дился, а резидентура спит!»
    Оганьянцу приходилось добывать информацию на суке — столичном базаре. Тут 
тебе и политика, тут тебе и экономика, тут тебе и сплетни о том, что происходит 
во дворце, какие страсти разыгрываются в королевском гареме и как себя 
чувствует сам имам Ахмед!
    Поскольку в Таизе при каждом более или менее солидном доме (в йеменском 
понимании) положено было иметь охранника-привратника, то Саша приучил своего 
стража каждое утро рассказывать ему городские новости. Ну и, конечно, кое-что 
перепадало от встреч с немногочисленными дипломатами.
    Короче говоря, информационных телеграмм из Йемена было мало, и Сашу вызвали 
«на ковер» к начальнику разведки Александру Михайловичу Сахаровскому. Последний,
 занятый противоборством с США, ФРГ и другими китами, естественно, не проникал 
своим взором в королевский Йемен и решил послушать Сашу и повысить его 
коэффициент отдачи. Обычно на такие беседы отводилось минут 15-20. Но вот 
проходит час, другой, из-за двойной двери начальника ПГУ все время слышится 
хохот обычно редко улыбающегося начальника разведки — это Саша живописует 
йеменскую действительность, все представляя в лицах. При этом еще и показывает 
снимки врагов королевства с отрубленными головами (казнь совершалась публично 
на самой большой площади Таиза, иногда в присутствии самого имама Ахмеда).
    После аудиенции Александр Михайлович сказал начальнику отдела:
27
    — Ну, что ты там говорил, что Оганьянц не дорабатывает? Все бы так хорошо 
знали обстановку в стране пребывания, как он. На все мои вопросы он дал самые 
исчерпывающие ответы!
    Отделы, которые занимались разведработой на Востоке и в Африке, были 
сосредоточены на девятом этаже здания на Лубянке. Между сотрудниками этих 
отделов существовало своего рода корпоративное единство. Почти все они работали 
в тяжелых климатических и даже антисанитарных условиях, жили в примитивных 
квартирах без удобств, и это давало им право сознавать себя тружениками, 
знающими почем фунт лиха.
    И когда в нашем коридоре раздавались взрывы хохота, можно было смело 
выходить из служебного кабинета и говорить деланно строгим голосом: «Александр 
Александрович, кончай разлагать молодежь и рассказывать басни про разведку!»
    Все это было в прошлом. Два известных мне поколения Оганьянцев закончили 
свой земной путь. Сначала безвременно скончались родители, потом, очень рано, 
жена Саши Мария Васильевна, а потом и он сам. Тяжелый и скоротечный рак скосил 
его в 1995 году.
    Метастазы быстро проникли в мозг, и Сашу странным образом зациклило на 
личности Сталина. По всей квартире он развесил его портреты и, как бы внезапно 
пробуждаясь из состояния небытия, вдруг начинал горячо говорить о мудрости, 
гениальности и дальновидности вождя, оправдывая всю его деятельность и 
последними словами ругая Хрущева, осмелившегося выступить с критикой своего 
учителя и «вождя всех времен и народов». В этих высказываниях чувствовалась уже 
явная ненормальность, и слушать все это было просто тяжело.
    На поминки собрались родственники, друзья по институту, разведчики и после 
двух—трех грустных тостов стали вспоминать Сашу живого, обаятельного, 
остроумного, его рассказы, случавшиеся с ним истории. Послышался смех, который 
переходил иногда в хохот, и создалась не совсем траурная ситуация. Какой-то 
дальний армянский родственник, который толком-то и не знал покойного, сидел все 
время с очень кислым лицом и вдруг заговорил: «Я ничего не понимаю... Человек 
умер, а здесь люди смеются... У нас в
28
Армении так не принято. Сначала надо выпить отдельно за светлую память отца, 
потом за светлую память матери, Существует ведь порядок поминания...»
    Пришлось вносить ясность в существо вопроса и объяснять родственнику, что 
нет ничего плохого в том, что хорошего, веселого и дарившего людям радость 
человека поминают именно таким образом, и кавказские обычаи тут ни при чем.
    И еще одно воспоминание о Саше. Иногда, переступив порог своей квартиры, я 
слышал, как моя мать радостно сообщала: «Звонил Саша Оганьянц, сказал, что 
сегодня зайдет. Уж он-то расскажет много интересного. Как я люблю, когда он 
приходит».
    8 августа 1994 года скончался мой друг и друг многих моих товарищей 
генерал-майор Дмитрий Иванович Якушкин — руководящий работник разведки и 
прекрасный американист. В разведке Якушкина любили, несмотря на то, что иногда 
он яростно распекал подчиненных. В этих выволочках не было ни грубости, ни 
ярости, ни, тем более, какого-то злопамятства. За глаза его ласково называли 
Димой, несмотря на генеральское звание и высокое служебное положение начальника 
отдела США.
    В отличие от других сотрудников разведки, Якушкин происходил из дворянского 
сословия, и не из какого-нибудь худородного и неизвестного, а из семьи 
декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, героя Отечественной войны 1812 года, 
капитана Семеновского полка, выведшего своих солдат 14 декабря 1825 года на 
Сенатскую площадь и получившего за это 20 лет каторжных работ.
    Да, далеко не у каждого имеются предки по прямой линии, о которых слагал 
стихи Пушкин:
    
    Друг Марса, Вакха и Венеры,
    Тут Лунин дерзко предлагал
    Свои решительные меры
    И вдохновенно бормотал.
    Читал свои ноэли Пушкин,
    Меланхолический Якушкин,
    Казалось, молча обнажал
    Цареубийственный кинжал.
    Одну Россию в мире видя,
29
    Преследуя свой идеал,
    Хромой Тургенев им внимал