трупы на тегеранских тротуарах, в застенках, в болотах Хузистана и курдских 
горах, кровь и трупы в туркменской степи, в пустынях Белуджистана, в 
мазандаранских лесах. Над всем этим черная тень древнего седобородого старца в 
черной чалме. Для меня Хомейни не абстрактная экзотическая фигура. Я вижу его 
сильные черты - несгибаемую волю, железную последовательность, практичный 
расчетливый ум, беспредельную преданность идее. Страшна его способность 
принести в жертву идее сотни тысяч, миллионы жизней. Не сомневаюсь, он мог бы 
принести в жертву все человечество. Старик спокойно, хотя и мало спит, часто 
отечески увещевает и наставляет мусульман, монотонно ругает врагов ислама, не 
ест мяса. В январе 1980 года в Куме, своем родном городе, славном глиняной 
посудой, священной гробницей девы Фатимы да медресе, Хомейни перенес сердечный 
приступ и был перевезен в Тегеран, поближе к современной медицине. С тех пор он 
пережил десятки своих соратников, соперников и сподвижников - Моттахари 
застрелен на пороге мечети, Бехешти, Раджаи, и Бахонар убиты взрывами, Готбзаде 
расстрелян, Банисадр с позором бежал за границу. Старец живет. Регулярно, 
два-три раза в год, вспыхивают слухи, что он при смерти или даже помер. Как-то 
Хомейни не отказал себе в удовольствии публично заметить, что сведения о его 
кончине преувеличены. (Марка Твена он определенно читать не мог и, 
следовательно, пришел к этой остроте своим умом!) Нас заставляют проверять эти 
слухи. Я злюсь, не выдерживаю - пишу: "Сведения об очередной кончине Хомейни не 
соответствуют действительности". В ответ - неодобрительное молчание. 
 Картина получается мрачной. Были, разумеется, дни, даже недели без воздушных 
тревог, выстрелов, взрывов, но не они остались в памяти, и не они придают общую 
зловещую окраску послереволюционному, точнее контрреволюционному периоду 
иранской истории. Мое восприятие действительности той поры определялось не 
только непосредственными ощущениями. Видимое, слышимое, осязаемое вливалось в 
бурный поток информации вторичной, уже кем-то осмысленной - журналистами, 
политиками, активистами революционных и контрреволюционных организаций, 
чиновниками, военными, торговцами. Все это и определило тональность 
воспоминаний о Тегеране, вот почему мои воспоминания имеют черно-багровый 
оттенок. 
 В районе концертного зала имени Рудаки - изящного белого здания, построенного 
при последнем шахе, царит необычное оживление. На прилегающих улицах 
выставляются рогатки, цепь полицейских, отряд стражей исламской революции. 
Знакомые черные бороды, зеленые куртки, новенькие автоматы. Подразделение 
стражей отборное. Ни одного бойца в теннисных тапочках, на всех тяжелые новые 
башмаки, рубахи из-под курток не торчат, нет ни мальчишек, ни стариков. 
Подобраны стражи один к одному. Министерство иностранных дел исламской 
республики организует концерт Тегеранского симфонического оркестра и хора для 
дипкорпуса. Какие таинственные пружины сработали, в чью голову пришла дерзкая 
мысль показать миру, что исламская власть покровительствует искусству, так и 
осталось неизвестным. Дипломатический корпус откликнулся на приглашение со 
сдержанным, но энтузиазмом. Каждого дипломата встречает у ворот вооруженный 
юноша и, любезно улыбаясь в бороду, провожает в вестибюль зала. Другой юноша, 
столь же любезно улыбаясь, быстро и умело ощупывает гостя - карманы, подмышки, 
пояс, спина, пах, лодыжки - и легким поклоном дает понять, что можно проходить. 
Рядом служивые девушки в темных хеджабах столь же быстро ощупывают и пропускают 
супруг гостей. Оружия ни у единого дипломата не обнаружено, вечер начинается 
удачно. 
 Когда мы вошли в зал, часть мест уже оказалась занятой стражами, рассевшимися 
несколькими компактными группами. Некоторые из дипломатических дам покрыли 
головы платками, другие бесстрашно явились простоволосыми. Хозяева проявили 
достаточно терпения и такта и воздержались от замечаний в их адрес. В 
дальнейшем порядки ужесточились. Иностранок предупредили, что исламские нормы в 
одежде обязательны для всех женщин, находящихся в Иране, нарушение этих норм 
чревато крупными неприятностями, ответственности за которые исламские власти не 
несут. 
 На сцену выходит представитель протокольного отдела МИДа Ирана. Одет он просто 
- зеленая куртка, мятые брюки, ворот рубашки распахнут. Галстуки в Иране носят 
лишь дипломаты. Этому невинному предмету одежды придается символическое 
значение. Галстук - западное, христианское изобретение, и муллы считают, что 
свое происхождение он ведет от нашейного креста. 
 Прежде чем протокольный работник успел объяснить, что ожидает гостей, во 
втором ряду партера вскочила бородатая фигура, громовым голосом рявкнувшая: 
"Такбир!" Такбир - это набор рифмованных лозунгов, которые хором повторяются во 
время массовых мероприятий. Его непременным вступительным компонентом является 
формула: "Аллахо-акбар, Хомейни рахбар!", что значит "Аллах велик, Хомейни наш 
вождь!". Далее следуют проклятия противникам ислама и Ирана, список которых 
варьируется в зависимости от ситуации. 
 Услышав призыв "такбир!", вскочили на ноги все присутствовавшие в зале зеленые 
куртки и дружно, молодыми голосами проорали: "аллахо-акбар...", "смерть Америке,
 смерть иракским оккупантам, смерть Саддаму" и, слегка запнувшись, "смерть 
Советам!". Что-то отсутствовало в этом представлении, что-то необходимое для 
полноты картины. Я представил себе, что молодчики, скандирующие такбир, 
вскинули вперед и вверх правые руки с раскрытой, обращенной вниз ладонью, и все 
сразу стало на свои места. Мы видели таких же в фильмах о предвоенной Германии. 

 Представитель МИДа с немой мольбой взглянул в сторону советского посла, 
советский посол сделал вид, что не вполне расслышал последнюю часть такбира, 
сотрудник Второго политического департамента МИДа Ирана, сидевший рядом с