Естественно сейчас же стал циркулировать между нами такой рассказ про 
одного из наших товарищей: когда он был под брюхом лошади, то штабскапитан 
ЭрисХан Алиев, поправляя указательным пальцем правой руки свои усы, спрашивает,
 чешет ли он; боязливым голосом тот отвечает ему из под брюха: «Чешу, чешу, гн 
капитан».
     Незаурядные военные дарования штабскапитана ЭрисХан Алиева нашли себе 
применение на войне, где он доблестно командовал одним из корпусов на 
германском фронте.
     После революции я встретился с ним в Ессентуках. Он был все тот же, 
политических взглядов не изменил, и стал както ближе мне.
     Поручик Похвиснев отличался холодностью, замкнутостью и строгостью. С ним 
я встретился на войне осенью 1914 года, когда войска 1й армии подходили к 
Кенигсбергу. Он прибыл тогда в штаб СевероЗападного фронта, где я был 
начальником разведывательного отделения, для разработки по артиллерийской части 
плана овладения Кенигсбергской крепостью. Я был чрезвычайно горд, снабжая 
генерала Похвиснева прекрасными планами этой крепости и секретными 
документальными данными о ней, добытыми и изданными еще до вверенным мне 
разведывательным отделением штаба Варшавского военного округа. Генерал 
Похвиснев был уже не так сух и сумел найти соответствующий тон при нашем 
разговоре, оставив о себе очень хорошее впечатление.
     Когда мы подучились ездить верхом, то полковник Чернявский распределил нас 
по орудиям. Я попал ездовым первого уноса 8го орудия; в среднем был Богалдин, 
а в корню или Тигранов, или Савченко. Не скажу, чтобы я был доволен моим 
назначением, ибо лошади этого флангового орудия были чересчур резвы для наших 
молодых сил. Нередко коренники – Рьяный и Разбег подхватывали орудие, и мы 
носились одни по Красносельскому полю. Можно себе представить, как доставалось 
после того нам от орудийных номеров, особенно от сидевших на передке и на своем 
теле очень резко чувствовавших удары от попавших под колеса камней. Вообще 
происходили вечные пререкания изза встречных камней между передковыми номерами 
и коренным ездовым, нередко доходившие до пускания в ход банника. Особенным 
искусством наезжать на камни отличался Тигранов, и про него говорили, что он, 
объезжая картошку, наедет на камень, со свойственной южанинам горячностью 
Тигранов пытался оправдываться, но всегда неудачно.
     Как я уже выше упомянул основой нашего образования была высшая математика, 
а потом естественно более всего запечатлились у меня в памяти образы ее 
профессоров: Будаева, Пташицкого и отчасти Рощина.
     Профессор Будаев подавлял своим строгим ученым видом, был не только знаток,
 но и артист своего дела. Вывод сложных математических формул или рядов у него 
выходил просто. К концу лекции классная доска была слошь заполнена красиво, а 
главное равномерно расположенными знаками. Он почемуто говорил «Ксен» вместо 
«Господин», «Кса» вместо «Господа». Не взирая на кажущуюся суровость, в душе 
он был добр и баллы на репетициях ставил хорошие.
     Он педантически точно бывал на своих репетициях. Однажды его репетиция 
пришлась после трехдневного роспуска по случаю посещения училища Великим Князем 
Михаилом Николаевичем. Естественно мы решили воспользоваться этим 
обстоятельством и не держать репетиции у профессора Будаева. Мы написали ему 
письмо с просьбой не приходить на репетицию и ожидали, что он нам скажет на 
лекции в день самой репетиции. В этот день профессор Будаев был так же спокоен 
как всегда, так же медленно завертывал в принесенную с собой бумажку мел, так 
же ясно чтото доказывал, исписав всю доску, и, положив мел, ушел из класса, 
призакрыв за собой дверь. Мы были удивлены, но спросить его о репетиции не 
решались.
     Внезапно дверь приоткрылась, и Будаев заявил нам: «Кса, а на репетициюто 
я все же приду». Мы так и ахнули. Надо однако отдать должное доброте профессора 
Будаева, на репетиции он был очень милостив и баллы ставил добрее обыкновенного.
 В конце концов мы были даже довольны что репетиция у нас была.
     Профессора Будаева мы почти также побаивались как и полковника Чернявского,
 но относились к нему с большим уважением и даже любовью.
     Невольно я вспоминаю один из наших юнкерских спектаклей в лагере, где 
между прочим женские роли исполняли, и зачастую очень удачно, сами юнкера; как 
один из юнкеров в роли учителя был загримирован Будаевым. Это доставило нам 
большое удовольствие без какойлибо злой к тому примеси.
     На среднем курсе высшую математику вместо добрейшего и очень ученого 
профессора Рощина стал нам впервые читать молодой, энергичный и очень способный 
профессор Петербургского университета Пташицкий. Он читал так же ясно как 
Будаев, но слишком кричал своим визгливым голосом и увлекался не в меру, 
стараясь сделать из нас по меньшей мере докторов чистой математики. Он часто 
употреблял греческую букву лямда, а потом юнкера и дали ему прозвище «Лямда».
     На репетициях он был также требователен как и профессор Будаев, но баллы 
ставил хорошие. Ходили между нами слухи, что нашим усердием он был доволен и 
говорил, что если бы студенты Университета так же отвечали ему как мы, то 
лучшего и требовать было бы нельзя. Не берусь судить так ли все это, но смело 
утверждаю, что работали мы у профессора Пташицкого добросовестно.
     Изучение высшей математики значительно затруднялось у нас тем, что записок 
по своему курсу ни профессор Будаев, ни профессор Пташицкий не издали, а потому 
приходилось все записывать за ними самим юнкерам.
     Из военных профессоров особенно выделялись молодые тогда доценты 
штабскапитаны Панпушко и Ипатьев. Лекции молодого, широко образованного, 
увлекательно читавшего свой предмет «Химию», штабскапитана Панпушко нас