Вышеочерченная обстановка в стенах училища сделала то, что через 23 
месяца грань между юнкерамикадетами и юнкерами со стороны или «штрюками», как 
нас называли, безболезненно стерлась, и к Рождеству Христову мы представляли 
собой уже однородную юнкерскую массу, сильную корпоративной спайкой и не 
особенно тароватую при этом на свойственные 17летнему возрасту шалости.
     Сознательная немелочная дисциплина както сама собой входила в мою голову 
и возникала в непреоборимую в моем представлении стену между офицером и юнкером.
 Мне казалось теперь странным, как это юнкер, получивший замечание на улице от 
незнакомого ему офицера, должен был вернуться к своему офицеру и доложить об 
этом в ожидании соответствующего за то наказания.
     Меня не удивил впоследствии и такой факт, имевший место в лагере, где нам 
разрешалось кататься на лодках училищной флотилии по Дудергофскому озеру, но не 
заезжать в камыши для флирта с дачницами и по сигналу с береговой мачты 
возвращаться в бурную погоду домой. Однажды это приказание не было исполнено 
одним юнкером, лодка при сильном волнении перевернулась и его полуживым 
вытащили из воды; когда он выздоровел, все же на него было наложено очень 
строгое наказание.
     Эта систематическая выработка чисто военного взгляда на взаимоотношения 
начальника и подчиненного вылилась в окончательную у меня форму к Пасхе, ибо я 
отлично помню, как я был поражен, когда после Пасхальной Заутрени с нами 
христосовался не только наша гроза, командир батареи полковник Чернявский, но 
даже и совершенно недосягаемый для нас начальник Артиллерийской академии и 
училища генераллейтенант Демьяненков. Это временное в столь радостный для 
русского человека день снисхождение начальства к нам, нижним чинам, както 
особенно трогательно запечатлелось у меня на душе, придав этому редкому 
церковному торжеству особенную прелесть. Таким образом семь – восемь месяцев 
понадобилось для того, чтобы превратить меня, штатского человека, в сознательно 
дисциплинированного воина.
     По Царским дням после благодарственного богослужения в училищной церкви 
все юнкера собирались в парадном зале, где генерал Демьяненков разъяснял нам 
смысл празднуемых событий. Нельзя сказать, чтобы он был оратором, тем не менее 
получасовая, хотя и скучноватая речь его, пересыпаемая любимым им выражением: 
«Ну, я со своей стороны», оставляла все же в нашей душе благодатный след.
     Главным же нашим воспитателем и молчаливой грозой училища был незабвенный 
командир батареи полковник Чернявский. Основными чертами его духовного облика 
были: поразительное, чисто хохлацкое хладнокровие и удивительная ясность ума.
     Он был всегда ровен в сношениях как с подчиненными, так и с начальством до 
Великого Князя Михаила Николаевича включительно. Одной своей довольно грузной 
фигурой с правой рукой за бортом сюртука он производил и в стенах училища, и на 
стрельбе, и особенно на маневрах какоето успокаивающее действие на наши 
горячие головы. Он сравнительно редко беседовал с нами, разъясняя проступок 
провинившегося юнкера, но делал он это коротко, внушительно, «беря быка за 
рога».
     Таков же он был и как преподаватель артиллерии на младших курсах. Не 
мудрствуя лукаво, не вдаваясь в сложные математические вычисления, а базируясь 
главным образом на здравом смысле, он удивительно умело вкладывал в наши головы 
основы баллистики. Эти первоначальные основы значительно облегчали изучение 
деталей сложного артиллерийского дела в последующие два года.
     Не производя своей фигурой впечатления изысканной вежливости, полковник 
Чернявский тем не менее был очень тактичен. Про него, например, рассказывали 
такой случай, относящийся к времени состояния Великого Князя Сергея Михайловича 
юнкером нашего училища: после первого конного батарейного учения в лагере 
батарея приезжала в парк, и полковник Чернявский скомандовал: «Ездовые слезай»; 
Великий Князь немедленно же после этого отправился в барак, не ожидая 
последующей команды.
     В следующий раз полковник Чернявский проделал то же самое и, дав Великому 
Князю пройти значительное расстояние по направлению к баракам, скомандовал: 
«Садись». Великому Князю пришлось бежать обратно к своему коню. Естественно 
более не повторялось ничего подобного. Этот инцидент не отразился на добрых 
отношениях Великого Князя к своему «дядьке» как любовно называл он полковника 
Чернявского.
     В бытность мою юнкером я частенько видел у нас на стрельбе Великого Князя 
Сергея Михайловича, изучавшего на практике это трудное дело под руководством 
своего способного «дядьки».
     Ровность отношений, молчаливость, соединенная с довольно строгим видом 
полковника Чернявского, заставляли всех нас его бояться, но вместе с тем 
уважать и даже любить за его разумную справедливость в разборе наших 
прегрешений по службе.
     Как всегда про таких как полковник Чернявский, незаурядных личностей, было 
много рассказов и анекдотов, старавшихся оттенить ту или иную особенность его 
недюжинной натуры. Я вспоминаю такой рассказ про юнкера Солонину. При 
представлении полковнику Чернявскому он назвал свою фамилию, делая ударение на 
втором слоге. «Как?, – спросил полковник Чернявский, – Солонина? Такого слова 
нет, „солонина“ – знаменитый полк». Чернявский умышленно протянул слог «ни». 
Так затем три года и величали его в училище.
     Из других офицеров училища мне памятны: штабскапитан ЭрисХан Алиев, мой 
полубатарейный командир, и поручик Похвиснев. ЭрисХан Алиев имел военную жилку 
и обладал большим здравым смыслом. Это сказывалось на ведении им строевых 
занятий, в частности, по верховой езде. Им, например, практиковался такой, 
вероятно принятый на Кавказе среди горцев, способ приучения людей не бояться