французы, англичане, армяне и другие, выделяясь своей наглостью, 
безжалостностью, кровавой жаждой наживы, порождали антисемитизм, который в 
данном случае проявлялся как ненависть к спекулянтам». Занося на бумагу в 30е 
годы такие несвойственные для ортодоксального коммуниста резкие оценки 
российского еврейства в годы войны, В. Д. БончБруевич мог и не знать, что 
послеоктябрьские правители России не один год пользовались услугами этого 
вездесущего Рубенштейна.
     Приведенные суждения Владимира Дмитриевича, не предназначавшиеся для 
печати, несомненно, явились результатом его бесед с братомгенералом. Но 
последний как ни странно в своих воспоминаниях на этот счет не был столь 
категоричен. Он не чурался разделить с контрразведкой фронта и 6й армией, где 
короткий срок был начальником штаба, и лично с генералом Батюшиным почетную 
ответственность по многим успешно проведенным, на его взгляд, оперативным 
разработкам. Мало того, он с гордостью писал, что за одну из них заслужил гнев 
самой императрицы Александры Федоровны. Так как это были мемуары «красного» 
генерала, то последнее он с законной гордостью вписал в свой советский 
«послужной» лист. И в этом контексте тем более непонятно, почему дела 
Рубенштейна и сахарозаводчиков и вообще работа комиссии Батюшина остались 
проигнорированными им в его воспоминаниях. Информации типа: «контрразведке было 
известно», что «за назначение Добровольского министром юстиции Распутин получил 
от привлеченного за спекуляцию банкира Рубенштейна сто тысяч рублей» явно мало. 
Или: Батюшин «был для меня своим человеком, и я без всякой опаски посвятил его 
в свои далеко идущие намерения» (речь шла о Распутине). Наконец: «Рузский 
командировал меня в Петроград для обследования деятельности контрразведки штаба 
округа, недавно выделенного из состава фронта, и ознакомления с работой 
комиссии генерала Батюшина» (это декабрь 1916 года). Практически этими 
строчками и ограничиваются свидетельства генерала по одному из крупнейших дел, 
имевших место накануне гибели самодержавия. Архивные документы, однако, 
подтверждают, что БончБруевич в названном деле играл одну из заглавных ролей.
     Авторитетный правовед и внимательный наблюдатель всего происходящего 
Михаил Павлович Чубинский записал в дневнике в январе 1917 года: «…говорят о 
предполагаемом уходе из прокуроров палаты С. В. Завадского и это будет очень 
печально. С. В. тонкий и умный юрист, который достойно и энергично вел себя в 
таких сложных и щекотливых делах как дело Рубенштейна, МанасевичаМануйлова и 
других. Удивительно, что даже такой правый, сдержанный и типичный бюрократ как 
министр юстиции Макаров, ушел, не выдержав прекращения дела Мануйлова» (О 
МанасевичеМануйлове речь еще впереди).
     Тут же в дневнике характерная приписка, весьма ценная для нас: «Д. Л. 
Рубенштейн – видный финансист, биржевик и банковский деятель, является одной из 
колоритнейших фигур нашего времени. Почти гениальный в спекуляциях, чуждый 
морали, смело оперирующий на границе гражданского и уголовного права он 
завоевал себе очень влиятельное положение и в то же время являлся неисчерпаемой 
темой для рассказов и анекдотов, сделавших его имя чрезвычайно популярным».
     Аргументирование, в спокойных деловых тонах сам Н. С. Батюшин излагает 
эпизоды, связанные с делами Рубенштейна, сахарозаводчиков и иными объектами 
оперативной разработки. Тем самым приобщаешься к новому историческому 
первоисточнику, о котором наверняка не знали братья Бончи и, возможно, не знает 
Солженицын. Вот один фрагмент. «Устанавливать за ним (Рубенштейном. – Авт.) 
наружное наблюдение было бесполезно, настолько он был ловок. При обыске, 
например, у него был найден дневник установленного за ним Департаментом полиции 
наружного наблюдения. Он был в хороших отношениях с директором этого 
Департамента Климовичем. Да вообще у него были хорошие знакомства в высших 
сферах. Накануне, например, обыска у него обедал министр внутренних дел 
Протопопов. Его очень хорошо знала А. А. Вырубова. Про Распутина, которому он 
доставал любимую им мадеру, и говорить нечего. Ввиду этого разработка дела 
Рубенштейна представляла огромные трудности не в техническом отношении, а 
главным образом благодаря его колоссальным связям в Петрограде.
     При обыске у него, между прочим, был найден секретный документ штаба 3й 
армии. Вероятно, у него было бы найдено несравнимо большее количество секретных 
документов, если бы он не был предупрежден о готовившемся у него обыске 
человеком, близко стоявшим к председателю Совета министров Штюрмеру, что 
выяснилось лишь впоследствии». Этим человеком, возможно, был главный агент 
данной разработки И. Ф. МанасевичМануйлов. Как видим, в этом изложении упор 
сделан на оперативную, а не на политикоюридическую сторону всего того, что 
именуется «делом Рубенштейна».
     И последний штрих из исторического, хотя и кратковременного 
«сотрудничествапротивостояния» контрразведки и юстиции. Снова Завадский: «Дело 
кончилось ничем, но как именно это произошло, я не знаю. Рубенштейна впервые я 
увидел в Зимнем дворце, в столовой, где завтракали члены и следователи 
верховной комиссии(!), исследовавшие злоупотребления старого режима. Зачем он 
туда пришел, меня никто не осведомил, но тогда я собственными глазами 
удостоверился, что он уже выпущен на свободу. А затем я был вызван в качестве 
свидетеля сенатором В. А. Бальцем, стоявшим во главе комиссии, в задачу которой 
входило расследование злоупотреблений специально военного ведомства. Оказалось, 
что под стражею находится уже генерал Батюшин: ему, если не ошибаюсь, вменялось 
в вину включение ложных сведений о ходе дознания по делу Рубенштейна в 
письменные доклады начальству».
     На наш взгляд, острейшая коллизия Завадский (Макаров) – Батюшин (Ставка) – 
это лишь видимая часть айсберга. Нет сомнения, что истинное противостояние 
имело другой, общеимперский масштаб. На самом деле, на одной чаше весов – вся