юристов, служивших до войны в Варшавском военном округе и поэтому хорошо 
знакомых Батюшину. Ими были: соратник Батюшина по Варшавскому округу, а ныне 
помощник военного прокурора столичного военноокружного суда, автор книги 
«Немецкое шпионство», написанной на материалах судебных процессов над шпионами 
в России, полковник Александр Семенович Резанов, товарищ прокурора варшавской 
Судебной палаты Василий Дмитриевич Жижин, судебный следователь по особо важным 
делам также из Варшавы Петр Николаевич Матвеев и некоторые другие.
     А. И. Солженицын, признав комиссию Батюшина «важной», тем не менее 
огорчается, что «не сумели составить ее достойно, добротно», излагая при этом, 
к сожалению, часть измышлений, высыпавшихся как из рога изобилия на каждого из 
ее членов в те дни, когда комиссия была повержена: «картежник и любитель 
ресторанной жизни с возлияними» Резанов, «другие подозрительные лица». Об 
Орлове им сказано как об «оборотне», но применительно не ко времени работы 
комиссии, а к последующим годам жизни и деятельности человека с исключительно 
сложной судьбой. Так можно утверждать, совсем не зная характера Батюшина, его 
безгранично ответственного подхода к любому делу, тем более к делу особой 
государственной важности. Мы знаем, каким щепетильным и бескомпромиссным был он 
в оценке людей, особенно тех, с кем нужно было разделить ответственное 
поручение. Конечно не исключается, что в отдельных случаях при общем дефиците 
специалистов в спешке Батюшин мог опрометчиво воспользоваться какимлибо 
рекомендованным ему офицером с сомнительными в нравственном отношении 
качествами (прапорщик Логвинекий, например), но костяк комиссии был представлен 
не этими случайными людьми. Роковая ошибка руководителя комиссии как мы узнаем 
бьша в сотрудничестве с другими лицами.
     Эта полемика с Александром Исаевичем не должна помешать нашей абсолютной 
убежденности в том, что именно ему, Солженицину, на сегодняшний день 
принадлежит наиболее корректное в анализе и емкое, исторически достоверное 
изложение так называемого еврейского вопроса в России в период Первой мировой 
войны. И в контексте этой острейшей на то время в стране социальной проблемы 
следует рассматривать очень многое из того, что произошло с комиссией генерала 
Батюшина и последующими судьбами ее членов.
     В июне 1916 года в Петрограде на дверях дома № 90 на Фонтанке появилась 
написанная на белом листе бумаги вывеска: «Комиссия генерала Батюшина». Как 
зачастую бывает и сейчас, денег на оборудование помещения не дали. Вот как 
описывает «апартаменты» оперативников и следователей один из приходивших на 
допрос свидетелей: «С большим трудом поднялся я по грязной лестнице, пахнущей 
кошками, на третий этаж, нашел нужную дверь… Открыв дверь, вошел в приемную 
(полутемную переднюю). Единственным предметом мебели тут был грязный топчан, 
служивший лежанкой для находившегося здесь жандарма… За простым столом, 
заменявшим письменный, сидел генерал Батюшин». Примерно так же, как с 
помещением, обстояло дело с транспортом, связью, командировочными расходами. Но 
несмотря на некомфортные условия бытия, комиссия взялась за дело.
     А. И. Солженицын, используя неизвестный нам ученый труд 20х годов (в 
архивах нами не обнаружены дела оперативных разработок комиссии, хотя они в 
марте 1917 года самим генералом были предусмотрительно в полном объеме 
направлены в Ставку), пишет, что первой мишенью ее стал банкир Д. Л. Рубенштейн,
 подозреваемый в «спекулятивных операциях с немецким капиталом», финансовых 
операциях в пользу неприятеля, дискредитировании рубля, переплате заграничным 
агентам при заказах интендантства и в спекуляции хлебом на Волге. Рубенштейн 
был арестован распоряжением министра юстиции А. А. Макарова 10 июля 1916 года с 
обвинением в государственной измене. Последнее – на счет министра Макарова – 
вызывает сомнение, ибо случись такое, комиссия Батюшина могла бы спать спокойно.
 В томто и дело, что министр юстиции здесь не при чем: банкир был 
действительно арестован в начале июля в результате дознания, проведенного 
самими контрразведчиками (по существующему положению, необходимые права для 
этого у них были). Здесьто и начались настоящие сложности. Чтобы дознание 
перевести в стадию предварительного следствия (Рубинштейн уже несколько месяцев 
сидел в псковской тюрьме, куда переведен был после ареста в Петрограде), тем 
самым оправдать состоявшийся арест и в последующем осудить арестованного, для 
этого необходимо было получить согласие Петроградской судебной палаты. 
Прокурором последней был один из самых авторитетных юристов России Сергей 
Владиславович Завадский. Приведем фрагменты из воспоминаний С. В. Завадского, 
уверяя читателя, что опубликованные в 1923 году воспоминания его отличаются 
большой точностью и редко требуют от историков какойлибо особой корректировки. 
Батюшин же считал Завадского юристом, зараженным революционными идеями и потому 
пристрастным.
     «Теперь я подошел к пресловутому делу о государственной измене банкира Д. 
Л. Рубенштейна. Дознание по этому делу производили военные власти: особая 
комиссия, из состава которой я видел и знал только председателя ее генерала Н. 
С. Батюшина и еще полковника Рязанова (на самом деле Резанова. – А.З.), 
носившего чисто русскую фамилию и говорившего порусски безупречно, но 
оказавшегося почемуто лютеранином. Мое отношение к делу выражается лучшего 
всего старым присловьем: с боку припека. Я уже знал, что Рубенштейн содержится 
в псковской тюрьме по обвинению в измене, когда ко мне явился генерал Батюшин 
за консультацией. Все вопросы его в это посещение, а затем и в следующие, 
сводились к одному: есть ли состав преступления в томто и в томто. Менялись 
только приводимые генералом факты, потому что обвинений было множество» 
(пропустим конкретные факты из этих «обвинений», подаваемых автором несколько в 
шаржированном виде. – А.З.) И далее: «Многое я в настоящее время уже забыл, да 
подробностей и передавать незачем. Достаточно отметить, что протоколов дознания