русской, персидская душа на протяжении столетий почему-то представлялась 
европейцам открытой и незамысловатой книгой. Шарден, Малькольм, русский купец 
Федор Котов, Морьер, французский доктор Февриер и родоначальник расовой теории 
граф де Гобино, английский государственный деятель лорд Керзон, русский 
дипломатический чиновник К. Смирнов и военный разведчик А. И. Медведев, 
журналист Н. П. Мамонтов, коммерсанты А. И. Ломницкий и П. П. Огородников - все 
они не испытывали ни малейшего затруднения в оценках национальных персидских 
черт. "Настоящий сын Персии скорее солжет, чем скажет правду", - высокопарно 
замечает лорд Керзон. 
 Вид сверху хорош для обозрения местности перед началом боя, но никак не для 
изучения народа. Европейцы всегда смотрели на персов сверху вниз. Иран никем не 
завоевывался в открытом бою. Он был настолько обескровлен хроническими 
внутренними смутами, что иностранцы были здесь полными хозяевами. Иран был 
колонией де-факто. 
 Исследователи, увлеченные Ираном - великий знаток персидской литературы Э. 
Браун, А. Крымский, наш современник англичанин П. Эвери, - относились к персам 
с тем глубоким уважением, которое испытывает равный к равному, без 
колониального снисхождения, высокомерия или либерального сочувствия. (Среди 
дипломатов, журналистов, коммерсантов, профессионально занимающихся Ираном, мне 
встретилось за четыре года жизни в этой стране два-три человека, читавших 
Брауна и Эвери и слышавших о других авторах. Два-три человека во всей 
иностранной официальной колонии в Тегеране - капиталистической и 
социалистической, восточной и западной.) 
 Стереотипы, сложившиеся в далеком прошлом, торопливые формулы, порожденные 
обманчивым блеском дутого величия последнего шаха, были никудышными ориентирами 
в потрясенном революцией Иране. На авансцену вышли силы, которые последние 
двадцать лет заграница просто не замечала, - народ и шиитское духовенство. 
Оказалось, что Иран - это не те лощеные, великолепно воспитанные, знающие все 
европейские языки персы, которые окружали шаха и украшали многие международные 
конференции, и не армия, устрашавшая людей ультрасовременным американским 
вооружением, блеском амуниции и безукоризненными проборами, и не те покорные, 
трудолюбивые, выносливые, безликие люди, которых бежавший шах когда-то называл 
"мой народ". Вот почему некоторые из нас стали подумывать, что душа перса не 
так ясна, как это многие десятилетия казалось Европе. Правильно писал француз В.
 Берар: "Всем находящимся в Тегеране персидские дела представляются 
безысходнейшей путаницей". Писал он это в 1910 году. 
 Из записных книжек 
 У каждой книжной лавки в Тегеране свое неповторимое лицо и свой характер, этим 
они похожи на людей. 
 Торговое заведение Ноубари указал мне в первые же дни по приезде в Тегеран 
советский коллега. День был пятничный, выходной, и мы раза три проехали по 
полупустынной Манучехри. Мой провожатый, бурча: "Ну куда же она подевалась?" и 
собравшись было продолжить поиски в более благоприятное время, вдруг радостно 
ткнул рукой в направлении ничем не примечательной зеленой двери в обшарпанной 
стене меж витрин обувного и галантерейного магазинов: 
 - Вот она! 
 На Востоке чему-либо удивляешься лишь первые годы. Трудно представить, какого 
рода достопримечательность может уместиться в такой узости, но коллега говорит, 
что книг в магазинчике не мало и, самое главное, в основном на русском языке. 
 В жаркий июньский день 1979 года (антишахская революция уже свершилась, 
исламская революция еще впереди, краткий миг свободы для иранцев) я знакомлюсь 
с Ноубари и его магазинчиком. Вместо рекламы - груды книг в картонных ящиках, 
поставленных прямо на тротуар, стопки книг высотой в человеческий рост у 
открытой двери, волнующий запах старых пожелтевших страниц. 
 Ноубари за семьдесят. В начале тридцатых годов он перебрался в Иран из 
Кировабада. Была тогда категория лиц с двойным гражданством - иранским и 
советским, им предложили выбрать что-то одно. Ноубари выбрал Иран. Кругленький, 
длинноносый старик, в черном пиджаке и традиционной персидской шапке пирожком 
из черного каракуля, с легким акцентом говорит по-русски: "Пажалста, смотрите! 
За посмотр денег не берем, выбирайте!" 
 Сидя на корточках под палящим солнцем, разбираю груду макулатуры. Пот стекает 
со лба, собирается на кончике носа и оттуда крупными каплями падает на тротуар 
и на книги. Ноубари читает только на фарси, поэтому вся литература разложена на 
две примерно равные части: персидская и иностранная - без различия языков, 
тематики и периодов. Моя главная задача - завоевать доверие хозяина и получить 
доступ в темное пространство магазинчика, где едва просматриваются с ярко 
освещенной улицы горы, завалы, холмики и обрывистые стены из книг. Хочется 
нырнуть туда, но старик Ноубари пока тверд. Постепенно, под воздействием частых 
посещений, сопровождающихся переходом небольших сумм из моего в его карман, 
старик смягчается: "Пажалста, заходи, гаспадин!" 
 Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал. Хозяин включает свет - 
желтую, слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых 
клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный книжный ад, куда брошены за 
какие-то грехи сотни и тысячи этих лучших друзей человека. Стеллажи до самого 
потолка, рухнувший под тяжестью груза стол в середине этого склада (всего в нем 
квадратных метров пятнадцать - шестнадцать), бумажная залежь на полу по колено, 
а кое-где и по пояс. Ноубари жадюга и старьевщик по натуре. Вместе с книгами 
валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры, половинка нового 
плаща, изношенные брюки и один ботинок, пара сломанных стульев, окаменевший 
кусок лаваша (он пролежал около двух лет, я специально следил за ним),