Серия «Рассекреченные жизни»
Вадим Кирпиченко
РАЗВЕДКА: ЛИЦА И ЛИЧНОСТИ
Москва «Гея» 1998

УДК 351.746(47+57)(091) 
ББК 67.401.212 
К 43
Ответственный редактор серии Виталий Чернявский
Обложка:
дизайн — Д.Захаров
вёрстка — А.Панов

     Автор — генерал-лейтенант в отставке, с 1974 по 1991 годы был заместителем 
и первым заместителем начальника внешней разведки КГБ СССР. Сейчас возглавляет 
группу консультантов при директоре Службы внешней разведки РФ.
     Продолжительное пребывание у руля разведслужбы позволило автору создать 
галерею интересных портретов сотрудников этой организации, руководителей КГБ и 
иностранных разведорганов.
     Как случилось, что мятежный генерал Калугин из «столпа демократии и 
гласности» превратился в обыкновенного перебежчика? С кем из директоров ЦРУ 
было приятно иметь дело? Как академик Примаков покорил профессионалов внешней 
разведки? Ответы на эти и другие интересные вопросы можно найти в предлагаемой 
книге.
     Впервые в нашей печати раскрываются подлинные события, положившие начало 
вводу советских войск в Афганистан.
Издательство не несёт ответственности за факты, изложенные в книге.

ISBN 5-85589-053-8
© Текст, оформление, разработка серии ТОО «Гея». Москва, 1998.


Первый    заместитель   начальника   внешней    
разведки   КГБ   СССР, генерал-лейтенант 
В. А. Кирпиченко. Москва, 1991 г.

    К читателю
    
    В 1993 году в издательстве «Международные отношения» вышла книга моих 
воспоминаний «Из архива разведчика».
    В связи с тем, что она быстро разошлась, встал вопрос о повторном издании. 
Просто переиздавать книгу мне показалось неинтересным, и я решил со временем 
добавить к ней новые главы о жизни разведки и о самих разведчиках.
    После выхода книги я продолжал работу в Службе внешней разведки Российской 
Федерации (СВР), возглавляя группу консультантов, принимал участие в 
международных конференциях, где обсуждался вопрос о том, какой должна быть 
разведка в демократическом обществе, выступал у нас и за рубежом с докладами по 
разведывательной тематике, а также занимался проблемами истории отечественной 
разведслужбы.
    Эта работа позволила мне общаться со многими интересными людьми, заставила 
постоянно читать специальную литературу, и, таким образом, я собирал новый 
материал, который, надо полагать, заинтересует читателей. Это в первую очередь 
касается той части книги, где идет максимально объективный рассказ о нашей 
вовлеченности в афганские дела или о моем друге, недавнем директоре СВР, а ныне 
министре иностранных дел России Е.М.Примакове, с которым я знаком уже полвека.
    Свою вторую книгу, как и первую, я адресую прежде всего сотрудникам 
разведки и ее ветеранам.
    В.Кирпиченко 
3
    Школа № 101

    Учебный год, проведенный в специальной разведшколе с 1 сентября 1952 года 
по июль 1953 года, — счастливое время молодости. Тогда я начал осваивать 
«героическую профессию разведчика».
    Правда, у нас с женой не было ни квартиры, ни комнаты, ни даже угла (все 
это называлось в то время более нейтральным словом «жилплощадь»). Зато в нас 
жили горячая вера в будущее и надежды на какую-то новую, необыкновенную жизнь. 
Надежды эти, кстати говоря, в значительной степени оправдались. Жизнь 
получилась полнокровной, и кое-чего мы в ней достигли.
    Итак, школа № 101. 25-й километр налево, если ехать от Москвы по 
Горьковскому шоссе. Это учебное заведение было создано в 1938 году как школа 
особого назначения (ШОН) НКВД СССР. Именовалось оно и Высшей разведывательной 
школой (ВРШ). А в быту ходило название «25-й километр» или просто «лес». Это и 
был лес, только огороженный зеленым забором. В лесу стояло несколько деревянных 
зданий, в которых располагались администрация, учебные аудитории, столовая и 
общежития. Здесь мы осваивали азы разведывательной профессии, изучали, 
доучивали и шлифовали иностранные языки и активно занимались спортом. К своему 
большому удовольствию, в школе я восстановил спортивную форму, потерянную за 
время пребывания в институте.
    Учиться было легко и очень уж необычно по сравнению с институтом. 
Вдохновляло освоение таинственного предмета — «спецдисциплины № 1», то есть 
основ разведки или,
4
как это называлось иногда более торжественно, разведывательного искусства. 
Мысль, что мы изучаем то, чего не изучает никто другой, вызывала дополнительный 
интерес к предмету и повышала сознание собственной значимости. Необычными были 
и семинарские занятия, во время которых разбирались различные оперативные 
ситуации и решались задачи из практики разведывательной деятельности. Конечно, 
годичное пребывание в школе № 101 не могло вооружить нас такими глубокими 
знаниями, которые подсказывали бы конкретные решения возникающих 
разведывательных задач, но оно пробудило устойчивый интерес к профессии, и мы 
поняли, что нам будет предоставлено широкое поле для проявления инициативы.
    Многих из нас мучил вопрос, справимся ли мы с практическими делами, как 
будем решать главную задачу — приобретение источников информации. Надо сказать, 
что сомнения эти имели вполне серьезные основания и не всем далась эта 
профессия в полном объеме. В большинстве своем слушатели были достаточно хорошо 
подготовлены в политическом отношении, прилично знали литературу и иностранные 
языки. Были среди нас и опытные уже ораторы, и вообще некоторые слушатели 
держались довольно уверенно, можно сказать, глядели орлами — молодости 
свойственно покрасоваться и распушить перья. К тому же подавляющая часть нашего 
набора имела за плечами по два университета. Я имею в виду армию и фронт плюс 
высшее учебное заведение (в основном тогда в школу брали людей с гуманитарным 
образованием). Так что все слушатели школы № 101 обладали каким-то жизненным 
опытом. Но, как показала практика, этого было мало — разведчиками стали не все. 
Не у всех гладко пошла работа. Некоторые сразу отсеялись, в том числе и по 
собственной воле. С течением времени внешне непримечательные слушатели обогнали 
уверенных в себе эрудитов, бравые на вид и будто созданные для разведки люди 
оказались на второстепенных ролях. Короче говоря, состоялись в разведке те, кто 
объективно, реалистически оценивал собственные возможности и хорошо разбирался 
в психологии своих иностранных собеседников, люди целеустремленные, настойчивые,
 очень конкретно мыслящие и цепкие.
5
    Учебных пособий в школе тогда было мало. Возможно, так оно и лучше. Сейчас 
в нашем институте масса книг и пособий по всем направлениям разведывательной 
деятельности, и поглощение всей этой литературы может рассеять внимание на 
частности и сказаться на усвоении полезных практических навыков.
    С жадным нетерпением мы ждали выступлений у нас сотрудников разведки, и 
хотя не все из них были интересными рассказчиками, на этих людей мы все равно 
смотрели широко раскрытыми глазами.
    Богами разведки нам казались и начальник школы генерал-майор Вячеслав 
Васильевич Гриднев, и его заместитель генерал-майор Михаил Андреевич 
Аллахвердов. Оба были плотненькие, небольшого роста и в гражданской одежде 
выглядели довольно заурядно. Но и тот и другой прожили большую жизнь в разведке,
 были удостоены многочисленных высоких наград. К сожалению, с нами они общались 
намного меньше, чем хотелось бы.
    В.В.Гриднев в довоенное время работал по линии разведки в Монголии и 
помогал монгольским коллегам в создании органов безопасности. С начала Великой 
Отечественной войны он был командиром полка Отдельной мотострелковой бригады 
особого назначения (ОМСБОН), сражавшейся на подступах к Москве и в немецком 
тылу. С 1942 года Гриднев командовал этой бригадой. Яркой страницей в боевой 
биографии Вячеслава Васильевича была его работа по подготовке и направлению в 
немецкий тыл отрядов Медведева, Орловского, Мирковского и Прудникова. Вся эта 
славная плеяда партизан — Героев Советского Союза прошла, можно сказать, через 
руки нашего начальника школы. Но об этом мы узнали значительно позже.
    Когда было объявлено о смерти Сталина, Гриднев выстроил школу и со слезами 
на глазах, прерывающимся голосом сказал: «Товарищи! Наша Родина осиротела — 
умер товарищ Сталин». А в день похорон мы стояли во второй цепочке напротив 
Мавзолея и в непосредственной близости наблюдали всю траурную церемонию.
    Вячеслав Васильевич прожил долгую жизнь — девяносто три года — и до 
последних дней сохранял связь с внешней разведкой.
6
    М.А.Аллахвердов действовал и как нелегал, и как руководитель легальных 
резидентур. Особенно хорошо ему были известны наши южные соседи. Около двадцати 
лет с небольшими перерывами он проработал в Афганистане, Турции и Иране. Михаил 
Андреевич был, если так можно выразиться, интеллектуалом от -разведки. Он стал 
первым начальником созданного в 1943 году информационного отдела разведки, а в 
школе № 101 являлся заместителем В.В.Гриднева по учебной и научной работе.
    С повышенным интересом слушатели школы относились к так называемым 
практическим занятиям в городе. Это была имитация встреч разведчика с 
иностранцем. В роли иностранцев выступали сотрудники разведки, которые 
составляли потом заключения о том, насколько квалифицированно слушатель провел 
встречу и беседу.
    Не менее интересными были и занятия по наружному наблюдению — «наружке». 
Предмет для работы нужный и полезный. Научиться выявлять «наружку», которая 
ведется за тобой, держаться спокойно под наблюдением (установленным или 
предполагаемым — все равно), уметь оторваться от «хвоста» естественным образом 
— все это непростая, а главное, крайне необходимая наука. «Наружкой» мы 
занимались с большим энтузиазмом. Пришлось познакомиться с Москвой с 
неожиданной стороны. Теперь — на какое-то время — меня уже интересовали не 
архитектура зданий, не мемориальные доски, не музеи и не магазины, а проходные 
дворы, места, где легко можно было выявить наблюдение, и здания, улицы и 
площади, где было удобно «потеряться». До сих пор помню один большой дом где-то 
позади Елисеевского магазина, который представлял здание гостиничного типа с 
длинными коридорами. По этим коридорам можно было ходить часами, перемещаясь с 
этажа на этаж, не привлекая ничьего внимания, а выход был на две улицы из 
нескольких дверей. Очень хороший дом! Подобные здания мы должны были находить 
сами и использовать их в учебных целях. Несмотря на всю условность занятий по 
наружному наблюдению, они дали для практической работы больше, чем иные 
теоретические лекции.
    Из преподавателей школы больше всего запомнился мне, да и другим 
однокашникам, начальник кафедры разведки,
7
бывший сотрудник нелегальной службы полковник Евгений Петрович Мицкевич. С 
высоты своих шестидесяти лет он поглядывал на нас иронически и 
покровительственно и любил рассказывать забавные эпизоды из своей оперативной 
работы. Поражал он нас, в частности, своими заявлениями о том, что может в 
любое время выехать за границу в качестве иностранного гражданина и немедленно 
начать торговать мехами. «Могу заниматься и другими видами бизнеса, — уточнял 
он, — но мехами все же лучше!» И это была чистая правда. Долгие годы провел 
Мицкевич на нелегальной работе в США, а также в Китае, где основным содержанием 
работы тогда было получение разведывательной информации о милитаристской Японии.

    С Мицкевичем вышел у меня неприятный казус. Мы выполняли письменное задание 
на тему «Вербовочная комбинация». Давались вводные данные на якобы уже 
изученного разведкой человека. Требовалось составить план вербовки и описать 
саму вербовочную беседу. За выполнение этого задания я взялся с большим 
энтузиазмом, написал пространное сочинение, переполненное второстепенными 
деталями, и настолько углубился в вопросы оперативной психологии, что Мицкевич, 
вызвав меня к себе в кабинет для разбора работы, вполне серьезно спросил, не 
собираюсь ли я этим литературным опусом убедить руководство школы в своей 
полной неспособности стать разведчиком. Я, естественно, принялся уверять его в 
обратном. На этом инцидент был исчерпан. Однако в дальнейшем, получая подобные 
задания, я уже не умствовал и выражал свои мысли проще и короче.
    По окончании школы мне посчастливилось познакомиться еще с одним бывшим 
нелегалом — легендарным Александром Михайловичем Коротковым, награжденным 
помимо других орденов шестью орденами Красного Знамени. Он прошел путь от 
электромонтера до нелегала и стал начальником нелегальной службы и заместителем 
начальника разведки. В первые дни Великой Отечественной войны Короткое, 
работавший тогда в берлинской резидентуре под «крышей» нашего посольства, 
обманув полицейских, блокировавших посольство, сумел выйти в город и установить 
прерванный контакт с широко известной впоследствии аген-
8
турной группой «Красная капелла». Этот эпизод, кстати сказать, описан в книге В.
М.Бережкова «Страницы дипломатической истории», который сам принимал активное 
участие в организации выхода Короткова в город.
    С интересом занимались мы и иностранными языками. Здесь также привлекала 
практическая сторона дела. Мы хорошо отдавали себе отчет в том, что 
теоретические знания можно будет и наверстать, а вот языком нельзя пренебрегать 
— на нем ведь сразу придется говорить, а серьезной практики ни у кого еще не 
было. 
    Преподавателей арабского языка в школе тогда не имелось, начинать изучать 
английский сочли для меня нецелесообразным, и я стал продолжать занятия 
французским. Это несколько облегчило мне жизнь и дало возможность читать, что 
хотелось или что казалось полезным.
    В школе было много преподавательниц английского, французского и немецкого 
языков. Недавние выпускницы языковых вузов, они казались нам необыкновенно 
красивыми, нарядными и элегантными. Наверное, они и были такими. Сто будущих 
разведчиков (а нас было ровно сто на курсе) весьма заинтересованно обсуждали 
достоинства (главным образом неязыковые) каждой из них. Случалось, что 
некоторые из преподавательниц становились женами наших холостых коллег. Так 
было и раньше, и позже.
    А учили они хорошо — язык давали большими порциями, концентрированно, живо 
и увлекательно. Мы даже пели на уроках. Именно преподавательницы иностранных 
языков были ближе к нам, чем все остальные, и именно они создавали в школе 
особый уют и дружную, семейную атмосферу. Здесь же, в школе, зародилась и 
настоящая профессиональная дружба между многими слушателями, которую мы 
пронесли через всю жизнь.
    Два-три года спустя мы и сами уже выступали в школе с лекциями, беседами, 
входили в состав экзаменационных комиссий, а некоторые из нас впоследствии 
стали там преподавателями-воспитателями. Визиты в свой «лес» всегда доставляли 
мне радость.
    На нашем курсе были свои поэты (Володя Петушков) и свои художники (Сергей 
Чуканов, который «без отрыва от производства» стал заслуженным деятелем 
искусств
9
РСФСР). Устраивались концерты художественной самодеятельности, шла активная 
общественная жизнь.
    Большой популярностью у нас пользовалось автодело/ Осваивали мы езду на 
давно списанных «козликах» (газиках), гоняя их по лесным дорожкам на территории 
школы и налетая довольно часто на сосны («Коль на клумбу не заеду, так заеду на 
сосну» — стихи из местной стенгазеты).
    Увлекались мы и бильярдом. В просторном вестибюле перед входом в столовую 
стоял большой бильярдный стол, у которого всегда толпилась очередь и пробиться 
к которому было трудно, да и времени в течение дня для игры выкроить 
практически было невозможно. Тогда мы с одним моим другом вступили в 
«преступный сговор» со сменным поваром, который заступал на работу с вечера и 
готовил завтраки. Поздно вечером, когда все уже готовились ко сну, мы давали 
повару условный сигнал и он открывал нам дверь, которая тут же запиралась 
изнутри. Проверялось, плотно ли задернуты шторы на окнах, и начинались 
многочасовые баталии по принципу «навылет». Все трое играли примерно в одну 
силу, что повышало азарт и остроту схватки. Когда выпадало играть нам с другом, 
повар уходил к своим котлам, что-то туда засыпал, что-то добавлял, помешивал и 
вскоре возвращался, чтобы сразиться с победителем.
    Приходили мы в общежитие под утро с соблюдением всех необходимых мер 
предосторожности и засыпали на два-три часа. На этом этапе службы в разведке 
провалов у нас не было — тайна ночных бдений оказалась нераскрытой, а 
отсыпались мы уже следующей ночью.
    Быстро пролетело время учебы. Подошли выпускные экзамены. Особо запомнился 
экзамен по «спецдисциплине № 1». Была суббота — рабочий тогда день. Я успешно 
сдал экзамен и, радуясь, что сбросил с себя этот груз, позвонил на работу жене, 
чтобы условиться о встрече вечером и договориться, как и где провести время в 
воскресенье. Жена, не слушая моих вопросов, взволнованно сообщила, что у них 
сегодня во всех кабинетах сняли портреты Берии. Я, насквозь пропитанный идеями 
бдительности, конспирации и осторожности, не стал дальше говорить на эту 
опасную тему и попытался уточнить место встречи. Затем подошел к классу, где 
продолжались экзамены, и забыл на время о разго-
10
воре с женой. Вдруг из класса вышел сконфуженный, красный как вареный рак 
слушатель и заявил, что его непонятно почему выгнали с экзамена. А это был наш 
секретарь партбюро и старший по званию — один из двух учившихся на курсе 
майоров. Мы начали расспросы, что и как. Потерпевший рассказал, что на первый 
вопрос по теории разведки ответил уверенно и бодро, на второй — практическая 
задача — также дал правильный ответ, затем с большим воодушевлением стал 
отвечать на третий, а экзаменаторы почему-то затопали ногами, замахали руками и 
прогнали его вон. Сообразив кое-что, я спросил: «Что был за вопрос-то?» Парторг 
ответил: «Очень хороший вопрос, беспроигрышный: „И.В.Сталин и Л.П.Берия — 
создатели и руководители советских органов безопасности"». На это сообщение я 
со знанием дела ответил: «Ты не беспокойся... Твоей вины тут нет... Дело в том, 
что сегодня утром в министерстве сняли портреты Берии». Все начали 
глубокомысленно чесать затылки и обсуждать эту сногсшибательную информацию.
    После ареста Берии в системе госбезопасности начались обычные в таких 
случаях увольнения, сокращения, реформы, неопределенности, и многие из нас 
оказались на длительный период в подвешенном состоянии, без должности и без 
работы.
    Да, школа № 101 навсегда осталась в памяти как место светлое и даже 
счастливое. Все мы были молоды, здоровы, преисполнены надежд, а заряд 
положительных эмоций нам давал сознание обретенной необычной и почетной 
профессии и ясность жизненного пути. Наивные, конечно, были мысли. Стезя 
оказалась тернистой, а для некоторых вообще непроходимой. Кое-кому пришлось 
сойти в начале дистанции или пройти лишь часть ее. Но большинство моих 
однокашников стали настоящими разведчиками и отдали по меньшей мере по три 
десятка лет любимому делу.
    
    О тех, кто был рядом в начале пути
    
    Школу № 101 я окончил в тот момент, когда в разведке начались очередная 
реорганизация и сокращение кадров. Однако меня все-таки приняли на работу и 
даже зачислили в куцый штат восточного отдела ПТУ, поскольку требовался новый 
человек для отправки в Каир.
    Люди шатались без дела, ждали решения своей судьбы, играли в шахматы, 
рассказывали анекдоты и придумывали друг про друга озорные двустишия. Именно 
тогда, жадный до новых людей и впечатлений, я познакомился и быстро сошелся со 
многими сотрудниками отдела. Люди необычной и загадочной, на мой тогдашний 
взгляд, профессии, они казались мне чрезвычайно интересными, тем более что у 
многих за плечами уже был разнообразный опыт разведывательной работы. В первый 
же день я познакомился с Викентием Павловичем Соболевым, Яковом Прокофьевичем 
Медяником, Иваном Ивановичем Зайцевым и Павлом Ефимовичем Недосекиным, бок о 
бок с которыми и проходила впоследствии моя работа в разведке.
    О жизни и работе разведчиков у нас писали и пишут мало, за исключением тех 
редких случаев, когда дело касается репрессированных в своем отечестве или 
севших за решетку в чужом государстве. О людях же, которые на крайнем нервном 
пределе в течение тридцати-сорока лет добывали информацию для своего 
государства, прошли через многочисленные войны, перевороты и кризисы и при этом 
еще остались в живых, не написано почти ничего. Чтобы
12
восполнить этот пробел, расскажу немного о своих коллегах, друзьях, о своих 
первых начальниках.
    Первым моим резидентом и учителем был Викентий Павлович Соболев. Наша жизнь 
в разведке очень тесно переплелась. Дружили мы и семьями. К моменту нашего 
знакомства он уже несколько лет успешно проработал в Египте и снова собирался 
туда. В.П.Соболев был всесторонне подготовленным профессионалом-разведчиком. С 
равной охотой и умением он занимался проведением оперативных мероприятий, 
включая всю черновую и подготовительную работу, и информационной деятельностью, 
которую многие недолюбливали, считая слишком нудным занятием.
    В Египте он, казалось, знает всех и вся. Если со своими соотечественниками 
Викентий Павлович сходился иногда довольно туго, то с египтянами и с арабами 
вообще у него мгновенно устанавливался контакт, возникала взаимная симпатия. 
Нам, начинающим, очень импонировали его напористость, бесстрашие и 
изобретательность в разведывательных делах. Мы переняли у него много полезного 
и всегда завидовали его блестящему знанию арабского и французского языков, а 
также необыкновенной быстроте и легкости при составлении информационных 
телеграмм. Сколько же он написал их за свою оперативную жизнь четким и красивым 
почерком! О знании им обстановки, о его тонком политическом чутье, даре 
предвидеть события свидетельствует хотя бы то, что, услышав сообщение о 
национализации Суэцкого канала, Викентий Павлович сразу сказал обеспокоенным и 
не допускающим возражений тоном: «Будет война!» И мы стали готовиться к войне. 
В 1962 году нам с В.П.Соболевым удалось вместе проработать несколько месяцев в 
Тунисе, где главной задачей было оказание помощи алжирской революции.
    Проведя много лет в разных арабских странах, Викентий Павлович стал 
заместителем начальника разведки по району Ближнего Востока и Африке, и когда 
ему присвоили звание генерал-майора, мы шутили: «Викентий Павлович, вы 
единственный в мире генерал-майор со знанием арабского языка, не считая самих 
арабов!» После работы в Нью-Йорке со здоровьем у Викентия Павловича начались 
проблемы, и он рано, где-то сразу после своего пятидесятилетия, ушел, к нашему 
большому сожалению, на пенсию.
13
    Яков Прокофьевич Медяник, в отличие от В.П.Соболева, поставил своеобразный 
рекорд. Свое семидесятилетие он отпраздновал на посту заместителя начальника 
разведки, а на пенсию ушел не потому, что состарился, а лишь потому, что о его 
возрасте все время напоминал календарь. Человек живого ума, чрезвычайно 
общительный и испытывавший постоянную тягу к людям, он всегда был переполнен 
разнообразными идеями и предложениями, направленными на совершенствование нашей 
работы. От долгой службы сначала в пограничных войсках, а затем в разведке в 
его памяти сохранилась масса воспоминаний об интересных людях, событиях, 
ситуациях. Если бы он решился на написание мемуаров, это было бы увлекательное 
чтение.
    В момент моего знакомства с Яковом Прокофьевичем в 1953 году он вторично 
собирался на работу в Израиль, на этот раз в качестве резидента. В те годы в 
Израиле самыми распространенными языками были русский и украинский, и у нашего 
выходца из-под Полтавы не было никаких языковых проблем. Дела у него там шли 
хорошо, а начало деятельности было ознаменовано любопытным фактом. По прибытии 
в Тель-Авив передовой группы посольства в 1954 году (после восстановления 
дипотношений) все израильские газеты вышли с броскими заголовками примерно 
следующего содержания: «Приезд в Израиль господ Медяника и Симеошкина—лучший 
праздник в жизни еврейского народа ». Нечего и говорить, что, когда до нас 
доходили сообщения ТАСС, мы зачитывались этими строками.
    В характере начальников всех рангов редко гармонично уживаются деловая 
хватка, доброта и любовь к людям, а в Медянике все это сочеталось самым 
естественным образом. Поэтому ему без колебаний вверялись судьбы людей и 
руководство большими коллективами. После возвращения из Израиля и работы в 
Центре Яков Прокофьевич возглавлял резидентуру в Афганистане (во времена 
королевского режима), потом — ближневосточный отдел ПГУ, а затем был резидентом 
в Индии, после чего много лет занимал должность заместителя начальника разведки 
по району Ближнего Востока и Африке.
    Медянику всегда удавалось договориться с самым трудным собеседником, и 
отказать ему в его просьбе было не-
14
возможно. Начинал он обычно так: «Я ведь хохол, значит, человек хитрый и все 
равно вас обману». И он действительно в одном месте заполучал нужного ему 
работника, в другом — средства на финансирование какого-либо мероприятия и тому 
подобное. Любил он застолье, такое, чтобы можно было попеть и повеселиться от 
души, поэтому, очевидно, и сохранил до преклонных лет светлый ум, интерес к 
жизни и удивительное обаяние.
    Иван Иванович Зайцев, фронтовик, боевой офицер, после войны продолжал 
службу в армии, а затем был направлен в разведку и долго не мог привыкнуть к 
новым порядкам. Был он в то время ростом и телосложением, оканьем и пышными 
усами похож на молодого Горького. Любил и ценил шутку и в любой момент был 
готов отреагировать на острое словцо или соленый анекдот. Однажды по ходу дела 
я рассказывал ему что-то забавное, и он громко расхохотался, позабыв, что сидит 
в президиуме, в большом конференц-зале, на важном совещании.
    Ивану Ивановичу пришлось работать в разных районах мира, но основные свои 
силы и опыт он отдал разведывательной работе в ФРГ. Там он сформировался как 
руководитель и, возвратившись из Бонна, стал начальником Краснознаменного 
института имени Ю.В.Андропова. Более удачную кандидатуру на эту должность 
трудно было подобрать: доброжелательность, терпение, знание людей, богатый 
личный опыт разведывательной работы, добрая ирония — все это давало Ивану 
Ивановичу право быть воспитателем и самих воспитателей, и многочисленных 
слушателей. Любой, кто окончил наш институт в период пребывания И.И.Зайцева его 
начальником, обращаясь к годам своей учебы, в первую очередь вспомнит, конечно, 
Ивана Ивановича, его мудрые советы и душевную щедрость. Работал он, можно 
сказать, до последнего дыхания и, несмотря на тяжелую болезнь, был преисполнен 
оптимизма и планов на будущее.
    Павел Ефремович Недосекин был постарше остальных, но долгое время глядел 
орлом, и угадать, сколько ему лет, было трудно — никто не давал ему его 
истинного возраста. А биография у него была самая что ни на есть героическая. 
Один собеседник как-то спросил меня: «Неужели это тот
15
самый Недосекин?» — «Какой тот самый?» — «Тот, о котором уже в начале войны в 
Орловском управлении НКВД рассказывали легенды. С группой бойцов он несколько 
раз переходил линию фронта, устраивал переполох в тылу у немцев, добывал нужную 
информацию и успешно возвращался назад». Это был действительно тот самый 
Недосекин. Всю войну он провел так же, как начал. Несколько раз его сбрасывали 
с парашютом в белорусские леса, где он воевал в качестве заместителя командира 
партизанского отряда по разведке, а позднее и сам стал командиром одного из 
отрядов. Так что разведчиком Недосекин был, можно сказать, с начала своей 
трудовой деятельности и прошел путь от разведчика в лесах и болотах до 
разведчика внешнеполитического, многократного резидента в странах Африки и 
Ближнего Востока.
    У красивого и статного, на всю жизнь сохранившего военную выправку Павла 
Ефимовича была столь же красивая, притягивавшая взгляды жена Евгения Федоровна, 
которую он вывез из тех же белорусских лесов. Там, в партизанской республике, 
они встретились, вместе воевали и полюбили друг друга. Тяжелые годы войны не 
прошли бесследно — и Евгения Федоровна, и Павел Ефимович рано ушли из жизни 
через мучения и страдания.
    Первые свои шаги во внешней разведке Недосекин сделал в послевоенные годы в 
Эфиопии, где тогда не ставились задачи глобального характера. Из его эфиопской 
эпопеи известен такой случай. Ехал как-то Недосекин по скверной эфиопской 
дороге. Неожиданно на дорогу выскочил местный житель. Какие-то доли секунды 
водитель пытался избежать столкновения, но не удалось. Эфиоп погиб, машина 
закончила свою жизнь в кювете, Недосекин остался, как говорят в таких случаях, 
чудом жив. А какова же была реакция Центра? Года два спустя мне показали 
написанную синим карандашом резолюцию заместителя министра госбезопасности А.И.
Серова по этому делу: «Стоимость машины взыскать: половину — с эфиопа, половину 
— с Недосекина». Понятно, что эфиоп уже ничего не мог заплатить по объективным 
причинам, а Павла Ефимовича спасли от уплаты начавшиеся реорганизации (некому 
было следить за исполнением «синих» резолюций).
16
    Войны и потрясения так и не отпустили от себя П.Е.Недосекина — большую 
часть жизни ему пришлось работать в беспокойных арабских странах в тревожные 
времена. Он никогда не терял присутствия духа и чувства юмора, выглядел всегда 
так, будто собрался идти на официальный прием, обладал даром подмечать всякие 
забавные ситуации и рассказывал о них с большим мастерством. В последние годы 
он работал в нашем аппарате в Чехословакии. Там тяжело заболела Евгения 
Федоровна — рак мозга... и мучительная смерть. Утрата жены подкосила Павла 
Ефимовича. Спустя несколько месяцев ему самому ампутировали ногу — прямое 
следствие пребывания во время войны в лесах и болотах. И пока мы хлопотали о 
хорошем протезе в Чехословакии (до чего же тяжела и не устроена наша жизнь: 
герой войны, награжденный боевыми орденами, многократный резидент внешней 
разведки, имеющий все виды льгот полковник ждет долгие месяцы, сидя на балконе 
своей квартиры, решения о протезе), встал вопрос об ампутации и второй ноги. 
Вскоре после операции он скончался.
    Кроме этих близких мне людей в первые дни работы в разведке я познакомился 
и с тогдашними руководителями отдела. Сначала меня повели к заместителю 
начальника Василию Иосифовичу Старцеву, а вместе с ним мы уже пошли к 
начальнику отдела Владимиру Ивановичу Вертипороху. Владимир Иванович объявил 
мне, что есть нужда в срочной посылке оперативного работника в Каир и что после 
непродолжительной подготовки в отделе мне нужно будет выехать в Египет.
    В.И. Вертипорох был, наверное, самым видным и интересным мужчиной в 
разведке. Очень высоким ростом (без малого два метра), могучим телосложением, 
светлыми курчавыми волосами, ухоженными усами, улыбчивым лицом он напоминал 
картинного былинного богатыря — какого-нибудь Микулу Селяниновича. Сразу 
возникала мысль: как же такой мужик может скрыться от «наружки»?
    Владимир Иванович работал в Иране и Израиле, а после пребывания в Центре 
был послан старшим советником по вопросам безопасности в Китайскую Народную 
Республику. Там он, наверное, выглядел Гулливером. Мне недолго пришлось с ним 
работать, но каждый приход к нему в кабинет
17
оставлял ощущение удовлетворения и радости. «Повезло с начальником», — думалось 
мне. Из общения с ним особо запомнились два случая.
    В один из первых дней моей работы Вертипорох поручил мне написать 
телеграмму по какому-то оперативному вопросу. Я еще не был допущен к 
шифропереписке и не знал, как пишутся телеграммы. По своему разумению, 
руководствуясь принципом экономии слов и места, я написал ее как обычную 
телеграмму — без предлогов и знаков препинания, без употребления падежей, с 
минимумом глаголов и существительных. Владимир Иванович очень долго смеялся, а 
я растерянно стоял, не понимания, в чем дело. Выяснилось, что телеграммы надо 
писать обычным языком, без всяких сокращений, чтобы все было понятно. Моя же 
телеграмма не поддавалась ни зашифровке, ни тем более расшифровке.
    Второй раз я направился к нему сам и попросил выдать мне положенное 
табельное оружие. Дело в том, что в 1953 году из мест заключения по массовой 
амнистии была выпущена целая армия уголовников и в Москве начались грабежи и 
бандитские нападения, а на московских окраинах под вечер даже слышалась 
стрельба. Мы с женой в это время снимали комнату на окраине, в деревне 
Черкизово, куда поздно вечером было страшно возвращаться. Владимир Иванович 
стал мягко уговаривать: «Зачем вам пистолет? Подстрелите кого-нибудь, а потом 
не отвертитесь. А вы мне нужны в Каире. Не дам я вам пистолета, и не 
обижайтесь». Вскоре Вертипорох ушел из отдела, а затем уехал в Китай, где и 
умер. Сердцу было трудно поддерживать такое большое тело.
    Василий Иосифович Старцев был, в противоположность Вертипороху, небольшого 
роста, и красавцем его никак нельзя было назвать. Это внешнее несоответствие и 
сыграло роковую роль в служебной расстановке руководящего состава отдела.
    Придя после смерти Сталина, в марте 1953 года, к руководству органами 
государственной безопасности, Берия объединил под своим началом МГБ и МВД в 
Министерство внутренних дел. В период с марта до своего ареста 26 июня 1953 
года он успел отозвать из командировок практически всех резидентов якобы для 
отчета. Арест Берии и последовавший
18
за ним новый период нестабильности поставили под вопрос судьбу отозванных 
резидентов. Акция с вызовом резидентов была неоправданной с любых позиций. 
Во-первых, их массовый отъезд привел к ослаблению практической деятельности 
резидентур; во-вторых, он, по существу, расшифровал резидентов как разведчиков; 
в-третьих, вызвал недоумение и нервозность в самом аппарате разведки. Следовали 
вопросы: как? что? зачем? В обвинительном заключении по делу Берии эта его 
акция квалифицировалась как вредительская, направленная на срыв работы разведки.

    В числе отозванных был и резидент в Израиле В.И.Вертипорох. Он успел 
попасть к Берии на прием. Пришел к нему в сопровождении начальника восточного 
управления и начальника отдела этого управления В.И.Старцева. Заслушав доклад 
резидента и выразив свое удовлетворение его работой, Берия отпустил Вертипороха 
и Старцева и спросил у исполнявшего обязанности начальника управления А.М.
Короткова: «Кто Вертипорох по должности и как вы намерены его использовать?» — 
«Мы планируем его на должность заместителя к Старцеву». Берия поморщился и 
сказал: «Как же так? Этот — такой красивый, такой представительный, со свежим 
опытом оперативной работы, а тот — совсем невыразительный, невидный такой... 
Давайте сделаем наоборот!» Когда я пришел в отдел в сентябре 1953 года, 
расстановка «наоборот» уже действовала, что не добавило оптимизма и благодушия 
Василию Иосифовичу Старцеву.
    В.И.Старцев, или, как его все звали за глаза, дядя Вася, был тоже человеком 
выдающимся. В дальнейшем он много лет являлся начальником отдела, который 
занимался Дальним Востоком и Юго-Восточной Азией, а затем стал заместителем 
начальника разведки по кадрам. Старцев, несомненно, был самым сильным 
начальником отдела, цепким и решительным. Сотрудников своих он в обиду никому 
не давал, и все остальные начальники знали, что со Старцевым лучше всего не 
связываться — его не переспоришь. Язык у Василия Иосифовича был как острая 
бритва, а иногда и как ядовитое жало. Его афоризмы оперработники повторяли 
долгие годы, и даже сейчас, спустя почти два десятилетия после его ухода со 
службы, нет-нет да и кто-нибудь
19
из старослужащих вспомнит: «А вот дядя Вася сказал по аналогичному случаю...»
    За невыполнение заданий в установленные сроки Старцев устраивал строгие 
выволочки, и некоторые работники из робкого десятка его просто боялись. Один из 
них, как только получал вызов на доклад к Старцеву, начинал дрожать и заикаться.
 Оправдываясь за невыполнение какого-то задания, он сказал заплетающимся 
языком:
    — Иосиф Виссарионович, я просто физически не успел это сделать!
    Ответ был точен и афористичен:
    — Если бы я был Иосиф Виссарионович, я сидел бы не здесь, а в Кремле. А 
если вы не успеваете сделать что-то физически, то впредь делайте это химически, 
но выполняйте все в срок!
    Много лет спустя после этого случая мы с Яковом Прокофьевичем Медяником и 
Павлом Ефимовичем Недосекиным повстречали дядю Васю. Медяник и Недосекин только 
окончили Высшую дипломатическую школу и ожидали назначения на должность. Желая 
доставить приятное Старцеву, они несколько игриво обратились к нему: «Василий 
Иосифович, возьмите нас к себе в отдел. Мы хотим работать с вами!» Старцев, 
изобразив ухмылку (эта кривая усмешка в наших кругах называлась антисоветской), 
бросил: «Да... возьми вас в отдел — вы тут же сгоните меня со стула и сами на 
него сядете!» — и ушел, помахав рукой.
    Еще одна колоритная личность — Иван Васильевич Вирюкин. Он производил 
неизгладимое впечатление своей манерой держаться с большим достоинством и 
библейской внешностью — четкий профиль темного лица, большие печальные глаза, 
борода с проседью. Иван Васильевич был к тому же крупным специалистом в 
вопросах мировых религий. Лучшей модели для портрета какого-нибудь апостола и 
искать не надо было. К моменту нашего знакомства Вирюкин вернулся уже из 
третьей долгосрочной загранкомандировки, и представлялось, что он уже все на 
свете знает и все ему уже порядком надоело.
    Однажды он, видя, как я судорожно листаю оперативные дела и одновременно 
что-то выстукиваю на пишущей машинке, многозначительно изрек: «Вот ты весь 
сейчас по-
20
лон энергии, с восторгом готовишься к первой командировке. Все тебе интересно, 
все волнует, до всего есть дело. Но попомни мои слова: ко второй командировке 
ты будешь много тяжелее на подъем, появятся проблемы— вещи, дети, то да се, в 
третью тебя уже будут выталкивать ногами, а ты будешь изо всех сил 
сопротивляться». Не скажу, что все получилось по этой схеме, но в целом 
замечание Ивана Васильевича было очень метким.
    Как это ни удивительно, я помню абсолютно всех сотрудников отдела, 
работавших в нем в пору моего появления на службе. Первые впечатления были 
настолько глубокими, что крепко отложились в памяти. Впоследствии дело уже 
обстояло по-другому...
    
    Ушедшие друзья
    
    1 сентября 1947 года начался мой первый учебный год на арабском отделении 
Московского института востоковедения, который находился в Сокольниках, в 
Ростокинском проезде.
    Здание института казалось большим, светлым и относительно новым. Построено 
оно было специально для Московского института истории, философии и литературы, 
который просуществовал с 1931 по 1941 год. Здесь приобретали гуманитарные 
знания люди, которые впоследствии составили ядро советской партийной и научной 
элиты. Позднее этот институт слился с МГУ, а здание было отдано востоковедам.
    Недавно я проезжал мимо него и с грустью разглядел за разросшимися 
деревьями какое-то захудалое строение. Здание обветшало, почернело и уже не 
вызывало тех радостных эмоций, как в далекие послевоенные годы.
    В нашей арабской группе было 16 человек, в том числе только что окончившие 
школу четыре девочки — одна из них стала на втором курсе моей женой. А из 12 
ребят 11 недавно демобилизовались из армии после участия в Великой 
Отечественной войне. Все они носили шинели, сапоги, гимнастерки, кителя, 
брюки-галифе, некоторые даже продолжали щеголять в армейских фуражках.
    Каждый заслуживает отдельного очерка, но я хочу рассказать об одном из тех, 
кто после окончания института попал, как и я, на работу в разведку и остался в 
ней до конца.
    Из нашей команды бывших фронтовиков своей подтянутостью, стройностью и 
молодцеватостью выделялся Саша Оганьянц, недавний старший лейтенант, командир 
батареи знаменитых «катюш». Офицерская форма сидела на нем ве-
22
ликолепно, и к тому же ее украшал орден Отечественной войны, который он носил с 
гордостью и видимым удовольствием.
    С Сашей мы вместе проучились пять лет в институте, год — в 101-й Высшей 
разведывательной школе, попали в один и тот же восточный отдел Первого главного 
управления КГБ и почти одновременно оказались на работе «в поле», в одной из 
важнейших в то время резидентур — в Египте.
    Отношения СССР с арабским миром в тот период бурно развивались, открывались 
новые посольства и резидентуры, и Сашу прямо из Египта перевели резидентом в 
королевский Йемен. Впоследствии он побывал в качестве резидента также в 
Иордании и в Южном Йемене.
    То, что он уже в начале своей оперативной деятельности стал резидентом, 
говорит само за себя. Резидент в разведке — это главная должность, достичь 
которой удается далеко не каждому. Куда легче стать каким-нибудь начальником в 
Центре.
    Одним из свидетельств политической дальновидности Оганьянца является его 
оценка тогда еще молодого иорданского короля Хусейна как опытного, мудрого и 
рационального политика. Такие суждения Саша высказывал в своих телеграммах в то 
время, когда у нас бытовало пренебрежительное отношение к этому монарху, его 
считали марионеткой и чуть ли не платным агентом Вашингтона и Лондона.
    Мой друг оказался прав. Со временем короля Хусейна стали уважать и в Москве.
 Он умело выходил из самых затруднительных и даже отчаянных ситуаций и, вступив 
в 17-летнем возрасте на престол в 1952 году, сохраняет власть до сих пор. Мне 
не приходилось встречаться с королем Хусейном, но я был знаком с его первой 
женой, королевой Диной. К сожалению, развить знакомство с этой милой, 
симпатичной и образованной дамой в интересах советской внешней политики не 
удалось.
    На протяжении всего нашего знакомства и многолетней дружбы с Оганьянцем мне 
всегда хотелось задать ему один вопрос: «А правильно ли ты поступил, что выбрал 
себе профессию востоковеда-арабиста и разведчика? А не лучше ли тебе, Саша, 
было пойти на эстраду?» Этот, так и не заданный вопрос, имел под собой самые 
веские основания. Да и вообще много ли есть на свете людей, совершенно 
сознательно избрав-
23
ших себе профессию или нашедших мужество круто изменить свой жизненный путь в 
поисках истинного призвания?
    Если бы он пошел в эстрадные артисты, то наверняка стал бы звездой первой 
величины. Живое лицо, богатая мимика, удивительная способность копировать язык 
и жесты людей, умение находить смешное и оригинальное в обыденном, способность 
сочинять на ходу анекдоты — все это притягивало к нему людей, делало его 
популярным человеком и желанным гостем в любой компании. Причем Саша не 
пересказывал услышанные смешные истории, а главным образом придумывал их сам, 
черпая материал из своей богатой биографии, из общения с окружающими, из 
тайников своей буйной фантазии. При всем этом он был крайне самоироничен и не 
стеснялся представить себя в самом смешном виде.
    В Московский институт востоковедения Оганьянц попал не в силу каких-то 
убеждений и долгих исканий, а потому, что здесь в качестве инженера-строителя 
работала его мать Федосья Николаевна, истовая партийка, комиссар времен 
гражданской войны. Она ему и посоветовала вступить на востоковедную стезю, а 
поскольку он был женат на своей боевой подруге, однополчанке Марии Васильевне, 
и уже имел ребенка, то Федосья Николаевна выхлопотала ему и жилье в 
преподавательском общежитии, в доме, замыкавшем тогда Сретенский тупик.
    Дом этот легендарный. Там жили наши преподаватели. Иногда мы ходили к ним 
туда на занятия и консультации: Дом был густо заселен разношерстными людьми, 
почему-то с очень неспокойными характерами. Наиболее колоритную часть его 
составляли выходцы с Востока, в том числе и палестинские арабы, и, конечно, 
«лица кавказской национальности». Короче, настоящая «Воронья слободка» из 
бессмертного творения Ильфа и Петрова «Золотой теленок» с вечной враждой, 
склоками и даже драками. Будучи секретарем партийного бюро института, я однажды 
провел почти все лето в Москве, сопровождая поочередно жильцов этого дома на 
заседания партийной комиссии МГК ВКП(б). А поскольку все наши склоки и дрязги 
на почве жилищной неустроенности сопровождались, как правило, и политическими 
обвинениями, то за нашими делами пристальным оком наблюдал сам Матвей Федорович 
Шкирятов, тогдашний
24
заместитель председателя Комиссии партийного контроля. Много крови мне попортил 
этот Сретенский тупик!
    Федосья Николаевна, проявив недюжинный инженерный талант, комиссарскую 
настойчивость и дьявольскую пробивную силу, построила под лестницей этого 
ветхого дома маленькую каморку, размером эдак в пять квадратных метров, и 
прописала там Сашу с семьей.
    А отец его, Александр Нерсесович, был преподавателем общественных наук в 
каком-то московском вузе и являлся, по определению сына, марксистом-идеалистом. 
«Удивительный человек, — говорил про отца Саша, — он слепо верит всем 
постановлениям ЦК ВКП(б) и с воодушевлением. читает «Правду» от первой до 
последней строки, а кое-что стремится выучить и наизусть!»
    Все, что рассказывал Оганьянц, многократно повторялось его друзьями и 
знакомыми и становилось фольклорным наследием сначала в институтских стенах, а 
потом и в коридорах разведки. :
    Первый цикл этих рассказов составляли эпизоды армейской жизни, потом 
студенческой и так далее. Любил Саша поговорить и о том, как армия научила его 
бояться всякого начальства, а при наличии благоприятных условий и держаться как 
можно подальше от него.
    — Меня почему-то постоянно ругали начальники всех степеней, —жаловался он.
—Но особенно сильно я погорел дважды. Был у меня в батарее один чересчур 
грамотный еврейчик, который до войны успел окончить первый курс какого-то 
института и на политзанятиях постоянно задавал армейским политработникам 
каверзные вопросы, и чаще всего о том, что такое есть деньги с точки зрения 
марксистской политэкономии.
    Понятно, что никто не мог ответить на этот глупый вопрос, который быстро 
превратился в проблему реального подрыва авторитета политработников солдатом 
вверенной Оганьянцу батареи. Начальство громко ругало Сашу и в конце концов 
приказало заткнуть глотку этому умнику: «Или ты заставишь его замолчать, или 
пойдешь под трибунал за организацию подрыва авторитета политработников Красной 
Армии!»
    — Второй раз меня чуть-чуть не понизили в звании, — продолжал мой друг, — 
когда во время полкового смотра по случаю 7-го ноября в одной из установок моей 
батареи грозный
25
командир полка обнаружил половину туши лошади. Расторопный расчет, состоявший в 
основном из татар, подобрал убитую снарядом лошадь и пытался замаскировать ее в 
автомашине с «катюшей». Не пропадать же такому изысканному жаркому! Вот с тех 
пор я и боюсь всякого начальства.
    Ну а если серьезно, то своей службой в армии, на фронте он гордился, 
армейские порядки любил и стал в известном смысле личностью исторической: 
будучи курсантом артиллерийского училища, участвовал в знаменитом военном 
параде 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве.
    В каморке под лестницей стояла узкая кровать, на которой с трудом 
помещались супруги Оганьянц. Время от времени Саша с неопределенным выражением 
на лице сообщал доверительно собеседнику: «Сегодня я опять хорошо выспался. 
Накануне Мария Васильевна приревновала меня к соседке, назвала развратным 
армяшкой и прогнала с постели на коврик у двери. Это мое самое любимое место 
для заслуженного отдыха».
    Попав в Каир, Оганьянц не изменил своей натуре. В сшитом у хорошего 
портного костюме он выглядел так же импозантно, как и в военной форме. В 
выходные дни, когда советская колония собиралась во дворе посольства на 
кинопросмотр, вокруг него обычно толпились посольские дамы, слушали его 
неиссякаемые истории и постоянно делали ему комплименты:
    — Вы у нас в колонии, Александр Александрович, самый красивый мужчина!
    Картинно потупившись, Саша отвечал:
    — Ну что вы, что вы! Вы преувеличиваете, мне не положено по 
дипломатическому рангу быть самым красивым. Самый красивый у нас, конечно, 
посол, затем секретарь партийной организации, ну а потом уж, возможно, и я!
    Весь комизм ситуации заключался в том, что посол и партийный секретарь были 
совсем не красавцы, а скорее наоборот. Женщины дружно смеялись.
    Занимался Саша, как бы это сказать, и мелким хулиганством, что ли. Встретив 
в посольском дворе худенького мальчика, дежурный комендант спросил его:
    — Сережа, ты что такой худой и бледный? Ты плохо кушаешь?
26
    — Да, у меня вообще плохой аппетит.
    — Ну, а что ты ешь, например, на завтрак?
    — Яичко всмятку и чай.
    — А что, ты любишь яйца?
    — Да нет, просто дядя Саша Оганьянц всегда говорит детям, что вся сила в 
яйцах!
    Вести разведку в Йемене в профессиональном смысле слова было просто 
невозможно. Прессы нет, радио нет, политикой мало кто интересуется, кругом 
неграмотный люд, жалкий по численности дипкорпус (поверенный в делах Италии 
ходил, накинув на себя шкуру какого-то зверя), а Москва напоминала все время: 
«Давай-давай, нужно больше информации! Восток пробудился, а резидентура спит!»
    Оганьянцу приходилось добывать информацию на суке — столичном базаре. Тут 
тебе и политика, тут тебе и экономика, тут тебе и сплетни о том, что происходит 
во дворце, какие страсти разыгрываются в королевском гареме и как себя 
чувствует сам имам Ахмед!
    Поскольку в Таизе при каждом более или менее солидном доме (в йеменском 
понимании) положено было иметь охранника-привратника, то Саша приучил своего 
стража каждое утро рассказывать ему городские новости. Ну и, конечно, кое-что 
перепадало от встреч с немногочисленными дипломатами.
    Короче говоря, информационных телеграмм из Йемена было мало, и Сашу вызвали 
«на ковер» к начальнику разведки Александру Михайловичу Сахаровскому. Последний,
 занятый противоборством с США, ФРГ и другими китами, естественно, не проникал 
своим взором в королевский Йемен и решил послушать Сашу и повысить его 
коэффициент отдачи. Обычно на такие беседы отводилось минут 15-20. Но вот 
проходит час, другой, из-за двойной двери начальника ПГУ все время слышится 
хохот обычно редко улыбающегося начальника разведки — это Саша живописует 
йеменскую действительность, все представляя в лицах. При этом еще и показывает 
снимки врагов королевства с отрубленными головами (казнь совершалась публично 
на самой большой площади Таиза, иногда в присутствии самого имама Ахмеда).
    После аудиенции Александр Михайлович сказал начальнику отдела:
27
    — Ну, что ты там говорил, что Оганьянц не дорабатывает? Все бы так хорошо 
знали обстановку в стране пребывания, как он. На все мои вопросы он дал самые 
исчерпывающие ответы!
    Отделы, которые занимались разведработой на Востоке и в Африке, были 
сосредоточены на девятом этаже здания на Лубянке. Между сотрудниками этих 
отделов существовало своего рода корпоративное единство. Почти все они работали 
в тяжелых климатических и даже антисанитарных условиях, жили в примитивных 
квартирах без удобств, и это давало им право сознавать себя тружениками, 
знающими почем фунт лиха.
    И когда в нашем коридоре раздавались взрывы хохота, можно было смело 
выходить из служебного кабинета и говорить деланно строгим голосом: «Александр 
Александрович, кончай разлагать молодежь и рассказывать басни про разведку!»
    Все это было в прошлом. Два известных мне поколения Оганьянцев закончили 
свой земной путь. Сначала безвременно скончались родители, потом, очень рано, 
жена Саши Мария Васильевна, а потом и он сам. Тяжелый и скоротечный рак скосил 
его в 1995 году.
    Метастазы быстро проникли в мозг, и Сашу странным образом зациклило на 
личности Сталина. По всей квартире он развесил его портреты и, как бы внезапно 
пробуждаясь из состояния небытия, вдруг начинал горячо говорить о мудрости, 
гениальности и дальновидности вождя, оправдывая всю его деятельность и 
последними словами ругая Хрущева, осмелившегося выступить с критикой своего 
учителя и «вождя всех времен и народов». В этих высказываниях чувствовалась уже 
явная ненормальность, и слушать все это было просто тяжело.
    На поминки собрались родственники, друзья по институту, разведчики и после 
двух—трех грустных тостов стали вспоминать Сашу живого, обаятельного, 
остроумного, его рассказы, случавшиеся с ним истории. Послышался смех, который 
переходил иногда в хохот, и создалась не совсем траурная ситуация. Какой-то 
дальний армянский родственник, который толком-то и не знал покойного, сидел все 
время с очень кислым лицом и вдруг заговорил: «Я ничего не понимаю... Человек 
умер, а здесь люди смеются... У нас в
28
Армении так не принято. Сначала надо выпить отдельно за светлую память отца, 
потом за светлую память матери, Существует ведь порядок поминания...»
    Пришлось вносить ясность в существо вопроса и объяснять родственнику, что 
нет ничего плохого в том, что хорошего, веселого и дарившего людям радость 
человека поминают именно таким образом, и кавказские обычаи тут ни при чем.
    И еще одно воспоминание о Саше. Иногда, переступив порог своей квартиры, я 
слышал, как моя мать радостно сообщала: «Звонил Саша Оганьянц, сказал, что 
сегодня зайдет. Уж он-то расскажет много интересного. Как я люблю, когда он 
приходит».
    8 августа 1994 года скончался мой друг и друг многих моих товарищей 
генерал-майор Дмитрий Иванович Якушкин — руководящий работник разведки и 
прекрасный американист. В разведке Якушкина любили, несмотря на то, что иногда 
он яростно распекал подчиненных. В этих выволочках не было ни грубости, ни 
ярости, ни, тем более, какого-то злопамятства. За глаза его ласково называли 
Димой, несмотря на генеральское звание и высокое служебное положение начальника 
отдела США.
    В отличие от других сотрудников разведки, Якушкин происходил из дворянского 
сословия, и не из какого-нибудь худородного и неизвестного, а из семьи 
декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, героя Отечественной войны 1812 года, 
капитана Семеновского полка, выведшего своих солдат 14 декабря 1825 года на 
Сенатскую площадь и получившего за это 20 лет каторжных работ.
    Да, далеко не у каждого имеются предки по прямой линии, о которых слагал 
стихи Пушкин:
    
    Друг Марса, Вакха и Венеры,
    Тут Лунин дерзко предлагал
    Свои решительные меры
    И вдохновенно бормотал.
    Читал свои ноэли Пушкин,
    Меланхолический Якушкин,
    Казалось, молча обнажал
    Цареубийственный кинжал.
    Одну Россию в мире видя,
29
    Преследуя свой идеал,
    Хромой Тургенев им внимал
    И, плети рабства ненавидя,
    Предвидел в сей толпе дворян
    Освободителей крестьян.
    
    От предков Дмитрий Иванович Якушкин унаследовал большую библиотеку и имя. В 
роду Якушкиных любимыми именами были Дмитрий и Иван, передающиеся из поколения 
в поколение. Но не только это. Были в нем какая-то стать, импозантность, манера 
держать себя с достоинством и особо почтительное и благородное отношение к 
женщинам, независимо от их возраста и внешности.
    Видом своим он всегда напоминал мне первого из Бурбонов Генриха IV с 
картины Рубенса из «Галереи Медичи» в Лувре, где король изображен 
разглядывающим портрет своей невесты Марии Медичи: те же черты лица, та же 
осанка. Обращаясь к Якушкину, я иногда так и называл его: «Анри катр»1.
    Впрочем, иметь известных предков—дело нелегкое и беспокойное. Тому примеров 
более чем достаточно. Высокое положение родителей часто накладывало 
неизгладимую печать на судьбы детей, очень осложняло их жизнь, а нередко детям 
приходилось и расплачиваться за дела отцов и дедов.
    Не минула чаша сия в какой-то мере и Дмитрия Ивановича. Его отец, известный 
академик-растениевод, в разгул блаженной памяти перестройки был обвинен (журнал 
«Огонек») в том, что являлся правой рукой и исполнителем злой воли Т.Д.Лысенко2 
по истреблению вейсманистов-морганистов, а заодно и менделистов в нашей 
сельскохозяйственной науке. Впрочем, на эту тему с Дмитрием Ивановичем мы 
никогда не беседовали. Мне было неудобно касаться столь щекотливого вопроса, а 
ему тем более было не с руки высказываться по данной теме.
        1 Генрих IV (фр).
        2 Лысенко Трофим Денисович (1898-1976) — советский биолог и агроном, 
академик АН СССР, президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. 
Выдвинул антинаучную концепцию наследственности, изменчивости и видообразования,
 названную им «Мичуринским учением». Административно внедрялась советскими 
властями в 30-60-х годах. Монополизм Лысенко сопровождался уничтожением других 
научных школ, что принесло большой ущерб генетике и биологии в нашей стране.
30
    Если пытаться создать достоверный портрет друга, то надо писать правду. 
Следовательно, нужно упомянуть, что Дима Якушкин любил иногда покрасоваться, 
несколько распушить хвост и победоносно им помахать. Причем выходило это как-то 
очень мило и, пожалуй, даже самоиронично. При его появлении в вестибюле 
посольства в Вашингтоне офицеры и прапорщики-пограничники из службы охраны 
вытягивались перед ним «во фрунт» и отдавали ему честь, громко щелкая при этом 
каблуками (хотя в интересах конспирации они не должны были бы этого делать), а 
он говорил доверительно собеседнику: «Вот видишь, какой у меня порядок!» Или, 
сделав очень хороший доклад начальнику разведки о положении в США и о работе 
резидентуры в Вашингтоне, он с видимым удовольствием шепнул мне: «Правда, ведь 
никто другой не смог бы сделать такого интересного сообщения?» Какая-то 
восторженная наивность была в этой самооценке. Надо сказать, что наивность у 
него иногда проявлялась и в оценках людей. Проистекала она от его доброты и 
доверчивости по отношению к своим коллегам по работе. Были такие случаи, когда 
он рекомендовал на ответственные посты не очень достойных людей, а потом клял и 
бичевал себя, страшно переживал, что где-то не доглядел и не разобрался толком 
в человеке. И эти покаяния были очень искренними и по-человечески понятными.
    А еще он был большой книголюб. Часто ходил по книжным магазинам, покупал 
новые книги, с жадным интересом читал их, а некоторые откладывал до лучших 
времен и мечтал привести, наконец, в порядок свою огромную библиотеку, но так и 
не успел этого сделать, как и все мы всегда чего-то не успеваем сделать в этой 
жизни.
    Главной заслугой Д.И.Якушкина в разведке является то, что он прекрасно знал 
США и давал самые точные прогнозы по вопросам развития внутриполитической 
ситуации там, а также по всему комплексу советско-американских отношений. В 
таких делах у него никакой наивности и излишней доверчивости никогда не 
проявлялось, а имели место очень точный расчет и прогноз.
    Я глубоко благодарен Дмитрию Ивановичу, что он буквально открыл для меня 
Америку, был для меня своего рода Колумбом в этом деле. В середине 70-х годов 
он говорил мне: «Пойми, ты не сможешь состояться как заместитель началь-
31
ника Главка, если не будешь знать США и сам не побываешь в этой стране». И 
вытащил-таки меня летом 1978 года в США, всесторонне обосновав необходимость 
этой поездки. Несколько коротких путешествий по стране, беседы с дипломатами (в 
том числе и с очень интересным собеседником — в то время нашим послом в США 
Анатолием Федоровичем Добрыниным), участие в качестве советника делегации СССР 
в работе сессии Генеральной Ассамблеи ООН, где выступали наш тогдашний министр 
иностранных дел А. А. Громыко и руководители делегаций других государств, 
посещение театров, музеев, картинных галерей — все это обогатило мои знания и 
расширило представление о Соединённых Штатах. Много было в этом «открытии 
Америки» неожиданного, начиная с быта и кончая высокой политикой. Но больше 
всего информации мне дали многочасовые беседы с Д.И. Якушкиным и его женой 
Ириной Алексеевной. А одна, заключительная, беседа с Дмитрием Ивановичем 
навсегда врезалась в память. Это было в начале июня 1978 года. Ее итоговую 
часть я не раз повторял своим коллегам.
    — Все трудности твоей работы здесь я понимаю, во многом с твоими оценками 
согласен и доведу их до сведения начальства в Москве, — сказал я, — но меня в 
гораздо большей степени интересует, как политическая элита и властные структуры 
США относятся в действительности к СССР и как они будут строить в ближайшем 
будущем свои отношения с нами? Ведь от этого будет зависеть и вся наша 
разведывательная работа здесь в обозримой перспективе.
    Дмитрий Иванович какое-то время молчал, а затем четко, убежденно и как-то 
взволнованно изложил свои мысли:
    — Американцы не перестают удивляться, как смогла отсталая, лапотная и 
голодная Россия за четыре десятилетия стать супердержавой и в военном отношении 
сравняться с США. Они никогда не смогут примириться с таким положением и будут 
делать все, чтобы ослабить своего главного противника и перестать жить в вечном 
страхе...
    Суммируя всю имеющуюся в нашем распоряжении информацию, секретную и не 
секретную, — продолжал он, — я должен тебе сказать: сейчас американцы особенно 
пристально следят за внутренним положением в Советском Союзе, ибо они пришли к 
выводу, что наша страна вступает в кризисную по-
32
лосу своего развития. Кризис этот назревает в трех сферах. Во-первых, наступает 
стагнация в экономическом развитии страны, советская экономика уже просто не в 
состоянии воспользоваться плодами мировой научно-технической революции. 
Во-вторых, в республиках Советского Союза набирают силу ростки национализма и в 
ближайшем будущем там проявятся сепаратистские тенденции. В-третьих, 
диссидентское движение в СССР, и в первую очередь в самой России, также 
набирает силу и становится необратимым явлением.
    Признаться, тогда я сразу не поверил нашему резиденту в Вашингтоне, который 
разделял американские оценки, но, отдавая должное его опыту и убежденности, 
довел эти мысли до сведения руководства разведки и потом уже находил все больше 
подтверждений этим прогнозам в нашей действительности.
    Выходит, что американцы видели то, чего мы не замечали или не хотели 
замечать. Да и как было не запутаться, если на совещаниях в КГБ его руководящие 
работники делали победоносные заявления о том, что «с диссидентством в 
Советском Союзе покончено навсегда, а главный диссидент академик Сахаров давно 
уже превратился из авторитетного ученого в обычного московского юродивого». 
Горькая истина состоит в том, что отнюдь не Центральное разведывательное 
управление США и не его «агенты влияния в СССР» разрушили наше великое 
государство, а мы сами, и все наши высшие партийные и правительственные 
инстанции продолжали скакать на химерах, не хотели отличать мифы от реальностей 
и боялись проводить полнокровные демократические реформы, ничего не разрушая и 
никого не предавая. А вот Д.И.Якушкин все это, кажется, понимал еще тогда, 
двадцать лет назад, в 1978 году. Кое-что со стороны, из-за океана, 
проглядывалось лучше.
    В разведке много было и есть прекрасных людей, подвижников, храбрых и даже 
легендарных личностей, но я хотел заселить свою книгу прежде всего теми из них, 
которые всегда были наполнены доброжелательностью — качеством, которое не 
измеряется метрами, градусами и килограммами.
    
    На земле фараонов
    
    Как выяснилось позднее, нам с женой очень повезло, что мы попали на работу 
в Египет. Несмотря на разные повороты и зигзаги, Египет всегда оставался 
главным центром политической, культурной и духовной жизни арабского мира. Для 
становления молодых специалистов по арабским странам лучшего и желать было 
нельзя.
    Выехали мы в Египет с трехлетним сыном Сергеем в декабре 1954 года поездом 
Москва—Вена, а дальше должны были лететь самолетом в Каир.
    Вена поразила нас сиянием огней, праздничностью, громадными магазинами, 
обилием товаров, какой-то легкой и радостной атмосферой, разлитой повсеместно. 
Конечно, праздник — канун Нового года — оживлял картину: всюду стояли нарядные 
елки, по улицам ходили Деды Морозы, играла музыка. Но откуда вдруг взялось это 
изобилие во всем?
    В апреле 1945 года наша 103-я Гвардейская Краснознаменная ордена Кутузова 
II степени воздушно-десантная дивизия участвовала в боях на подступах к Вене, и 
я, старший сержант одного из ее дивизионов, видел разрушенный, безлюдный город, 
где, казалось, все окна домов были забиты фанерой и досками...
    И вдруг девять лет спустя такое сияние и великолепие. Это было непостижимо 
и не очень вязалось с образом загнивающего капитализма. Выражаясь языком 
современным, мы получили сеанс шоковой терапии и, не поняв толком, что к чему, 
прилетели из праздничной Вены в шумный Каир за два часа до наступления Нового 
года.
34
    Пока мы ожидали встречающих нас товарищей, сын успел испугаться громадного 
суданца-носильщика с полосами-насечками на щеках (признак принадлежности к 
определенному племени) и завопил впервые за всю дорогу: «Хочу домой, к 
бабушке!» Но к бабушке уже было поздно: за нами приехали, и мы помчались через 
весь тоже ярко освещенный Каир в квартал Замалек, где в скромном особняке на 
берегу Нила размещалось тогда наше посольство. Здесь уже шумел новогодний вечер.
 Сына уложили спать на диване в служебном кабинете, где в обществе своих 
товарищей по резидентуре мне предстояло проработать пять с лишним лет, а мы 
сами пошли к праздничному столу и на танцы.
    В последующие дни снова был шок — теперь уже другого рода. Мы с женой 
обнаружили, что люди на улице говорят на каком-то мало понятном для нас языке — 
вроде бы и на арабском, а вроде бы и нет. Уж слишком египетский диалект был не 
похож на арабский литературный язык, который мы, судя по оценкам, успешно 
изучали в институте. Слава Богу, в ту пору в Каире многие представители 
интеллигенции наряду с английским знали и французский язык, и это вначале очень 
нас выручало.
    Пока же мы ожесточенно зубрили диалект, ходили в кино, слушали радио, 
пользовались любой возможностью поговорить с египтянами, читали газеты и даже 
говорили по-арабски друг с другом. Года через полтора более или менее освоились 
и с диалектом, но все равно для серьезной работы с людьми, для бесед на сложные 
политические темы знаний языка не хватало. Не раз вспоминались слова Харлампия 
Карповича Баранова, нашего профессора, многолетнего заведующего кафедрой 
арабского языка в Московском институте востоковедения и автора превосходного 
арабско-русского словаря: «Ничего... арабский язык труден только первые 
двадцать лет!»
    Сейчас, конечно, учат лучше, используют не только книги, газеты, но и 
аудио- и видеотехнику. У нас ничего этого не было, и нам оставалось лишь на 
месте спешно доучивать язык.
    С первых же дней мы с необыкновенной жадностью стали заводить знакомства 
среди египтян, сознавая, что страну можно понять лишь через людей. Со многими 
из этих первых знакомых мы поддерживали дружеские отношения
35
долгие годы и в Каире, и в Москве. В основном это были литераторы, журналисты, 
политические и общественные деятели, люди симпатичные, без всяких религиозных и 
национальных предрассудков, большие патриоты Египта, сторонники 
египетско-советской дружбы. Это — «красный майор» Халед Мохи ад-Дин — бывший 
член Высшего революционного командования Египта и многолетний руководитель 
египетского Комитета сторонников мира; Лутфи аль-Холи — писатель и журналист; 
Ахмед Баха ад-Дин — один из ведущих журналистов, руководитель крупнейших 
египетских органов печати; Махмуд Амин аль-Алим — литературный критик и 
общественный деятель; Инжи Рушди — журналистка; Юсуф Идрис — тогда начинающий, 
а впоследствии крупнейший в арабском мире писатель. К нам в дом он попал сразу 
по выходе из тюрьмы, где сидел за левые убеждения. Произведения Идриса 
заинтересовали жену, она серьезно занялась изучением его творчества и 
впоследствии написала о нем книгу.
    Были и иные друзья, но поскольку интерес у меня к ним был и 
профессионального свойства, лучше умолчу о них. Хотя есть в этом какая-то 
вечная несправедливость: человек близок тебе, делится с тобой самым сокровенным,
 а говорить о нем ты ни с кем не вправе.
    Чуть ли не в первый месяц пребывания в Египте мне несказанно повезло. Наши 
велосипедисты принимали участие в международных соревнованиях, старт которым 
был дан в Луксоре. Меня командировали туда как представителя посольства, чтобы 
участвовать в протокольных мероприятиях в связи с началом соревнований. При 
этом произошла какая-то путаница, несогласованность, и когда я прибыл в Луксор, 
велогонщики уже мчались на север, в сторону Александрии. С ними уехали и 
организаторы соревнований. В Луксоре я обнаружил только румынского посла и его 
жену, которые обрадовались мне, как близкому родственнику, тем более что кроме 
румынского и русского другими языками не владели и чувствовали себя неуверенно. 
Румыны, так же как и я, опоздали к началу соревнований. Старт, как выяснилось 
потом, был дан раньше, чем намечалось.
    Решили воспользоваться случаем и познакомиться с Луксором. В глубокой 
древности здесь находились знаме-
36
нитые Фивы с грандиозным храмом, статуями, обелисками, аллеями сфинксов.
    Рядом был Карнак, а на другом берегу Нила — Долина царей — «город мертвых» 
с захоронениями фараонов. Не стану подробно описывать эти памятники мирового 
значения. Скажу только, что и румынская пара, и я были потрясены увиденным: 
громадные храмы подавляли своим величием — рядом с ними люди казались муравьями.
 А краски в гробницах фараонов пятитысячелетней давности выглядели так, словно 
их нанесли совсем недавно. Необыкновенно красив и Нил в своем среднем течении.
    Я оказался совершенно не подготовленным к восприятию египетских древностей. 
Прочитать ничего не успел, и никто в посольстве не просветил меня на этот счет. 
Да никто из посольства здесь тогда и не бывал: жили скудно, денег на 
командировки по стране не было. Все увиденное быстро перепуталось в моей памяти,
 и по возвращении в Каир я не оставлял надежды на новое путешествие в эти места.
 Надежда сбылась лишь во время второй командировки в Египет, в начале 70-х 
годов. Уже лучше разбираясь в древнеегипетской истории, несколько раз я посетил 
и Асуан, и Луксор, и Долину царей. Адская жара, неутолимая жажда, пыль и песок 
на зубах не омрачали этих встреч с удивительным прошлым Древнего Египта.
    Советская колония в Каире в первые два года нашего пребывания была 
маленькой, но на редкость дружной. Немногочисленные представители разведки 
хорошо вписались в коллектив посольства, ничем не выделялись — все жили одними 
интересами, да и по возрасту были близки. Многие дипломаты прошли через армию и 
фронт. Свободные часы мы проводили в спортивном клубе «Гезира», на волейбольной 
площадке, в экскурсиях по городу, на сцене клуба, участвуя в самодеятельности 
(вариации на темы Райкина, что-то из классики и, конечно, хоровое пение). Летом 
изредка выезжали на Средиземное или Красное море.
    Каирские друзья и коллеги — Соболевы, Верещагины, Трохины, Петровские, 
Оганьянцы, Егоровы, Гнедых, Синельниковы, Разговоровы, Колесниковы, Барковские 
и другие — прочно вошли в нашу жизнь. Годы молодости, проведенные в тесном 
повседневном общении, не изглаживаются
37
из памяти. Думаю, что каирский период имел особое значение для всех — он стал 
хорошей стартовой площадкой, вывел на большую дорогу жизни.
    Объединяли коллектив посольства — не только по должности, но и по духу 
своему — супруги Киселевы, Вера Федоровна и Евгений Дмитриевич — посол, 
блестящий дипломат, живой, обаятельный, отзывчивый на дружбу человек, большой 
знаток поэзии. Это был опытный и целеустремленный посол. До Египта, еще в 
довоенные годы, он работал в Германии, затем был генеральным консулом в 
Нью-Йорке и послом в Венгрии. Не будучи ближневосточником, Евгений Дмитриевич, 
опираясь на свой разносторонний опыт, быстро освоился с проблемами арабского 
мира. Находясь на посту посла СССР в Египте, он, конечно, делал все возможное 
для улучшения советско-египетских отношений, но при этом не приукрашивал 
египетскую действительность и не идеализировал египетского руководителя Насера. 
Киселев никогда не впадал в панику, быстро находил оптимальные решения самых 
сложных вопросов. Мне не приходилось видеть его растерянным, не знающим, какой 
очередной шаг следует сделать в сложных советско-арабских делах. У него было 
чему поучиться, и по части дипломатической науки я больше всего обязан именно 
ему. Евгений Дмитриевич умер всего 54 лет от роду, когда был в Нью-Йорке, в 
должности заместителя Генерального секретаря ООН У Тана.
    Чем занималась в этот период разведка? Возможно, ничего героического в ее 
деятельности не было, но был каждодневный упорный труд, постоянный тщательный 
анализ событий, происходивших в самом Египте и вокруг него. Теперь можно 
сказать, что в египетских делах мы сумели тогда разобраться неплохо. Информация 
о внутренней и внешней политике Египта шла в Москву широким потоком. И если мы 
забирались с черного хода на кухню, где делалась политика, то не с целью 
причинить ущерб и плюнуть в котел, а лишь для того, чтобы знать, что нас 
ожидает, и вовремя найти решение сложных проблем, постоянно возникавших в 
процессе развития советско-египетских отношений.
    Мы никогда не ставили своей целью ориентировать Египет исключительно на 
дружбу с Советским Союзом, хоро-
38
шо понимая связанность Египта с арабским миром, с Африкой, с западными странами.
 Этот реалистический подход дал свои результаты. Несмотря на перепады в 
отношениях, тесное партнерство между СССР и Египтом получило прочную основу на 
долгие годы, и взаимные симпатии наших народов по мере узнавания друг друга 
укреплялись. Есть все основания утверждать, что в создание таких важнейших для 
египетской экономики объектов, как Асуанская плотина и металлургический 
комбинат в Хелуане, внесла свой вклад и разведка.
    
    У истоков взаимного доверия
    
    Прибыл я в Египет с большим желанием разобраться, что собой представляет 
новый режим Гамаля Абдель Насера. Тут имело место полное совпадение служебных и 
личных интересов. Центр ставил перед резидентурой задачу освещать также 
политику США, Англии и Франции по отношению к Египту. С каирской вышки 
надлежало давать информацию об обстановке в арабском мире и в Африке.
    Принимая во внимание мой возраст, некоторый жизненный опыт и энергичную 
работу в Центре, начальство рискнуло направить меня в Каир сразу заместителем 
резидента. Случай редкий, даже по тем временам. Я более чем ясно понимал, что 
мне необходимо, выражаясь казенным языком, оправдывать оказанное доверие. 
Поэтому нетерпеливо «бил копытами и рвался в бой». Мои настроения совпали с 
планами резидента — моего учителя Викентия Павловича Соболева, который сразу же 
бросил меня на серьезные дела. К работе с переданной мне на связь агентурой я 
старался относиться самым добросовестным образом, но мне хотелось и своих 
приобретений и не просто лишь бы «поставить палочки», то есть официально 
оформить приобретенные источники информации, а проникнуть в окружение Насера. 
Для этого надо было вертеться, искать предлоги для посещения правительственных 
учреждений, бывать на дипломатических приемах, на различного рода культурных 
мероприятиях, выставках, лекциях, собраниях писателей, журналистов, артистов... 
Искать, искать, всюду искать нужных людей.
40
    На одном из приемов в нашем посольстве я познакомился с тремя молодыми 
египетскими офицерами. Они явились в штатской одежде, чтобы понаблюдать, что 
такое советское посольство изнутри, и посмотреть, какие люди там собираются. 
Знакомство это удалось продолжить и закрепить, а затем и разобраться по своим 
каналам, что собой представляют эти люди. Выяснилось, что все они близки к 
Насеру и в недавнем прошлом — активные участники организации «Свободные 
офицеры», подготовившей и совершившей революцию 23 июня 1952 года.
    Получив такие данные, я стал целенаправленно развивать отношения с одним из 
этой троицы, не прерывая контактов с двумя остальными. Основой для сближения 
был взаимный интерес египтянина к СССР и мой к Египту, а также разочарование 
моего нового знакомого отношением США и Англии к режиму Насера.
    Короче говоря, этот человек довольно быстро стал другом нашей семьи и 
достаточно откровенно делился интересной информацией. Она была ценна тем, что в 
тот период ни МИД, ни разведка, ни военные коллеги еще не разобрались, куда 
Насер намерен вести свою страну. Более того, советский посол Даниил Семенович 
Солод, предшественник Киселева, настороженно относился к новому режиму и 
склонен был считать Насера и его команду националистами реакционного толка. 
Очевидно, сказывалось то обстоятельство, что сотрудники посольства имели 
контакты в основном со своими коллегами по дипкорпусу, где в то время 
преобладало негативное отношение к новому режиму.
    Чтобы разобраться в египетской действительности и установить 
непосредственный контакт с Насером, в мае 1956 года в Каир прибыл бывший тогда 
секретарем ЦК КПСС и главным редактором газеты «Правда» Д.Т.Шепилов, о котором 
позднее в шутку говорили как о человеке с самой длинной в СССР фамилией — «и 
примкнувший к ним Шепилов» (речь шла о так называемой фракционной группировке в 
партии, противостоящей Н.С.Хрущеву).
    В Москву из разных стран доходили сведения о том, что у Насера не 
складываются отношения с США и Англией, и при нашем тогдашнем противоборстве с 
этими странами в условиях «холодной войны» был большой соблазн сбли-
41
зиться с Египтом и сделать ход конем в тылы НАТО и Багдадского пакта.
    Шепилов в категорической форме поставил перед Солодом задачу срочно 
организовать ему встречу с Насером. Посол ответил, что египтяне вряд ли дадут 
согласие на эту встречу, но что он, конечно, попытается сделать все возможное 
через МИД Египта.
    Прошло два или три дня, но ответа из МИД не поступало. Тогда Шепилов собрал 
дипломатов и в пух и прах раскритиковал работу посольства за то, что оно не 
имеет необходимых контактов с египетскими властями. Больше всего шишек 
досталось, конечно, послу. В заключение своего монолога Шепилов поставил 
неожиданный вопрос: кто из дипломатов может способствовать его встрече с 
Насером, так как у него остается лишь два дня пребывания в Египте?
    В это время, по стечению обстоятельств, в Каире в командировке оказался 
заместитель начальника разведки Ф.К.Мортин. Он знакомился с этим районом и 
после пребывания в ряде арабских стран приехал в Египет. Мортин собрал 
сотрудников резидентуры и поставил задачу — сделать все возможное и невозможное,
 чтобы помочь Шепилову в осуществлении его миссии. Договорились, что попытаюсь 
это сделать я.
    Домашнего телефона и адреса своего вышеупомянутого друга я не знал (он мне 
не давал их сознательно, из соображений предосторожности), а его рабочие 
телефоны не отвечали. Я кинулся к каирским телефонным справочникам, чтобы 
попытаться найти там нужные сведения, но тщетно. Наконец мне пришла в голову 
мысль поискать его адрес и телефон в старых, дореволюционных справочниках, 
благо они сохранились в нашей канцелярии. И вот наконец удача... Нужный адрес 
нашелся.
    С моим другом Сергеем Сармановым мы помчались в отдаленный район Каира и в 
первом часу ночи нашли нужный нам дом. Однако самого хозяина не было дома: то 
ли он работал, то ли развлекался где-нибудь... Мы попросили бав-ваба 
(привратника) сообщить о нашем визите по срочному делу и сказали, что через 
некоторое время приедем снова. Так мы и ездили в этот дом целую ночь и застали 
моего друга лишь под утро, часов в шесть или семь.
42
    Я рассказал ему, расписывая, как только было возможно, насколько важна 
встреча Шепилова с Насером для будущих отношений между нашими государствами, и 
убеждал его оказать решительное содействие в этом деле. Выслушав мою 
взволнованную речь, собеседник в конце концов понял серьезность моего обращения 
и обещал дать ответ по телефону в начале десятого утра. Так и случилось. В 9.30 
я получил положительный ответ и побежал в кабинет посла.
    Там все уже собрались и атмосфера была накаленной. Шепилов, крупный мужчина,
 зло ходил по кабинету и хлестал посла жесткими и обидными словами. Посол 
оправдывался, как мог, и объяснял все недоброжелательностью к нам египетского 
руководства.
    — Дмитрий Трофимович, — сказал я, — в десять ноль-ноль за вами прибудет 
президентский кортеж для сопровождения к Насеру.
    Последовала немая сцена, а затем общий вздох облегчения. Вот таким образом 
удалось организовать первую встречу Насера с доверенным представителем Н.С.
Хрущева, положившую начало нашим тесным отношениям с Египтом. Конечно, это 
сближение на каком-то этапе все равно бы произошло, но тогда, оказавшись в 
самом центре событий, я воспринимал все по-другому и испытывал большое 
удовлетворение от нашей работы.
    Вскоре после возвращения из Египта Шепилов стал министром иностранных дел 
СССР (июнь 1956 г. - май 1957 г.) и на своей первой встрече с активом МИД 
рассказал, какие бывают странные послы, не имеющие контактов с руководителями 
страны, и какие бывают проворные атташе, роющие ходы в нужных направлениях. На 
некоторое время я стал популярным человеком в коридорах Министерства 
иностранных дел и Первого главного управления. В дальнейшем, пока не приехал 
новый посол Евгений Дмитриевич Киселев, через нашего египетского друга и 
доброжелателя в течение нескольких месяцев поддерживались наиболее важные 
контакты с Насером, особенно по вопросам военного сотрудничества.
    После прибытия в Египет Е.Д.Киселева тесные отношения с Египтом приобрели 
открытый характер, разносторонние связи с Египтом стали быстро набирать силу. 
Помимо
43
посольства и торгпредства в Каире открылись, консульства в Александрии и 
Порт-Саиде. Преодолевая многочисленные трудности, удалось создать и небольшой 
культурный центр посольства в одном из торговых районов столицы. Первым его 
директором был энтузиаст арабистики, впоследствии доктор филологии Павел 
Георгиевич Булгаков. Начал функционировать представитель Государственного 
комитета по внешнеэкономическим связям. Сотрудники посольства занялись поисками 
участка для строительства нового здания советского посольства. В Каир ринулись 
советские корреспонденты, и два года спустя после визита Шепилова у нас уже 
были корпункты чуть ли не всех центральных газет. Как шутили сами журналисты, 
«в Каире сейчас представлена вся советская пресса, кроме „Пионерской правды" и 
„Мурзилки"».
    В начале 50-х годов египетская общественность еще очень мало знала о 
Советском Союзе. Информация о нашем государстве поступала в Египет лишь из 
западных источников. Первую в Египте книгу под названием «Месяц в России» 
написал о Советском Союзе Ахмед Баха ад-Дин, который с группой журналистов 
провел в нашей стране около месяца. Побывав в республиках и областях, он честно 
описал все виденное и слышанное. Египтяне были поражены теплым приемом и добрым 
отношением к ним со стороны простых граждан и официальных властей.
    Дотошные журналисты старались проникнуть всюду и побеседовать с возможно 
большим числом советских людей. В каждом городе ходили они и по магазинам, и по 
базарам.
    Вместе с Баха ад-Дином в составе группы была известная журналистка Инжи 
Рушди. На базарах сердобольные , торговки маслом, молоком и сметаной, принимая 
элегантную худощавость египтянки за крайнюю степень дистрофии, несколько раз 
пытались угощать ее сметаной.
    Широкое распространение в Египте книги «Месяц в России» в середине 50-х 
годов свидетельствовало о возросшем интересе египтян к Советскому Союзу.
    Между тем более чем скромное здание советского посольства в Замалеке 
буквально было переполнено людьми, а новые сотрудники все прибывали и прибывали.
 К знакомым и общепринятым дипломатическим должностям прибавля-
44
лись какие-то совсем необычные: советник по сельскому хозяйству, советник по 
атомной энергетике. Работа, впрочем, находилась всем. Советское посольство 
стало местом паломничества египтян. Официально пропагандируемая 
советско-египетская дружба как бы сняла все запреты на посещение иностранного 
посольства, и мы целый день принимали посетителей, разбирали письма, 
поступавшие к нам во все увеличивавшихся количествах, работали с 
многочисленными советскими делегациями.
    Бурное развитие отношений носило, надо сказать, довольно неорганизованный 
характер. Трудно было в этом хаосе выделить действительно важные и полезные для 
государства дела. Но, так или иначе, посетителей все равно нужно было принимать,
 нужно было и читать письма, среди которых было много невразумительных и просто 
малограмотных. Значительная доля посещений и письменных обращений была связана 
с мольбами о помощи и просьбами о лечении в Советском Союзе. Самыми 
распространенными болезнями в Египте тогда были глазные. Даже в местных 
изречениях и пословицах эта печальная сторона египетской жизни нашла свое 
устойчивое отражение: «Кривой среди слепых — султан», «На двух египтян 
приходятся три глаза»... В маленькую приемную посольства приходили слепые, 
хромые и убогие и показывали свои болячки. Один посетитель порядочно перепугал 
меня, неожиданно показав то, что надлежало показывать венерологу.
    Конечно, помочь всем страждущим посольство не могло, хотя очень 
незначительную часть из этой армии обездоленных с течением времени удавалось 
все же направить на лечение в Советский Союз. В корреспонденции в основном 
также содержались просьбы о помощи. Отвечать на эти письма, разумеется, не было 
никакой возможности, но прочитать их все равно было необходимо, а разбирать эти 
каракули приходилось с большими усилиями, до боли в глазах.
    Попадались среди писем и удивительные просьбы и предложения... Одно письмо, 
написанное четким и красивым почерком, повествовало о проблеме производства 
тарбушей (высоких малиновых фесок с черной кисточкой) в Египте, которое, по 
словам автора, грозило совсем зачахнуть. Письмо явно было написано 
профессиональным писцом. В ту пору они
45
во множестве сидели со своими ящиками вокруг различных государственных 
учреждений и составляли письма и прошения для неграмотных египтян, которых было 
в стране большинство. Чаще всего писцы гнездились у стен судов и почтамтов.
    А проблема тарбушей (они были унаследованы от времен османского господства) 
состояла в том, что раньше их носило почти все мужское население Египта, в том 
числе военнослужащие и чиновники. После же революции 1952 года тарбуши как 
атрибут военной формы были отменены и вообще мода на них резко пошла на убыль. 
И вот автор письма — хозяин мастерской по пошиву тарбушей — доказывал 
необходимость сохранить свое производство и просил советское правительство о 
срочной финансовой помощи, чтобы не дать погибнуть этому важному для Египта 
ремеслу.
    Запомнилось и другое удивительное письмо. Его автор сердечно благодарил 
советское правительство за решительный вклад в прекращение «тройственной 
агрессии» против Египта, воздавал должное мужеству и благородству советских 
людей и сообщал, что у него родился мальчик, одиннадцатый ребенок в семье. В 
честь советского премьера он назвал мальчика Булганин. А поскольку содержать 
свою семью он не может по причине крайней бедности, он дарит своего ребенка 
правительству Советского Союза. В конце письма указывался адрес, по которому 
посольство могло получить мальчика в любое удобное для него время.
    Много было страданий, нищеты и убожества в прежнем Египте!
    Однако самыми поразительными во всей этой египетской действительности были, 
конечно, удивительная жизнестойкость египтян, их любовь к шутке, тяга к острому 
слову, какой-то непостижимый наивный оптимизм. Мне кажется, что эта 
национальная черта египтян вообще не поддается разгадке.
    
    Шагнувшие с портретов
    
    Человек из провинции, солдат, а затем студент, я никогда не имел контактов 
с людьми известными и ничего не знал о высших эшелонах власти. Члены политбюро 
ЦК ВКП(б) представлялись мне людьми неземными, корифеями, вождями, полубогами и,
 естественно, живыми соратниками Ленина.
    И вот совсем неожиданно я увидел их почти всех вблизи. Вся когорта в полном 
составе, за исключением Сталина и Берии, предстала передо мной на приеме в 
Кремле по случаю пребывания в Союзе наследного принца Йеменского 
Мутаваккилийского Королевства эмира Сейф аль-Ислама Мухаммеда аль-Бадра в июне 
1956 года.
    Принц, облаченный в красивое национальное одеяние, затравленно смотрел 
своими выпученными глазами на кремлевское великолепие, на сотни людей, его 
окружавших. И действительно, было от чего прийти в замешательство, учитывая, 
что это был первый визит аль-Бадра за пределы арабского мира. Да и образование 
у него в полном смысле было церковноприходское: он окончил существовавшую в 
Йемене четырехлетнюю школу — кажется, «Ахмадию», — где сыновья состоятельных 
людей изучали Коран, арабский язык и арифметику. Учебных заведений более 
высокого уровня тогда в стране не было. Для принца наш мир казался, конечно, 
далеким и малопонятным.
    Я сопровождал аль-Бадра, водил его от одного деятеля к другому и переводил 
беседы, большей частью самого банального содержания. Вожди спрашивали: «Как 
доехали?»,
47
    «Как ваше самочувствие?», «Как поживает Его Величество господин король?», 
«Как вам наша погода?», «Нравится ли вам русская кухня?», «Куда еще вас 
повезут?» и так далее. «Как доехали?» На этот вопрос сразу и не ответишь. Был 
долгий путь от тогдашней столицы Йемена Таиза до Каира со многими остановками, 
а в Каире йеменцев посадили на наш «Ил-14» и в полубессознательном состоянии 
из-за тряски и качки доставили в Симферополь. Пока йеменцы приходили в себя 
после изнурительного перелета, я высунулся из самолета и попал под град 
вопросов со стороны встречавшего йеменцев Сидора Артемьевича Ковпака, 
легендарного партизанского командира, дважды Героя Советского Союза и 
заместителя Председателя Президиума Верховного Совета Украины.
    — Товарищ сопровождающий, — обратился он ко мне, — мы никогда не принимали 
таких диковинных гостей. Как с ними обходиться? Что с ними делать? Мы вот обед 
для них приготовили.
    — Они прежде всего мусульмане и строго выполняют свои религиозные 
предписания. Поэтому не надо предлагать им спиртные напитки и свинину.
    — Да. По этому вопросу, — вздохнув, сказал Ковпак, — мы уже получили 
указание из Москвы. А самим-то нам можно выпить?
    — Самим — можно, — разрешил я, очевидно, превысив свои полномочия.
    Обсудили еще какие-то детали, пока йеменцы не пришли окончательно в себя от 
перелета и не стали медленно выбираться из самолета. Воздухоплавателями они 
оказались никудышными и из-за непривычки к полетам, и из-за слабого физического 
развития.
    Наконец я собрал всех вместе, познакомил с Ковпаком, и мы отправились в 
какой-то зал обедать. Здесь и произошел весьма крупный конфуз... Всего 
инструкции из Москвы предусмотреть не могли.
    У банкетного зала нас ожидали дородные женщины — члены ЦК компартии Украины,
 депутаты Верховного Совета УССР, знатные доярки, знатные учительницы, 
знаменитые ученые. Все они были одеты в яркие праздничные платья, а на их 
могучих грудях сверкали золотом и сереб-
48
ром Звезды Героев, ордена, медали и депутатские значки. Самые красивые девушки 
вручали хлеб-соль и звенели монистами. Местный протокол уже побеспокоился о том,
 чтобы справа и слева от каждого малорослого йеменца сидели знатные женщины 
Украины.
    Я же сидел весь красный и потный, сгорая от стыда и проклиная все на свете, 
ибо более дикой ситуации невозможно было себе и представить. Как известно, в 
Йемене женщины с открытым лицом на людях вообще не появляются. Сидеть с 
женщинами за одним столом — дело невозможное, непристойное и 
противоестественное в Йемене до сих пор.
    Находясь в счастливом неведении относительно этих порядков, знатные женщины 
Украины, выпив по чарке и разобравшись с моей помощью, что половина свиты 
аль-Бадра — полковники и подполковники, стали приставать к ним, несмотря на 
полученные инструкции, с предложениями выпить чего-нибудь, используя примерно 
такие аргументы: «Раз ты подполковник, то не имеешь права отказываться от 
горилки, когда тебе предлагает женщина». Да они, может, и выпили бы, бедные, но 
не на глазах же всего общества!
    Кстати говоря, накладок, проколов и разного рода казусов с йеменской 
делегацией было много, всех не перечислишь. На второй день после прибытия 
делегации в Советский Союз все газеты опубликовали состав сопровождавших 
аль-Бадра лиц, где были основательно перепутаны и должности, и имена. Путаница 
могла произойти из-за ошибок технического порядка, из-за трудностей в написании 
арабских имен, а также из-за не очень четкого толкования самими йеменцами 
должностей, которые они занимали в своем королевстве.
    Мои попытки восстановить точное написание имен и должностей вызвали у 
протокола МИД СССР глухое непонимание, а ответ на мои предложения я получил 
очень четкий: «Раз „Правда" так написала — значит, так и будет впредь». И 
действительно, все газеты Советского Союза повторяли изо дня в день 
напечатанный в «Правде» вариант. Ущерба, однако, это никому не нанесло: йеменцы 
совершенно не интересовались, что и как о них пишут и пишут ли вообще. В других 
случаях бывало хуже. Вспомним, что новатор
49
в угольной промышленности Никита Изотов, получивший всесоюзную известность в 
1932 году, был, как выяснилось впоследствии, вовсе не Никита, а Никифор, но раз 
«Правда» напечатала... Так он и скончался «нереабилитированным», а тут какие-то 
йеменцы...
    На торжественном приеме в Кремле йеменцы чувствовали себя много лучше, 
поскольку там были одни мужчины. Я ходил с аль-Бадром и знакомил его с ожившими 
вдруг портретами. Только оригиналы оказались и постарше, и как-то пожелтей и 
поодутловатее. Большинство из них, надо полагать, уже предчувствовало свой 
близкий уход с политической сцены.
    Молотов, Каганович, Маленков выглядели невеселыми, были неразговорчивы, не 
проявляли особого интереса к заморским гостям и обращались к ним с самыми 
банальными фразами. Никакой гениальности от оживших портретов не исходило, и я 
как-то вдруг понял, что они —обыкновенные люди и, скорее всего, не самые 
счастливые на этой земле.
    В отличие от большинства лиц в этой портретной галерее, пожалуй, только 
Хрущев и Булганин производили впечатление подвижных и энергичных. И на приеме, 
и на переговорах Булганин очень ловко вел беседы, уходил от просьб о помощи, 
причем делал это так умело, что собеседники оставались довольны. И Хрущев, и 
Булганин со вкусом беседовали с иностранными гостями и как бы ощущали перед 
собой большую жизненную перспективу. Ворошилов тоже проявлял активность и 
старался держаться на переднем плане.
    На этом приеме у меня произошли мелкий инцидент с Молотовым и недоразумение 
с Хрущевым.
    Молотов был задумчив и неразговорчив, выглядел неважно: лицо желтое, и на 
лбу какая-то шишка.
    Нарядный принц аль-Бадр не вызвал у него никаких эмоций, даже элементарного 
любопытства. После двух-трех фраз наступила пауза. Аль-Бадр, надо сказать, сам 
вообще не проявлял никакой активности в разговорах — он просто не знал, о чем 
можно говорить, а Молотов глухо молчал. Тогда, чтобы как-то исправить положение,
 я спросил:
    — Вячеслав Михайлович, может быть, предложить Его Высочеству соку?
50
    Недобро блеснув стеклами пенсне, Молотов раздраженно бросил:
    — А вы что, сами не знаете, что делать? Первый раз, что ли?
    А я действительно впервые присутствовал на приеме в Кремле, но глава 
советской дипломатии не мог, видимо, предположить, что к нему допустят 
какого-то новичка.
    Н.С.Хрущев уделил принцу аль-Бадру значительно больше внимания, чем 
остальные, и здесь я приобрел первый боевой опыт по части переводов ему на 
встречах с арабами. Второй опыт, более продолжительный и серьезный, был в 1958 
году во время первого визита Гамаля Абдель Насера в СССР.
    Н.С. Хрущев, всем улыбаясь и со всеми раскланиваясь, расспрашивал аль-Бадра 
о его отце — имаме Ахмаде, о Йемене, о йеменско-египетских отношениях, 
высказывался о будущем советско-йеменском сотрудничестве и, в частности, 
заявлял о желательности скорейшего обмена дипломатическими представителями. Об 
этом шла беседа и во время официальных переговоров. Была достигнута 
договоренность об учреждении посольств в Таизе и Москве в течение 1958 года. 
Собственно, в достижении этой договоренности и был главный смысл визита 
аль-Бадра в Советский Союз.
    Хрущев внимательно следил за реакцией аль-Бадра при ответах на заданные ему 
вопросы, изучал своего собеседника, пытался понять, что он за человек.
    Во время беседы к нам подошел разбитной господин высокого роста и начал на 
ломаном русском языке рассказывать Хрущеву о своей поездке в Грузию. Он 
практически оттеснил аль-Бадра, который отошел к своей делегации, и полностью 
завладел Хрущевым. Последний обратился ко мне:
    — А с этим вы сможете переводить?
    Я ответил, что если господин владеет французским, то смогу. Выяснилось, что 
собеседник говорит по-французски. Он сообщил, что только что вернулся из Грузии 
и хотел бы поделиться впечатлениями. Хрущев проявил заинтересованность, и его 
собеседник с большим ехидством начал рассказывать о том, что Грузия весьма 
странная республика. На полях трудятся только женщины, а мужчины в это время
51
отдыхают, ведут неторопливые беседы или в крайнем случае заняты торговлей на 
базаре. В Грузии свои особенные порядки, свои традиции, а главное — он-де не 
заметил там никаких признаков социализма ни в общественном сознании, ни в 
практических делах граждан республики.
    «Ну, — подумал я про себя, — сейчас Хрущев врежет ему за клевету на Грузию».
 А Никита Сергеевич, выслушав все это, добродушно засмеялся и сказал:
    — Не знаю, не знаю... Я ведь, знаете, никогда не бывал в Грузии.
    Беседа продолжалась еще несколько минут на другие темы. По ее окончании я 
спросил Хрущева, кто был наш собеседник. Он ответил, что это временный 
поверенный в делах США, и назвал его фамилию. Я задал вопрос:
    —- Никита Сергеевич, мне следует записать вашу беседу?
    — Я тебе Запишу, вот еще нашелся писатель! — последовал ответ.
    Так, получив две оплеухи от высших руководителей страны, я одновременно 
приобрел богатый опыт дипломатического протокола на приемах государственного 
уровня. Пребывание на Олимпе имело неожиданный результат: я как-то сразу 
излечился от болезни преклонения перед высшими авторитетами, убедившись на 
личном опыте, что это обычные люди, жизнь которых сложилась, однако, в силу 
обстоятельств особым образом. Они стали пленниками своего положения, рабами 
собственной власти, но при этом не стали ни культурнее, ни образованнее, ни, уж 
конечно, деликатнее. Уважение к ним все же осталось, хотя трепет и восторги 
улетучились.
    Потом я всю жизнь искал интересных и знающих людей, живых в общении, таких, 
кому хотелось бы подражать, изучать их, чтобы самому обогатиться. И, слава Богу,
 такие люди встречались на моем пути.
    
    Тройственная агрессия
    
    Мне часто приходилось отвечать на вопрос, знала ли советская разведка о том,
 что Англия, Франция и Израиль готовят войну против Египта в качестве возмездия 
за национализацию Суэцкого канала.
    Ответ был таков: знала. Сведения о приготовлениях к войне в этих странах 
поступали регулярно. Можно было давать им разную оценку: точные, достоверные, 
вероятные или сомнительные, — но суть в данном случае была в другом. Имела 
место полная убежденность руководства разведки и нашей каирской резидентуры, 
что война будет неминуемо, ибо Запад рассматривал национализацию Суэцкого 
канала как вопиющее нарушение всех международных правил, порядков и 
договоренностей.
    Таким образом, для руководства СССР тройственная агрессия не была 
неожиданностью, и оно имело возможность просчитать все варианты развития 
событий и подготовиться к необходимым демаршам.
    В этот период резидентом внешней разведки в Каире был Викентий Павлович 
Соболев, и он неоднократно направлял в Москву солидную информацию в 
подтверждение сразу сделанного вывода о том, что войны избежать не удастся.
    Но сначала о самом Суэцком канале. Общеизвестна фраза отца истории 
Геродота: «Египет — дар Нила». Да, Нил дает Египту жизнь. Не было бы Нила — не 
было бы и Египта. К этому емкому определению мне всегда хотелось добавить, что 
в современных условиях Египет — это дар Нила и творение рук человеческих — 
Суэцкий канал.
53
    Суэцкий канал для Египта — источник больших валютных поступлений в 
государственную казну. Накануне тройственной агрессии сумма доходов от канала в 
иностранной валюте примерно равнялась сумме, выручаемой Египтом от продажи за 
границу знаменитого длинноволокнистого хлопка, или сумме доходов от 
иностранного туризма.
    Приносить прибыль Суэцкий канал стал, конечно, не сразу. Вначале, во время 
его строительства, он забирал жизни египетских феллахов, а затем, в период 
борьбы Англии и Франции за влияние в Египте, началось и ограбление египетского 
государства. В соперничестве двух держав немаловажное значение имело то, в чьих 
руках находились акции Компании Суэцкого канала.
    Сооружение канала, освоение приканальной зоны открыли Египет для внешнего 
мира, стратегическое и экономическое значение страны возросло, и это усилило 
борьбу между Англией и Францией за установление своего господства над ней. 
Преуспевала, однако, в этом деле больше Англия, которая в 1882 году осуществила 
полную военную оккупацию Египта.
    Накануне национализации Суэцкий канал представлял собой государство в 
государстве, будучи по существу иностранной собственностью на территории Египта.
 После национализации канала Англия и Франция с их тогдашней имперской 
психологией решили проучить Египет, отвоевать канал, а Израиль стал их 
естественным союзником, ибо его руководители видели в лице Насера главную 
угрозу своей безопасности.
    Интересна история Суэцкого канала сама по себе. Канал уже был однажды 
прорыт — во времена фараонов. Конечно, это не был канал в его современном виде. 
Это была скорее примитивная система, позволявшая по озерам и соединявшим их 
протокам проходить из Средиземного в Красное море мелким судам с небольшой 
осадкой. Во время последующих вторжений в Египет различных завоевателей он 
пришел в упадок и окончательно был разрушен по приказу халифа аль-Мансура в 767 
году.
    Идея прорытия канала заново возникала, конечно, во все времена. Но наиболее 
активно она стала будоражить умы в начале XIX века.
54
    Существует правдоподобная легенда о том, как французский 
инженер-предприниматель Фердинанд Лессепс пришел к решению о строительстве 
канала. В 1832 году он был назначен на должность вице-консула Франции в 
Александрии. Его прибытие к месту работы совпало с эпидемией холеры в Египте, и 
он не мог сойти с корабля из-за объявленного карантина. Отсиживаясь на борту, 
Лессепс стал читать все имевшиеся в его распоряжении книги. Здесь он случайно и 
наткнулся на книгу математика Лепера с расчетами строительства канала через 
Суэцкий перешеек. После знакомства с этой книгой сооружение канала стало 
главной целью жизни Лессепса.
    О Суэцком канале, его роли и значении в жизни Египта и других стран 
написано много серьезных исследований. Англичане даже свою колониальную 
политику измеряли по Суэцу — «политика к востоку от Суэца», например.
    Обстановка в Египте перед национализацией канала была тревожной. Внешняя и 
внутренняя политика Насера вызывала большую настороженность на Западе. США, 
Англию, Францию и Израиль крайне беспокоили новые связи Египта с Советским 
Союзом по военной линии. СССР собирался начать поставки оружия, в страну стали 
прибывать первые военные специалисты. Соблюдая осторожность (конечно, это было 
шило в мешке), первые наши военные ехали в Каир с чехословацкими паспортами. 
Как раз мне пришлось наведываться в чехословацкое торгпредство и организовывать 
контакты прибывших с египтянами. Такая практика носила кратковременный характер 
ввиду ее полной бессмысленности.
    США, Англия и, естественно, Международный банк реконструкции и развития 
отреагировали на начало военного сотрудничества между СССР и Египтом привычным 
способом. 19 июля 1956 года госсекретарь США Дж.Ф.Даллес заявил египетскому 
послу в Вашингтоне, что США отказываются от ранее данного обещания предоставить 
кредиты и оказать содействие в строительстве Асуанской плотины. Вслед за этим 
последовали аналогичные отказы со стороны правительства Англии и Международного 
банка реконструкции и развития.
    Следующий ход был за Насером. Он начал срочную подготовку к национализации 
Суэцкого канала. Подготовка эта,
55
надо отдать должное египтянам, осуществлялась в глубокой тайне и весьма 
квалифицированно. Идея национализации зрела у Насера уже давно, и он 
позаботился о том, чтобы в зону канала на работу во Всеобщую морскую компанию 
Суэцкого канала было направлено как можно больше египтян с хорошим образованием.
 Возглавлял операцию грамотный и энергичный офицер Махмуд Юнис. Интересная 
деталь: Махмуд Юнис настолько тщательно разработал операцию по взятию канала 
под свой контроль, что на каждого иностранца — служащего компании был заранее 
подготовлен египтянин соответствующей квалификации. Не хватало, правда, своих 
лоцманов. На замену лоцманов компании в дальнейшем прибыли специалисты из 
дружественных Египту стран, в том числе из Советского Союза. Не обошлось и без 
спектакля: 26 июля 1956 года Насер произносит патриотическую речь в Александрии,
 убедительно обосновывает принадлежность канала Египту, упоминает в качестве 
пароля имя Лессепса, а в этот самый момент Махмуд Юнис начинает операцию. 
Впоследствии Юнис стал первым директором национальной Компании Суэцкого канала, 
а в 1966 году был назначен заместителем премьер-министра Объединенной Арабской 
Республики:
    Англия, Франция и Израиль стали готовиться к войне против Египта, а наша 
резидентура — давать интенсивную информацию по всем проблемам, связанным с 
неминуемой войной.
    Тройственная агрессия началась 29 октября 1956 года с выступления Израиля, 
и хотя она и для нас, и для египтян не была неожиданной, столь жестоких 
бомбардировок англичанами Каира и Александрии никто не ожидал. Эти 
бомбардировки длились пять дней, начиная с 31 октября. А затем английские и 
французские войска захватили зону Суэцкого канала. :
    Армия и народ встали на защиту Египта, а героическую оборону Порт-Саида 
египетские политики, историки и журналисты в дальнейшем стали сравнивать с 
обороной Сталинграда.
    Посольство СССР в Каире, военные коллеги и резидентура внешней разведки 
заработали в военном режиме. От нас требовалась постоянная информация о 
развитии событий.
56
     Радисты и шифровальщики (тогда было ручное шифрование) выбивались из сил, 
работая в тесных душных каморках, а оперативные работники продолжали 
бесконечные выезды в город, в том числе и в район аэродрома, для сбора 
информации.
    Фары посольских автомашин были закрашены в синий цвет, а на переднее и 
заднее стекла по указанию египетской администрации наклеивалось изображение 
советского государственного флага. Эта рекомендация была далеко не лишней, так 
как разъяренные толпы египтян вылавливали в городе европейцев, устанавливали их 
национальную принадлежность и, случалось, избивали англичан, французов и евреев.
 Первые дни и нам приходилось туго. Экспансивные египтяне, размахивая кулаками, 
гневно кричали: «Русские, где ваши самолеты?», «Где ваше оружие?», «Где ваши 
солдаты?», «Почему Россия не спасает Египет?» В тот период подобные претензии 
мне были непонятны, но в дальнейшем, пережив еще две войны в Египте, я уже не 
удивлялся подобным возгласам.
    Сколько будет длиться война, никто, естественно, не знал, и встал вопрос об 
эвакуации жен и детей сотрудников советских учреждений в Египте. Все были 
заняты войной, и договориться об эвакуации было трудно.
    С большими усилиями через свои связи в Министерстве внутренних дел Египта 
мне удалось получить один вагон для членов наших семей. Для моей семьи эта 
эвакуация была как острый нож в сердце. На руках у жены были пятилетний сын и 
годовалые дочери-близнецы.
    От Каира до Асуана наши семьи ехали поездом, постоянно опасаясь бомбежек. 
От Асуана до Вади-Хальфа (граница с Суданом) — на допотопном пароходике с 
прицепленной к нему баржей, а затем до Хартума — самолетами. Из Хартума жен и 
детей стали направлять различными рейсами в Европу, и около десяти дней мы 
вообще не имели о них никаких известий. Но в конце концов все обошлось 
благополучно, только старая няня в Москве, увидев наших детей после этого 
путешествия, воскликнула с сожалением: «Ой, какие худые, ну прямо колхозные 
курчата!»
    Когда выезжать в город было категорически запрещено египетскими властями, 
мы вылезали на крышу посольства
57
и пытались установить, где бомбят, что бомбят и какова сила бомбовых ударов.
    Когда же прозвучал выдержанный в жестких и решительных тонах так называемый 
«ультиматум Булганина»1 и агрессоры решили отступить, ситуация для нас 
изменилась коренным образом. Мы сразу обрели статус спасителей Египта и его 
лучших друзей. Однажды мой небольшой «остин» с изображением двух флагов СССР на 
стеклах толпа приподняла и несколько метров пронесла вместе со мной. Горячую 
восторженность египтян испытали на себе даже русские эмигранты, покинувшие 
родину после Октябрьской - революции. Нина Александровна Бруксер, случайно 
оказавшаяся в эмиграции и посещавшая все культурные мероприятия в посольстве, 
рассказывала, что толпа египтян долго несла ее на руках, узнав, что она русская.

    А еще один русский по фамилии Дмуховский, штабс-капитан белой армии, сразу 
после тройственной агрессии исчез из Египта. Это был непримиримый враг 
советской власти, злобу свою не скрывал и занимался тем, что выискивал в городе 
советских граждан («Я вас сразу узнаю, — хвастался он, — по широким штанам и по 
длинным шнуркам, свисающим с ботинок») и начинал сладострастно рассказывать с 
мельчайшими подробностями, как он пытал, а потом вешал большевистских 
комиссаров.
    Так я еще раз после Великой Отечественной встретился с войной. Не та, 
конечно, война, но все равно война, и на ней тоже нужно было сохранять и 
самообладание, и расторопность и работать круглые сутки. Тогда мы не знали, что 
впоследствии наше участие в этих делах получит название «выполнение 
интернационального долга» и что государство нас за это как-то отблагодарит. В 
дальнейшем в моей жизни будут еще две войны в Египте и тяжелая афганская эпопея.

        1 Н.А.Булганин в то время был Председателем Совета Министров СССР. 5 
ноября 1956 года возглавляемое им правительство направило правительствам 
Великобритании, Франции и Израиля резкое послание с требованием прекратить 
вооруженную агрессию против Египта. Советское предупреждение подействовало. 
Вывод войск Великобритании и Франции закончился 22 декабря 1956 года, а Израиля 
— 7 марта 1957 года.
58
    В условиях кризиса одни люди сразу находят себе полезное дело, а другие, не 
зная, чем заняться, собираются в кучки, курят и ждут распоряжений от начальства.

    Сотрудники советской разведки, пройдя через многие кризисы и войны, 
научились работать в экстремальных ситуациях четко, слаженно и бесперебойно. 
Для этого потребовалось, конечно, время, нужно было критически осмыслить 
прошлый опыт — и сейчас у нас есть и методика, и планы действий на случай 
возникновения кризисных ситуаций. Хотелось бы, однако, чтобы их было все же 
поменьше.
    Суэцкий канал живет, модернизируется, расширяется и углубляется. Если 
подъехать к каналу, когда по нему проходит караван кораблей, и остановиться на 
некотором удалении, то открывается удивительное зрелище. Самого канала еще не 
видно, а корабли, словно поставленные на колеса, медленно движутся среди песков 
на фоне Синайской пустыни. Красиво и загадочно!
    
    Йеменское средневековье
    
    В практике дипломатической да и разведывательной работы у каждого, я уверен,
 создаются необычные ситуации, в том числе и комического свойства. У меня, 
пожалуй, больше всего их связано с Йеменом, а точнее, со старым Йеменом, когда 
он назывался Йеменским Мутаваккилийским Королевством.
    Дело в том, что по приезде в Каир при распределении служебных обязанностей 
«по крыше» (так несколько вульгарно в разведке называется учреждение прикрытия) 
мне предложили, в числе других вопросов, заниматься советско-йеменскими связями 
с ближайшей целью добиться полного восстановления дипломатических отношений и 
обменяться посольствами. Отношения эти нарушились во время больших репрессий 
30-х годов, когда наши послы отзывались и, как правило, объявлялись агентами 
тех стран, в которых они работали.
    Дела у меня пошли довольно быстро. Хорошим стимулом был интерес к этому 
живому делу, к арабскому языку, к загадочной, малоизвестной стране. Не меньшее 
значение имело и желание сделать что-то полезное и конкретное, а на этом 
участке как раз были реальные предпосылки для успешного завершения дела. 
Йеменская королевская семья — и сам имам Ахмед, и наследник престола эмир Сейф 
аль-Ислам Мохаммед аль-Бадр — понимали, что надо выходить из средневековой 
изоляции, но надо и постараться избежать односторонней связанности с Западом, 
как это случилось с большинством арабских государств на первом этапе после 
получения ими независимости.
60
    Таким образом, интерес СССР и Йемена к установлению тесных связей был 
обоюдным, и мне было легко работать на этой ниве.
    Начал я с установления хороших личных отношений с Ахмедом аш-Шами, 
временным поверенным в делах Йемена в Египте, а затем перешел к налаживанию 
контактов с видными йеменскими деятелями, часто посещавшими Каир. Об одном из 
них, впоследствии известном йеменском государственном деятеле, — Салехе Мохсине 
у меня сохранились особенно теплые воспоминания. Это был очень открытый, 
доброжелательный человек, без каких бы то ни было проявлений хитрости и расчета.
 Нередко наведывался в Египет и сам наследный принц аль-Бадр, с которым меня; 
связывали довольно тесные и даже, можно сказать, дружеские отношения. Все 
перечисленные деятели понимали необходимость восстановления дипломатических 
связей по полной форме, и мы обменивались мыслями о том, как убедить в этом 
имама и рассеять недоверие противников советско-йеменского сближения из его 
окружения.
    Наконец все договоренности были достигнуты, и в январе 1958 года делегация 
во главе с послом Киселевым отправилась на самолете «Ил-14» из Каира в Таиз, 
тогдашнюю столицу Йемена и резиденцию имама Ахмеда.
    Объединение Египта и Сирии в единое государство и вхождение Йемена в 
федерацию с Объединенной Арабской Республикой заставило посла СССР в Каире 
активно заниматься проблемами всех арабских государств. В Йемен Киселев ехал 
уже полностью подготовленным по всему кругу вопросов сложных межарабских 
отношений. Посол должен был вручить свои верительные грамоты имаму Ахмеду и 
договориться, уже в деталях, об учреждении нашего посольства в Йемене.
    Путь до Таиза был долог, с несколькими остановками и ночевками из-за 
скромных возможностей «Ил-14». Таким образом на нашем маршруте мы познакомились 
с Джиддой, Хартумом, Асмарой и наконец прибыли в Ходейду, где уже находилось 
несколько наших специалистов по реконструкции порта, которые за неимением 
другого жилья были размещены на верхнем этаже провинциальной тюрьмы. Вообще-то 
говоря, жилье было неплохое — здание прочное,
61
крыша над головой, но на первом этаже иногда по ночам пытали преступников, и 
спать советским специалистам было невозможно. Потом, правда, дело «поправили»: 
преступников увели в горы и отрубили им головы.
    Даже в январе в Ходейде было душно и жарко, а летом, как нас уверяли, здесь 
можно было печь яйца в раскаленном песке. Встречали нас торжественно. Вышел на 
аэродром сам губернатор Яхья Абд аль-Кадер. На более чем примитивном аэродроме 
был выстроен босоногий почетный караул с винтовками времен первой мировой войны.
 Начальник почетного караула, офицер, был, правда, в ботинках. Рядом с караулом 
размещался и оркестр, тоже сплошь босой. Оркестр исполнил трудноузнаваемый Гимн 
Советского Союза. Но все равно было приятно.
    На торжественном обеде, который дал губернатор, уже царил сухой закон. 
Помнится, что после утомительного перелета хотелось выпить холодного виски с 
содовой, чтобы немного расслабиться и продезинфицироваться, но увы...
    В Таизе начались другие чудеса: здесь окончательно выяснилось, что мы 
совершили фантастический перелет назад, в глубины истории, и попали в настоящее 
средневековье.
    В стране не было своей печати, радио, элементарных дорог, банков. 
Категорически были запрещены такие учреждения, как кино и театр. Женщины на 
улицах города появлялись крайне редко, закутанные с ног до головы в черные 
одежды. Бумажных денег тоже не было. В качестве главной валюты ходил талер 
времен австрийской императрицы Марии-Терезии — большая серебряная монета, 
которую для Йемена чеканили в Италии и других европейских странах старыми 
штампами, и на каждой из них значился год выпуска— 1780-й.
    В дальнейшем первые советские специалисты дали этой монете название 
«дунька», что, по их мнению, более всего подходило к пышнотелой Марии-Терезии. 
Впрочем, эта «дунька» как главный, полновесный серебряный денежный эталон 
продолжительное время имела хождение во многих странах Ближнего Востока и 
Северо-Восточной Африки.
    По пятницам на центральной площади Таиза время от времени рубили головы 
приговоренным к казни преступникам. Вершилось гласное правосудие. Присутствовал 
при
62
этом и имам Ахмед. Других массовых зрелищ, даже спортивных, не было.
    Весьма оригинальным был порядок въезда в страну и выезда из нее. Разрешения 
на въезд и выезд иностранцам давал лично имам. И самой пикантной в этой 
практике была «забывчивость» имама, когда дело касалось разрешений на выезд из 
страны. В таком щекотливом положении оказался живший вместе с нами в гостевом 
доме имама саудовский государственный министр. Он прибыл в Йемен для 
переговоров по вопросу саудовско-йеменских отношений, всегда весьма напряженных,
 а пока он ждал приема у имама, отношения эти еще более осложнились. Имам и 
аудиенции не давал, и из страны не выпускал. На просьбы саудовца о выезде 
королевские чиновники неизменно отвечали, что имам в данный момент очень занят 
или что он вообще уехал куда-то в горы лечить ноги в целебных источниках. 
Короче, мы приехали, вручили грамоты и уехали, а бедный саудовский министр, 
весьма импозантный, с холеной белой бородой, остался ждать решения своей судьбы 
в гостевом доме с бесплатным питанием и антисанитарными условиями.
    В ожидании приема у имама мы ездили по стране на мощных «лендроверах». 
Дорог в Йемене тогда вообще не существовало, и наши машины двигались по вади — 
руслам высохших рек, — проезжая за час не более 15-20 километров. Приходилось 
все время делать привалы и пить чай из термосов. После шестичасового 
путешествия на теле не оставалось живого места.
    Живя в Таизе, мы совершали ежедневную прогулку из гостевого дома на базар, 
где собирались горожане, чтобы обменяться новостями и купить необходимое. Где 
бы мы ни появлялись, тотчас, как из-под земли, вырастал перед нами принявший 
ислам американец в йеменской национальной одежде. Звали его Бержес Ла Брюсс. 
Перемещался он по городу на маленьком ослике и являл собой более чем странную 
картину. Иногда он доверительно сообщал своим йеменским собеседникам, что 
является майором американской разведки — эти его рассказы были известны всему 
городу. У меня сохранилось несколько фотографий Бержеса. Йеменцы считали его 
чудаком и относились к нему иронически-снисходительно. Государственные 
чиновники рассказы-
63
вали нам, что он очень хочет быть американским Лоуренсом, но у него это плохо 
получается. Худо-бедно, но американец прилично говорил на местном диалекте и 
знал все столичные новости». Где-то он все-таки попался на шпионских делах и 
был выдворен имамом из Йемена, но каково же было мое удивление, когда я 
прочитал в какой-то газете после антимонархической революции в Йемене, что 
Бержес является главнокомандующим «армией» бывшего наследника престола, а ныне 
свергнутого имама аль-Бадра, моего многолетнего друга. «Армия» эта базировалась 
на саудовской территории близ йеменских границ. Просуществовала она совсем 
недолго и рассеялась как дым. Но для Бержеса все-таки наступил его звездный час,
 и он почти сравнялся с Лоуренсом. Посмеиваясь над ним, мы в то же время и 
отдавали ему должное: жить одному в средневековом Йемене несколько лет подряд — 
это что-то сродни подвигу. Не у всякого на такое хватит выдержки и 
самообладания.
    Поскольку мы провели в Йемене около двух недель, нам пришлось менять 
американские доллары на талеры Марии-Терезии. Банков, как уже было упомянуто, 
не существовало, и мы ходили по таизскому базару и приценивались, где больше 
дают за доллар. Выбрали лавку с наилучшим курсом обмена. Талеры во всех лавках 
хранились в больших кованых сундуках с ключами устрашающих размеров. За 
несколько зелененьких бумажек мы получили целый мешок денег, и я понес его на 
спине. Так и сфотографировался с ним на выходе с базара. Через двести метров 
пришлось передать мешок спутнику, одному из членов нашей группы: поклажа 
оказалась довольно тяжелой.
    А у нас в валютно-финансовом управлении Министерства иностранных дел вышел 
скандал.
    — Почему деньги менялись у купца на базаре?
    — Потому что в стране нет банков, — отвечал я.
    — Этого не может быть! Раз есть государство — значит, есть банки! — был 
ответ.
    — А в этой стране нет банков, — упорствовал я. Положение спас посол, 
подтвердивший своей подписью
    законность нашей финансовой операции.
    О вручении верительных грамот следует рассказать особо.
64
    Передвигались мы по Таизу, так же как и по стране, на «лендроверах», 
объезжая громадные валуны и ямы. За сто метров до дворца сопровождавшая нас 
йеменская стража согнала прикладами ружей с проезжей части дороги местного 
жителя, присевшего справить нужду. Нам объяснили, что жители города стремятся 
использовать для этих целей именно центральную часть дороги, опасаясь змей, 
гнездящихся в кустах на ее обочинах.
    Сам дворец представлял собой неказистое сооружение из камней, со множеством 
каких-то пристроек. Внутри дворца стены были неровные, небрежно помазанные 
известкой.
    В приемной мы расписались в книге для почетных гостей, и наступило 
томительное ожидание. Наконец представитель протокольной службы объявил, что 
можно входить в тронный зал, предварительно сняв обувь. Свита посла (нас было 
трое сопровождающих) быстро рассталась со своей обувью, а Евгений Дмитриевич 
Киселев заявил, что ботинки снимать ни в коем случае не будет, так как он при 
парадном мундире.
    На нем действительно были мундир, форменная фуражка, на груди — ордена и 
медали, ботинки начищены до блеска. Наступила заминка. Пришлось долго 
согласовывать этот вопрос. Протокольщики, дипломаты, министры ушли на совещание.
 Время от времени они появлялись, и я, представлявший с нашей стороны и 
протокол, и переводчика, вел изнурительные переговоры, разъясняя, что, сняв 
ботинки, посол нарушит установленную его правительством форму и проявит тем 
самым неуважение к имаму. Противоположная сторона, ссылаясь на свои порядки и 
традиции, доказывала, что вход в тронный зал возможен только без обуви. А посол 
при этом все больше свирепел, всем своим видом демонстрировал непреклонность и 
злобно глядел на меня.
    Мероприятие явно срывалось, дело зашло в тупик, а мне почему-то захотелось 
разбежаться и проломить головой стену приемной дворца.
    Наконец йеменская сторона стала проявлять обеспокоенность и некоторые 
колебания. Какой-то протокольный чин подошел ко мне и заговорщическим шепотом 
спросил, равняется ли ранг посла генеральскому званию. Почувствовав брешь в 
йеменской обороне, я радостно воскликнул: «Что вы,
65
что вы! Он выше генерала, он — маршал!» (В то время звание «маршал» — аль-мушир 
— уже появилось в арабском лексиконе.)
    — Тогда можно в ботинках, но одному лишь послу!
    Потные, злые и обессилевшие, мы ввалились в так называемый тронный зал, и 
мучения наши возобновились, но уже в связи с другим инцидентом. Я перевел 
(заранее подготовившись) речь посла по случаю вручения им верительных грамот, а 
когда имам Ахмед открыл рот для ответного слова, то послышались странные звуки, 
не напоминавшие мне ничего знакомого...
    Но сначала о самом имаме. Он сидел на высоком позолоченном троне. Вместо 
короны на голове возвышалась феска — тарбуш, — тоже позолоченная. Одет имам был 
в белый бурнус, с традиционным кинжалом — джамбией — на широком позолоченном 
поясе. Скорее всего, и украшения на поясе, и ножны кинжала были из чистого 
золота... Все эти атрибуты царского величия были йеменского происхождения, и 
лишь тапочки без задников, надетые на босые ноги имама, были произведены фирмой 
«Батя», и именно они напоминали о том, что где-то далеко-далеко существует 
другой, цивилизованный мир. Глаза имама были сильно навыкате (базедова болезнь),
 челюсть отвисла (что-то нервное), и понять его речь было просто невозможно.
    Небольшое отступление. В дальнейшем имама консультировали и лечили 
многочисленные светила советской медицины. Имам очень не любил глотать 
резиновую кишку и подвергать себя другим унизительным процедурам, тем более что 
они не приносили ему немедленного исцеления от многочисленных недугов. Верил он 
только профессору Шмидту, директору Института неврологии Академии медицинских 
наук СССР. Лечение Шмидта состояло в том, что он легко и нежно ощупывал тело 
имама Ахмеда и деликатно постукивал маленьким молоточком по царственным 
коленкам. Эта последняя процедура имаму особенно нравилась. Про Шмидта он 
говорил с восхищением: «Этот очень хорошо лечит» и подарил ему арабского 
скакуна. Не помню уж, чем окончилась история с этим подарком...
    Среди нас был мой преподаватель арабского языка в Институте востоковедения 
и старший товарищ Абдарахман
66
Фасляхович Султанов, удачно прикомандированный к делегации как знаток языка, 
арабских стран и к тому же работавший в Йемене в далекие предвоенные годы.
    — Переводите, Андрей Федорович (так мы называли преподавателя в переводе на 
русский). Я совершенно не понимаю имама!
    — Думаешь, я его понимаю? — послышалось в ответ. — Переводи сам — ты же был 
отличником, — ехидно добавил Султанов.
    Как выяснилось впоследствии, имам говорил на каком-то своем диалекте и к 
тому же имел многочисленные дефекты речи. Из этой ситуации мы вышли таким 
образом: один из йеменских чиновников переводил нечленораздельные звуки имама 
на понятный арабский язык, а мы уже вдвоем успешно справлялись с переводом. 
Среди серьезных вещей, сказанных имамом, были пожелания, чтобы Советский Союз 
помог Йемену в поисках на его территории нефти с последующей ее добычей на 
выгодных для нас условиях. Примерно два десятилетия прошло, прежде чем нашли в 
Йемене нефть, и нашли ее, к сожалению, не мы.
    Вконец обессиленные, вернулись мы в гостевой дом, а наградой нам были 
полстакана водки и закуска, извлеченная из консервной банки, — что-то вроде 
севрюги в томатном соусе. Так мы решали вопросы питания и столь необходимой в 
этих условиях дезинфекции.
    17 января 1958 года «Правда» откликнулась на вручение верительных грамот 
сообщением, в котором, естественно, все выглядело строго и благопристойно и не 
содержалось никаких намеков на йеменскую экзотику: «Вручение посланником 
Советского Союза верительных грамот королю Йемена Каир, 16 января (ТАСС). 14 
января в Таизе посланник СССР в Йемене Е.Д.Киселев, который также является 
послом Советского Союза в Египте, вручил свои верительные грамоты королю Йемена 
имаму Ахмеду.
    При вручении грамот с йеменской стороны присутствовали государственный 
министр Мохаммед эль-Шами, директор экономического отдела МИД Салех Мохсин 
Шараф эд-Дин и временный поверенный в делах Йемена в Египте Ахмед Мохаммед 
эль-Шами.
67
    Е.Д.Киселева сопровождали советник С.А.Немчинов и второй секретарь В.А.
Кирпиченко, которые были представлены имаму Ахмеду.
    После вручения верительных грамот посланник СССР Е.Д.Киселев и король 
Йемена имам Ахмед обменялись речами».
    Кстати сказать, примерно такие же трудности протокольного порядка, с 
которыми столкнулся советский посол в Йемене, годом раньше испытал и наследный 
принц аль-Бадр в Лондоне. Визит в Лондон по приглашению королевы Елизаветы был 
для принца новым тяжелым испытанием после визита в Москву. Он ехал в Лондон с 
большими колебаниями и дал окончательное согласие, лишь заручившись обещанием Е.
Д.Киселева отпустить с ним меня в качестве советника, так как боялся, что 
королевские министры его обманут, а на сотрудников йеменского посольства в 
Лондоне не надеялся, будучи уверен, что все они давно служат англичанам.
    В программе визита было посещение английского парламента. Но у входа принца 
задержали, поскольку протокол запрещает входить в здание парламента людям, 
имеющим при себе оружие. За поясом же аль-Бадра красовался огромный йеменский 
кривой кинжал, составляющий неотъемлемую часть традиционной мужской 
национальной одежды. За давностью лет уже не помню, кому тогда пришлось 
капитулировать — страже или наследному принцу.
    Прошло целых тридцать три года, пока я вновь побывал в Йемене, на этот раз 
во главе делегации нашего ведомства. Узнать там ничего нельзя. Город Таиз 
разросся и залез на самую вершину горы Сабр, возвышающейся над старым Таизом. 
Раньше в крепости на склоне горы содержались старшие сыновья вождей йеменских 
племен в качестве заложников имама. Таким простым способом обеспечивались 
порядок и спокойствие на всей территории королевства.
    Неказистый дворец имама Ахмеда застроен со всех сторон новыми зданиями, а в 
самом дворце разместился исторический музей, повествующий о жизни и быте 
йеменских королей. И смотритель музея, и сопровождавшие нас йеменцы с 
удивлением слушали мои рассказы о том, что было здесь много лет назад. Жизнь 
так стремительно ушла вперед, что, похоже, уже не осталось в живых свидетелей 
этого прошлого.
68
    Когда-то молодой и красивый, очень высокий для йеменца наследный принц 
аль-Бадр (в Сане я видел его фотографию) стал как две капли воды похож на 
старого имама Ахмеда. Показали мне и несколько больших томов в красных кожаных 
переплетах, заключающих записи почетных гостей дворца. Где-то там есть и моя 
запись — письменное свидетельство прикосновения к йеменской истории.
    Состоялась встреча и со старым другом Салехом Мохсином. Его разыскали 
супруги Поповы. Жена нашего посла в Сане Марина Васильевна Попова, сев за руль 
посольской машины, повезла меня по тесным улочкам Саны в дом Салеха. У ворот 
дома нас ожидал старичок в очках. «Наверное, Салех выслал навстречу своего 
родственника», — подумал я. Но встречавший раскрыл мне объятия. С трудом я 
узнал в этой йеменце своего друга... Мало что осталось от стройного молодого 
человека в национальной одежде с мужественным и красивым лицом. Это был уже 
совсем другой человек, заметно сгорбившийся и почему-то в очках и европейском 
костюме. Невольно закрадывалась страшная мысль: «Может быть, и я сам такой же 
старый гриб?» Два часа пролетели как один миг. Мы рассматривали привезенные 
мной фотографии тридцатитрехлетней давности и радостно тыкали в них пальцами: 
«А вот ты, а вот я, а вот тот-то, и все уже не похожие на себя...»
    Салех Мохсин рассказал, что в разные периоды он дважды был министром, а 
теперь вот не у дел, на пенсии.
    — Сколько же тебе лет? — спросил я.
    — А кто его знает! Никакой регистрации тогда не было. Если судить по 
рассказам матери и сопоставлять ее рассказы с событиями в стране, то выходит, 
что я родился где-то в 1925 году.
    Мы выпили кофе, обменялись скромными сувенирами и расстались, увы, уже 
навсегда. Вот такая была грустная и приятная встреча. А сколько подобных встреч 
не состоялось! Получается так, что вся наша жизнь — это бесконечные встречи и 
расставания, нередко навсегда. Но какую-то частицу самого себя мы все-таки 
дарим друг другу.
    
    Главный визит
    
    Передо мной книга с хрупкими пожелтевшими страницами. Выпущена она сорок 
лет назад издательством «Возрождение» на английском языке. Название книги — 
«Президент Насер в Советском Союзе».
    Содержание ее и особенно фотографии живо воскрешают в памяти этот 
знаменательный визит Насера в нашу страну.
    Долго не решался ехать к нам Насер, хотя в наших отношениях уже была 
пройдена большая дистанция: мы оказали решительную поддержку Египту в его 
противостоянии тройственной агрессии в 1956 году, начали поставки оружия, 
прибыли советские военные специалисты, достигнута принципиальная договоренность 
о строительстве с нашей помощью Асуанской плотины (соглашение о первой очереди 
ее строительства было подписано в декабре 1958 г.). И все же Насер колебался, 
ехать ли ему в Советский Союз, так как опасался, что этот визит будет 
истолкован мировым общественным мнением как решительный отход Египта от Запада 
и как демонстрация начала союзнических отношений с СССР. Но и отказаться от 
визита он уже не мог.
    Накануне поездки Насер провел бессонную ночь в совещаниях по поводу 
предстоящих советско-египетских переговоров. Еще одну он не сомкнул глаз в 
полете, так что по прибытии в Москву выглядел страшно утомленным и первые два 
дня, можно сказать, засыпал на ходу, а его все возили, водили, показывали 
достопримечательности Москвы. Наши попытки (тех, кто был рядом с ним и видел 
его состоя-
70
ние) ослабить узы гостеприимства протокольщики воспринимали как проявление 
дикого невежества: как же можно вносить изменения в программу, если ее одобрили 
«лично» Хрущев и Ворошилов?
    Прием Насеру был оказан великолепный. Тут и власти постарались, да и жители 
Москвы проявили неподдельный интерес к визиту. Но началось все, естественно, с 
прибытия Насера во Внуково-2.
    Мне поручили перевод приветственных речей. Речь Председателя Президиума 
Верховного Совета СССР К.Е.Ворошилова я сам предварительно перевел на арабский 
язык и довольно бодро ее зачитал. Насер обычно говорил очень просто, без 
изысков, с повторами сказанного, и я не особенно беспокоился за перевод, но как 
раз здесь, как оказалось, была заложена мина большой мощности. Насер начал 
читать какой-то сложный казуистический текст, подготовленный МИД Египта так, 
чтобы речь не выглядела ни просоветской, ни антизападной, и некоторых фраз я 
просто не понимал. Перевод получился, мягко говоря, не очень точный. В нем 
больше всего было восклицаний за здравие. Кстати сказать, в упомянутой книге 
эта речь Насера подверглась заметному редактированию. Она сильно сокращена и 
упрощена, но в ней, как это и было на самом деле, не упоминаются ни друзья 
Египта, ни его противники.
    В начале книги есть несколько фотографий, на которых изображены Насер, 
Хрущев, Ворошилов и я. В тот самый момент, когда я рассматривал эти фотографии 
в своем кабинете, вошла девушка-стенографистка и заинтересовалась книгой с 
пожелтевшими страницами. Я спросил ее, знает ли она, кто изображен на этих 
фотографиях. Внимательно посмотрев на снимки, она сказала: «Этих четырех 
деятелей я не знаю. Это, наверное, было очень давно!» Да... действительно, «это 
было недавно, это было давно».
    Суета встречи, толпы людей, представление министров— все это несколько 
отвлекло меня от конфуза с переводом, и мы двинулись в открытой машине по 
только что отстроенному Ленинскому проспекту. Слева стоял Ворошилов и 
приветствовал поднятой рукой москвичей, справа в такой же позе Хрущев, 
посредине монументальный Насер, чуть ли не на целую голову выше наших вождей, а 
сзади стоял я, чувствуя
71
себя крайне неловко потому, что мне не за что было держаться. В конце концов я 
вцепился в Насера, делая вид, будто сам его поддерживаю. Хрущев и Ворошилов по 
очереди рассказывали Насеру в одних и тех же выражениях о новом Ленинском 
проспекте, а масса вышедших приветствовать Насера людей напирала со всех сторон,
 и мотоциклистам торжественного кортежа, двигавшимся впереди главной машины, 
приходилось очень туго. Так триумфально мы въехали в ворота Кремля. Было это 29 
апреля 1958 года.
    Первый тяжелый день пребывания делегации Насера закончился ужином, который 
давал Ворошилов. На следующий день — переговоры делегаций и обед, который был 
дан от имени Хрущева. Обед этот запомнился неестественно длинной застольной 
речью Хрущева (даже в сильно сокращенном виде она в упомянутой книге заняла 
более девяти страниц). В это речи было все: и борьба за мир, и Бандунгская 
конференция, и борьба против испытаний атомного оружия, и новая западная 
водородная бомба, и тройственная агрессия, и кристально чистая внешняя политика 
СССР, и мирное сосуществование, и советско-арабские дружественные отношения, и 
помощь слаборазвитым странам, и многое другое... В конце концов и сам Никита 
Сергеевич понял, что хватил лишку, а может быть, и есть уже захотел, но, так 
или иначе, он сказал: «Моя речь, кажется, была несколько длинноватой, но я 
стремился кое-что объяснить для . лучшего взаимопонимания».
    Во время этой речи произошел небольшой казус: сидевший слева от Насера 
Ворошилов наклонился ко мне и спросил:
    — Никита читает по бумажке или у него экспромт? Отвечаю:
    — Он сначала читал, а теперь уже говорит без бумажки.
    Тут нужно сделать пояснение. Когда Хрущев говорил о политике США, он 
обязательно выходил на тему о коварстве госсекретаря Джона Фостера Даллеса, 
которого он считал виновником всех бед на свете, и начинал метать в него 
ядовитые стрелы. Когда Ворошилов услышал, что Хрущев говорит без бумажки и уже 
дошел до Даллеса, он сказал озабоченно:
    — Это плохо... Когда я начну засыпать, ты толкай меня, не давай заснуть.
72
    Вот такое поручение дал мне любимый герой моего детства и ранней юности — 
боевой нарком и красный маршал Ворошилов, а сам сразу же заснул. Я спросил у 
представителя охраны, стоявшего неподалеку: «Что же делать?», и тот с видимым 
беспокойством ответил: «Скорее толкай его, пока он не захрапел!»
    Были и другие моменты, в том числе связанные с употреблением спиртных 
напитков. Тот же Ворошилов, пробудясь от короткого сна, начал активно 
предлагать тосты, пытался чокаться с членами делегации, арабы же сидели как в 
воду опущенные и искоса поглядывали на Насера, не зная, как реагировать. Дело 
кончилось тем, что Хрущев после нескольких безуспешных попыток призвать 
Ворошилова к спокойствию выхватил рюмку с водкой из его руки и выпил ее сам за 
здоровье дорогих гостей. Ворошилов обиженно заворчал в ответ. В результате этих 
застолий мои представления о порядках в кремлевских хоромах значительно 
расширились.
    В дальнейшем тема Даллеса возникла еще раз. В тот же вечер, 30 апреля, 
Насер в сопровождении Хрущева и Ворошилова смотрел в Большом театре «Лебединое 
озеро». Это был первый балет в жизни Насера и большинства его спутников. По 
ходу действия Никита Сергеевич давал свою политическую трактовку происходящим 
на сцене событиям. Когда на сцене появился злой гений Ротбард в черном костюме 
с перьями, Хрущев оживился и сказал Насеру:
    — Это — Даллес! Ну ничего, товарищ Насер, ничего! В конце действия мы таки 
обломаем ему крылья!
    1 мая гости присутствовали на параде и демонстрации, а 2 мая я отключился 
от работы с делегацией, так как утром этого дня состоялась встреча председателя 
КГБ И.А.Серова с директором Службы общей разведки ОАР Салахом Мухаммедом Насром,
 во время которой я был представлен в качестве офицера связи для поддержания в 
Каире контакта между спецслужбами СССР и Объединенной Арабской Республики. 
Салах Наср быстро набрал в Египте большую силу и влияние и даже, продолжая 
руководить службой, был назначен вице-президентом О АР. Однако вскоре после 
войны 1967 года с Израилем он разошелся во взглядах с Насером и был арестован. 
При Садате Наср был освобожден из заключения и занялся изданием своих мемуаров.
73
    Слово «мухабарат» — так по-арабски именуются спецслужбы — производит на 
арабов ошеломляющее действие. У «мухабарат» свои собственные законы, и если 
человек попал туда — это большая беда: во времена Насера порядки были жестокие. 
При Салахе Насре, человеке властном, резком, решительном, Служба общей разведки 
стала очень влиятельным учреждением. Для нее было выстроено большое здание на 
окраине Гелиополиса, недалеко от главного дворца республики Аль-Кубба. Это 
здание отличалось от подобных ему в других странах разве тем, что в обоих 
концах каждого коридора находились особые комнаты, где специальные люди с утра 
до ночи готовили чиновникам кофе и чай. Запах кофе в коридорах «мухабарат» 
перебивал все другие запахи.
    Директор Службы общей разведки очень гордился своей ролью в революции 1952 
года, так как именно он, Салах Наср, приведя батальон, которым командовал, к 
королевскому дворцу, вынудил короля Фарука отречься от престола. Это давало ему 
моральное право высказываться о своих недругах, «примазавшихся к революции», с 
заметным пренебрежением: «Я не знаю, что он делал во время революции!»
    Я поддерживал взаимополезный контакт с Салахом Насром около десяти лет, и 
работая в Каире, и приезжая туда в командировки из Москвы. У нас установились 
хорошие личные отношения. Ко мне Салах Наср был внимателен и всячески старался 
показать, что придает важное значение нашему контакту. Хотя, надо сказать, 
случались и периоды напряженности, но они возникали не сами по себе, а были 
прямым отражением тех сложностей, которыми изобиловали советско-египетские 
отношения.
    Но вернемся к визиту Насера. В Москве высокому гостю успели, кажется, 
показать все, что только было можно: мавзолей (тогда в нем по соседству с 
Лениным лежал еще и Сталин), университет, стадион в Лужниках, мечеть, метро, 
Кремль, кремлевские музеи, квартиру Ленина, автозавод, Садовое кольцо, 
Ленинские горы, кинотеатр «Мир», ядерный центр в Дубне, Таманскую дивизию, базу 
ВВС. Наконец утром 3 мая на двух самолетах «Ту-104» мы отправились в поездку по 
Советскому Союзу. Началось это длинное путешествие с Ташкента, потом были Баку, 
Сухуми, Сочи, Запорожье, Киев, Ленинград и Сталинград.
74
    Что же осталось у меня в памяти от этой поездки, которая состоялась почти 
сорок назад? Наверно, прежде всего то, к чему лично был причастен, что поразило,
 взволновало, привлекло особое внимание... Поразил, разумеется, прием, 
оказанный делегации в Узбекистане. Тут было море ликования. Ведь приехал не 
только Насер, но и сам Н.А.Мухитдинов, бывший первый секретарь ЦК КП 
Узбекистана, ставший членом высшего партийного руководства СССР. Запомнился 
обед в колхозе «Кзыл Узбекистан». Гости и руководство республики сидели на 
возвышении, на специально сооруженном помосте, а кругом на коврах и циновках 
размещались приглашенные, и казалось, эти ковры и циновки простирались до 
самого горизонта. Число участников этого обеда исчислялось не сотнями, а 
тысячами. Ш.Р.Рашидов, воздав должное Насеру, перешел к излиянию своих чувств 
по случаю приезда Мухитдинова. Он сказал просто и скромно:
    — Сегодня солнце второй раз взошло над Узбекистаном — к нам приехал наш 
дорогой и любимый Нуретдин Акрамович Мухитдинов!
    И далее в том же духе.
     При посещении ташкентского текстильного комбината члены делегации ОАР 
сморщились: стоял неимоверный шум от грохота станков (создавалось впечатление, 
что несколько танковых бригад пошли на прорыв), по цехам летали клочья хлопка. 
Ничего нельзя было увидеть и расслышать. Один из членов делегации спросил у 
меня:
    — Ты был на текстильном комбинате в Аль-Махалла-аль-Кубре?
    Я ответил утвердительно.
    — Зачем же нам показывать это старье? Действительно, на названном 
египетском текстильном
    комбинате, оборудованном новейшими американскими, английскими и 
французскими станками, не было ни такого адского шума, ни хлопковых облаков, и 
с вентиляцией дело обстояло намного лучше. Вообще состояние нашей технической 
оснащенности несказанно удивило египтян, а еще больше поразило их количество 
женщин, занятых на тяжелых дорожных работах. Так что с собой на родину 
делегация увезла смешанные чувства и впечатления.
75
    Запомнилась и реакция Насера на показ ему документального фильма о 
Сталинградской битве. Он попросту заплакал, когда увидел руины Сталинграда, 
слезы долго текли по его щекам. В этот день он даже расслабился необычным для 
него способом — выпил несколько стопок водки. А по прибытии в Сталинград в 
произнесенной там речи отдал должное этому героическому городу.
    Все переводы во время визита обеспечивала группа из пяти человек: четырех 
арабистов и одного специалиста по английскому языку. Викентий Павлович Соболев, 
занимавший тогда должность советника посольства в ОАР, был как бы старшим в 
нашей переводческой группе, куда входили СА.Кузьмин, Г.Ш.Шарбатов и я. Когда же 
дело доходило до науки и техники, то подключался широко известный по части 
английского перевода В.М.Суходрев (в арабском языке ощущался еще дефицит 
технических терминов).
    В марте 1992 года кафедра ближневосточных языков Московского 
государственного института международных отношений провела торжественное 
заседание, посвященное 100-летию со дня рождения двух наших преподавателей 
арабского языка — Клавдии Викторовны Оде-Васильевой и Харлампия Карповича 
Баранова, имена которых чтимы многими поколениями арабистов. Именно они привили 
нам любовь к арабскому языку, возбудили интерес к арабским странам. К.В.
Оде-Васильева, палестинка христианского вероисповедания, — человек-легенда. 
Выучив русский язык в Палестине и выйдя замуж за русского врача, она накануне 
первой мировой войны оказалась в России и осталась здесь навсегда. На этом 
заседании встретились заведующий кафедрой ближневосточных языков Сережа Кузьмин,
 сотрудник Института востоковедения Академии наук, доктор филологии Гриша 
Шарбатов и я, ныне руководитель группы консультантов Службы внешней разведки 
России. Среди множества приятных воспоминаний была и наша совместная 
переводческая работа во время первого визита Насера в Советский Союз.
    В свое время среди людей, имевших отношение к переводам речей и докладов 
руководителей СССР, ходило много разговоров о трудностях, которые испытывали 
переводчики Хрущева. Надо сказать, что он буквально истязал их своими 
прибаутками. Очевидно, просто не понимал или во-
76
обще никогда не задумывался над тем, что не все идиомы переводимы на 
иностранные языки. Помимо хорошо известного и не переводимого ни на какие языки 
любимого выражения Хрущева «кузькина мать» мне приходилось переводить и такие 
его перлы, как «баба с возу — кобыле легче» и «со свиным рылом в калашный ряд». 
Понятно, что Насеру так и не посчастливилось оценить по достоинству сочность и 
аромат этих выражений и пришлось довольствоваться приблизительными 
эквивалентами, тем более что упоминание свиньи оскорбляет ухо правоверного 
мусульманина.
    В заключение пребывания Гамаля Абдель Насера в Советском Союзе 15 мая 1958 
года было подписано совместное коммюнике по результатам визита, в котором 
высказывались единые точки зрения по многим международным вопросам и по 
вопросам двусторонних отношений.
    Два дня спустя после возвращения в Каир я поехал в спортивный клуб «Гезира» 
отдохнуть и заодно договориться по телефону о встрече с Салахом Насром. 
Телефоны-автоматы были расположены недалеко от конторки, где сидела 
администратор, дававшая различные справки посетителям клуба. Чтобы не 
привлекать внимания посторонних моей трудной фамилией, мы с Салахом Насром 
договорились, что я буду называться Жоржем и меня сразу соединят с ним. 
Дозвонившись до канцелярии Салаха Насра, я несколько раз был вынужден сказать, 
что звонит Жорж. Наконец нас соединили, и мы договорились о встрече. Женщина за 
конторкой очень внимательно смотрела на меня и прислушивалась к разговору. 
Когда я кончил говорить, египтянка радостно заулыбалась:
    — Господин Жорж, а мы все вас знаем. Вы переводили нашему президенту. Вас 
показывали в кинохронике каждый день во всех кинотеатрах!
    Вот тебе и Жорж! Вот тебе и конспирация! Прямо по анекдоту: «Славянский 
шкаф у нас не продается, а шпион живет этажом выше».
    За первым визитом Насера в Советский Союз последовали и другие, но такого 
энтузиазма ни у нас, ни в Египте уже не вызывали. Можно уверенно сказать, что 
этот первый визит так и остался самым главным визитом в советско-египетских 
отношениях.
    
    На развалинах Карфагена
    
    Я очень зауважал себя, когда стал обладателем настоящего смокинга. Именно с 
пошивки смокинга у портного Адама в центре столицы началась в феврале 1962 года 
моя деятельность в Тунисе. Раньше я думал, что смокинги, фраки и прочие 
рединготы отошли в прошлое и носят их еще лишь при королевских дворах. В Каире, 
во всяком случае, дипкорпус обходился без смокингов. Оказалось, что в Тунисе на 
многие государственные церемонии, а также на некоторые дипломатические приемы 
следует надевать зимой черный, а летом белый смокинг. На белый смокинг 
посольство разориться было не в силах, а на пошив черного выдало мне казенные 
деньги. Смокинг был очень хорош, но надеть его пришлось всего три—четыре раза — 
мода на них как-то быстро прошла, и протокол в Тунисе стал более демократичным.
    В Тунисе я проработал с февраля 1962 года по август 1964 года. Попал туда 
не из-за самого Туниса, где задачи разведки были минимальными, а ради Алжира, с 
Временным правительством которого у советского руководства установились деловые 
отношения. ВПАР (Временное правительство Алжирской Республики) располагалось в 
Тунисе. На скромной маленькой вилле в пригороде жил тогдашний председатель ВПАР 
Юсеф Бен Хедда, по профессии фармацевт. Он и внешне больше походил на человека 
мирной профессии — учителя, врача или архивариуса, был крайне немногословен, 
сдержан и даже застенчив. Такой же неразговорчивой и скромной была его жена 
Салима, красивая, но несколько сумрачная
78
женщина. За плечами обоих была продолжительная работа в подполье. В 1954 году 
Бен Хедда был арестован французскими властями, а выйдя из тюрьмы, снова 
принимал участие в партизанском движении в Кабилии.
    По роду своей работы я был как бы прикомандирован к Абдельхамиду Буссуфу, 
министру коммуникаций и вооружений ВПАР. По существу, Буссуф руководил 
ведомством разведки и контрразведки, в функции которого входила также задача 
получения и доставки в Алжир вооружений. Мне надлежало наладить с Буссуфом 
обмен военно-политической информацией и оказывать алжирцам помощь средствами 
оперативной техники. Буссуф был человек динамичный, предприимчивый и 
пользовался у своих подчиненных непререкаемым авторитетом. Беседы с ним всегда 
представляли особый интерес, поскольку помимо чисто профессиональных тем 
разговор непременно выходил на темы исторические и культурные. От Буссуфа я 
узнал, в частности, о роли ислама в национально-освободительной борьбе в Алжире,
 о сложных лингвистических проблемах в стране, об особенностях культурных 
связей Алжира с Францией, о франкоязычной литературе Алжира. Интересный это был 
человек.
    Алжирская революция набирала силу, национально-освободительная война 
подходила к концу, и мы с Буссуфом уже строили планы продолжения сотрудничества 
на территории независимого Алжира. Однако в августе 1962 года в руководстве 
алжирской революции произошел раскол, власть взяла группировка Бен Беллы, а Бен 
Хедда, Буссуф и другие министры ВПАР оказались в эмиграции, в основном в 
Марокко. Таким образом, наше сотрудничество на этом этапе закончилось.
    Каких-либо больших задач в самом Тунисе разведка не решала, ограничиваясь 
наблюдением за развитием обстановки. Наибольшее наше внимание привлекала здесь 
проблема соперничества США и Франции за влияние в Северной Африке. США 
стремились тогда иметь свои военные базы на всем побережье, и в Тунисе большой 
интерес для них представлял район порта Бизерты.
    После Каира жизнь в Тунисе показалась скучноватой, тем более что 
советско-тунисские отношения были весьма
79
неразвиты. Зато условия для жизни здесь были более чем благоприятные. И климат 
хороший, и прекрасные пляжи, и живописные пригороды Туниса, гармонично 
вписавшиеся в цвета природы, — небольшие домики, выкрашенные в белый цвет, 
голубые ставни и голубые же, окованные железом двери. На окнах красивые 
замысловатые решетки чугунного литья. И все это на фоне пышной зеленой 
растительности и голубого моря. Сравнительно небольшой по площади Тунис просто 
насыщен историческими памятниками всех эпох и цивилизаций. Его история —- это 
история непрерывных завоеваний. Тунисом последовательно владели финикийцы, 
греки, римляне, вандалы, арабы, испанцы, турки и французы. Посольство регулярно 
организовывало экскурсии в интересные места страны, и думаю, что главные 
достопримечательности нам удалось увидеть. Упомяну только о самом впечатляющем 
и интересном.
    Прежде всего о развалинах Карфагена. От некогда великого города осталось не 
очень многое, но представить себе величие древнего Карфагена все же можно, если 
обладать воображением и кое-какими сведениями из книг по истории. Основала 
Карфаген в 825 году до н.э. таинственная финикийская принцесса Элисса. Богатая 
культура Карфагена — результат смешения финикийской, греческой и египетской 
культур.
    Одержимый одной идеей, римский консул Марк Порций Катон Старший все свои 
выступления в сенате заканчивал фразой: «И все же, я полагаю, Карфаген должен 
быть разрушен!» Слова эти привожу не в качестве назидания, а лишь как 
историческую справку о том, кому обязан Карфаген своим разрушением в 146 году 
до н.э., и потому, что я два с половиной года прожил в 12 км от его развалин.
    Хорошо запомнился и город римского периода Дугга (110 км к юго-западу от 
столицы), отлично сохранившийся для своего возраста. Тут уже не требуется 
развитого пространственного и исторического воображения для воскрешения картин 
прошлого. Можно в натуре любоваться храмами, базарной площадью, баней, театром 
на 3500 мест, двухэтажными жилыми домами, полы в которых выложены мозаикой. На 
первом этаже, расположенном под землей, горожане спасались от летней жары, на 
втором, надземном,
80
жили зимой В Дугге, как и в некоторых других местах, где хорошо сохранились 
сооружения греко-римского периода, французские театральные труппы ежегодно 
проводили фестивали, на сцене каменного амфитеатра разыгрывались пьесы на 
античные темы. Из горного массива Загуан в Карфаген шел акведук с чистейшей 
водой. Жизнь здесь была хорошо организована.
    Ровно на середине пути между городами Сус и Сфакс, связанными прямой, как 
стрела, дорогой, в местечке Эль-Джем расположился величественный, хорошо 
сохранившийся Колизей, рядом с которым ютятся жалкие современные селения. 
Колизей ненамного меньше римского, но стоит одиноко, и любуются им лишь 
проезжающие по дороге туристы. А некогда, в III веке н. э., жизнь здесь била 
ключом. Вокруг Колизея располагался город Тисдрус, в котором жило не менее 30 
тысяч человек. Дома римских арендаторов-колонов утопали в зелени. Они торговали 
оливковым маслом. (И сейчас во все стороны от Эль-Джема простираются 
необозримые плантации олив.) На главное зрелище — кровавые бои гладиаторов — 
собирались горожане и приезжали гости из окрестных поселков.
    В Кайруане, Сусе и Сфаксе возвышаются мощные городские стены, возведенные в 
эпоху арабского завоевания. Здесь много знаменитых мечетей, особенно в Кайруане,
 одном из центров мусульманского паломничества.
    В отличие от Каира, дипломатический корпус в Тунисе был небольшой, но 
достаточно дружный. Как правило, на приемы в различные посольства приглашался 
практически весь дипломатический состав. За первые три месяца жизни в Тунисе я 
перезнакомился почти со всеми представителями дипкорпуса и стал искать полезные 
для работы связи, и они, естественно, нашлись. Помогло мне в налаживании 
контактов и то обстоятельство, что после отъезда одного нашего посла до приезда 
другого я в течение нескольких месяцев оставался поверенным в делах. Чересчур 
активная жизнь дипкорпуса в Тунисе имела и свои теневые стороны: приемы 
отнимали слишком много времени, и не всегда удавалось найти компетентного 
собеседника, особенно когда случалась нужда перепроверить какую-либо информацию.

81
    Среди дипломатов было немало людей, которые вообще никакой политикой не 
интересовались и попали на дипломатическую службу явно по протекции. Некоторые 
из такого рода дипломатов и особенно их жены порядком надоедали глупыми 
вопросами типа: «Как это вы в России переносите холода?», «Из чего делается 
икра?», «Сколько градусов имеет водка?», «Что крепче — водка или виски?» и так 
далее. Приходилось проявлять терпение, вежливо и достойно отвечать на эти и 
подобные им вопросы.
    Поскольку до приезда в Тунис я занимался Африкой, то с интересом общался с 
дипломатами-африканцами. Эти контакты облегчались тем, что для каждого из них у 
меня всегда находились конкретные темы бесед, а они видели во мне понимающего 
их собеседника. Отношения были простые, непринужденные, без дипломатических 
тонкостей. Были в Тунисе и друзья для души, для отдохновения, для разговора о 
культуре, быте, нравах, религиозных проблемах, проблемах арабского языка и 
литературы.
    На протяжении всего пребывания в Тунисе мы тесно общались с семейством Хеди 
Тюрки, художника-абстракциониста — ревностного поклонника Кандинского, 
обаятельнейшего человека, жившего на скромную зарплату преподавателя рисования. 
Он имел семерых хорошеньких кудрявых детей в возрасте от полутора до тринадцати 
лет, и жена его, не разгибая спины, убирала дом, готовила пищу, раскладывала и 
собирала матрацы, на которых спали дети, стирала белье, мыла и одевала детей. 
Это был какой-то бесконечный и бесперспективный процесс — колгота шла с самого 
раннего утра до позднего вечера, и когда одни дети были умыты, одеты и 
накормлены, другие уже успевали перемазаться, как чертенята, и проголодаться.
    А Хеди Тюрки был далек от всей этой суеты. Он все время улыбался счастливой,
 детской, а иногда, казалось, какой-то блаженной улыбкой, пел бесконечные 
панегирики Кандинскому и создавал бесчисленные и приятные для глаза узоры, 
линии, точки и завиточки яркими красками на больших листах ватмана. Маленький, 
с копной вьющихся черных волос, какой-то беззащитный, он существовал в своем 
особом мире, далеком и от реализма в живописи, и от прозы жизни. По иронии 
судьбы, Хеди был старшим из трех
82
братьев Тюрки. Средний брат Зубейр, высокий, светловолосый и совсем не похожий 
на Хеди, выглядел много старше. Зубейр был графиком, и ему принадлежит вышедший 
в 1962 году альбом рисунков «Тунис в прошлом и настоящем». Зубейр Тюрки долго 
жил в Скандинавии и там по памяти начал рисовать сцены тунисской жизни, 
сопровождая рисунки короткими, полными теплой иронии и любви комментариями. Так 
появились его сцены «Уроки на пианино» (раз в доме есть пианино — значит, 
невеста, которую учат играть на нем, принадлежит к состоятельной семье); «У 
брадобрея» (брадобрей — это всегда старый друг, у которого можно узнать свежие 
новости и отвести душу в разговоре); «Игра в шахматы»; «В бане» (правоверный 
тунисец любит чистоту и проводит в бане лучшие часы своей жизни); «В мастерской 
по производству фесок»; «Хеннана» (хеннана — женщина, которая окрашивает хной 
руки и ноги невесты перед свадьбой, а заодно рассказывает ей на ушко истории из 
области таинств брака и готовит таким образом невесту к супружеству).
    Младший брат Брагим не пошел в художники, а стал генеральным секретарем МИД 
Туниса. К сближению со мной он не стремился, чтобы не нарваться на неприятности.
 На этот счет правящая в Тунисе партия «Новый дестур» установила довольно 
строгие порядки, особенно по части общения государственных чиновников с 
иностранцами.
    Хеди пришла в голову мысль написать портрет моей жены. Почему-то он решил, 
что она и есть типичная русская женщина, достойная его кисти. Мы дали на это 
согласие, полагая, что портрет будет знаменовать собой возвращение Хеди в лоно 
реализма. Весть о том, что Хеди перешел на крупную портретную живопись, быстро 
разнеслась по городу, так как дом художника посещали многочисленные гости и 
друзья. Начались долгие сеансы, во время которых жена восседала на высоком 
деревянном кресле типа туземного трона. Когда портрет после многих переделок 
был, по мнению художника, закончен, мы убедились, что наивно ожидать от 
абстракциониста реалистического видения натуры. На вопрос Хеди, как мне 
нравится портрет, я только спросил:
    — Почему у нее такое желтое лицо?
83
    — Это такая манера письма, античная, — пояснил художник.
    Через двадцать с лишним лет после создания портрета я спросил старшего 
внука (ему было лет шесть):
    — Сережа, похожа здесь бабушка на себя?
    —Да, — уверенно ответил внук, — особенно похожи часы на руке...
    Но в одном нельзя ошибиться — портрет создан в Тунисе. На стене позади 
стула-трона изображено окно (которого в действительности не было), а в окне 
виднеется двуглавая гора Бу-Корнейн, возвышающаяся над городом Тунисом. На 
вопрос, почему он поместил на картине Бу-Корнейн, Хеди Тюрки объяснил, что так 
делают все тунисские художники: Бу-Корнейн является символом столицы, и 
изображение двуглавой горы как бы «удостоверяет» происхождение картины.
    Еще в Тунисе жила редкостная старушка — мадам Бюрне, наша соотечественница. 
После революции 1905 года в России, отсидев немного в Бутырках за 
принадлежность к партии эсеров и участие в демонстрациях, она молоденькой 
девушкой эмигрировала от греха подальше во Францию и там вышла замуж за ученика 
Пастера биолога Бюрне. Они с мужем общались с Мечниковым. Бюрне после 
стажировки у Пастера работал постоянно в Тунисе и пользовался там большим 
уважением. Даже улица, на которой стоит их дом, названа его именем. Бюрне давно 
умер, и мадам Бюрне жила одна в большом запущенном доме, где еще сохранились 
остатки былой роскоши. Она получала от тунисского правительства пенсию за мужа.
    К моменту нашего знакомства мадам Бюрне почти забыла русский язык. Понимать 
— понимала, но говорить уже не могла. В памяти ее осталось несколько 
стихотворений, и иногда она неожиданно в наш разговор, который велся на 
французском языке, вставляла отдельные русские слова. К тому, что происходит на 
далекой родине, она испытывала большой интерес и как бы открывала ее через нас 
заново. Мы были первыми гражданами СССР, которые проявили к ней внимание и 
участие. Больше всего мадам Бюрне интересовалась полетом Гагарина и другими 
полетами в космос. Эти события никак не укладывались в ее понима-
84
ние России. Слишком велика была дистанция между той Россией, которую она 
оставила в начале века, и Россией — покорительницей космоса.
    После нескольких наших встреч мадам Бюрне неожиданно заговорила о 
возможности поездки в СССР вместе со своими тунисскими друзьями. Мы с женой 
всячески поддерживали эту идею. Однажды мадам Бюрне вдруг спросила:
    — Правду говорят, что вы в центре Москвы поставили большой памятник этому...
 — тут она замешкалась, ища подходящее, по ее мнению, русское слово, — шалопаю?
    — О ком идет речь? Какому шалопаю?
    — Да этому же — Маяковскому... Я ведь с ним сидела вместе в Бутырках, в 
соседних камерах. — И она даже назвала номера камер.
    «Вот те на, — подумал я. — Кому шалопай, а кому и «лучший и талантливейший 
поэт нашей советской эпохи». Завязался разговор о Маяковском. Пришлось 
доказывать, что это серьезный и большой поэт.
    Кстати говоря, однажды тема Маяковского возникла в совершенно другом 
варианте. Дружили мы в Тунисе с семьей французского специалиста по вопросам 
образования, в прошлом участника движения Сопротивления и узника Бухенвальда. 
Однажды, будучи у него дома, я увидел на книжной полке собрание избранных 
сочинений Маяковского на французском языке. Наш друг знал и русскую, и 
советскую литературу и очень интересно рассказывал о восприятии Маяковского во 
Франции. Собрание сочинений было, кажется, в восьми томах. Составителем и 
переводчиком была Эльза Триоле. До встречи с моим французским другом я не 
представлял себе, что Маяковского вообще можно переводить на какие-либо 
иностранные языки. В одном из томов я нашел «Стихи о советском паспорте» и 
поразился точности и выразительности перевода. Восторг мой был столь искренним 
и бурным, что француз тут же подарил мне этот томик.
    На этот раз я вновь поразился тому, что человек готов подарить отдельный 
том из собрания сочинений и тем самым разрознить собрание. Думаю, что этот 
поступок удивил бы и других моих соотечественников — яростных собирателей 
полных собраний сочинений. Но так или иначе,
85
томик этот оказался подарком на всю жизнь и стоит в моем книжном шкафу на 
почетном месте, всегда под рукой. Время от времени я подхожу к шкафу, беру эту 
книгу, открываю наугад страницу, наслаждаюсь прекрасными переводами и вспоминаю 
тунисских друзей.
    Возвращаясь к мадам Бюрне, скажу, что года четыре спустя после нашего 
отъезда из Туниса совсем уже в преклонном возрасте Лидия Бюрне не только 
посетила свою родину, но и издала книгу с описанием этого путешествия. Книгу 
эту я не имел возможности прочитать, но во время одной из поездок в Африку наш 
общий тунисский знакомый подарил мне фотоклише нескольких страниц из нее, на 
которых рассказывается история нашего знакомства. «Мой дом, — повествует автор, 
— находился в районе, где были расположены иностранные посольства, и из окон 
дома был виден красный флаг на крыше посольства СССР. Иногда я встречала в 
городе русских, слышала родную речь, но никогда не решалась вступить в 
разговор». Далее мадам Бюрне описывает встречу с нами в доме нашего общего 
знакомого, подробно перечисляет темы, вокруг которых велся разговор, и 
расточает несколько неумеренные комплименты в адрес нашей семьи. «Это была моя 
первая встреча с новой Россией и с великодушием людей, которые ее представляют 
за границей», — заключает свой рассказ мадам Бюрне, сообщая, что именно это 
пробудило в ней желание вновь увидеть страну детства, «страну, которая всегда 
жила в моем сердце».
    Все эти приятные люди: и Хеди Тюрки, и мадам Бюрне, и француз—участник 
движения Сопротивления, и некоторые другие — конечно, вызывали у меня и 
профессиональный интерес. Нормальный разведчик не может уже просто общаться с 
иностранцами и не думать о своей профессиональной принадлежности. В ходе любого 
общения он обязательно должен что-нибудь узнать полезное для своей работы. Тут 
и особенности быта и нравов населения, которые надо учитывать в повседневной 
деятельности, и элементы внутренней и внешней политики, и реакция населения на 
международные события и на решения собственного правительства.
    В доме Хеди Тюрки, например, собирались интересные люди — члены дипкорпуса, 
солидные чиновники государственных учреждений. Здесь можно было и завести 
полез-
86
ное знакомство, и даже развить его, а далее уже вести нормальную 
разведывательную работу.
    У мадам Бюрне я попутно выяснял, все ли работы ее покойного мужа по 
микробиологии были опубликованы, и если нет, то, может быть, их целесообразно 
изучить и, возможно, опубликовать в Советском Союзе. Как выяснилось в 
дальнейшем, этот мой интерес был вполне оправдан.
    Друг-француз вообще обладал обширными связями в иностранной колонии Туниса 
и к тому же отрицательно относился к нарастающей активности американцев в этой 
стране. Понятно, что эти его настроения я учитывал и многое получил от этого 
человека в информационном плане.
    Весь период нашего пребывания в Тунисе пришелся на правление президента 
Бургибы, который сконцентрировал в своих руках всю власть и пользовался 
непререкаемым авторитетом. Хабиб Бургиба действительно был национальным героем, 
приведшим Тунис к независимости и создавшим государство с высоким уровнем 
образования. Он гибко маневрировал в отношениях с великими державами, стараясь 
от всех получить как можно больше выгод для Туниса. Однако к моменту моего 
знакомства со страной Бургиба уже начал дряхлеть, и у него довольно быстро 
прогрессировала мания величия. На его примере воочию можно было убедиться (а мы 
с этим неоднократно сталкивались и в собственной стране), что ничей авторитет 
не бывает вечным и для руководителя страны очень важно вовремя уйти со сцены, 
чтобы не стать посмешищем.
    Бургиба, например, в беседах с иностранными государственными деятелями 
совершенно серьезно заявлял: «Посмотрите на карту Северной Африки. Это — 
целостный организм. Тунис — это, конечно, сердце организма, а Марокко и Алжир — 
его легкие».
    Или еще лучше: «Мир устроен несправедливо... Я здесь самый опытный 
государственный и политический деятель, а мне достался в управление не Алжир и 
даже не Марокко, а лишь маленький Тунис». Справедливости ради надо сказать, что 
созданная Бургибой партия «Новый дестур», которая эффективно боролась за 
независимость Туниса, была, пожалуй, самой сильной и наилучшим образом 
организованной партией во всей Африке.
87
    Весной 1962 года президент Бургиба вдруг решил принять дипломатический 
состав советского посольства, чтобы соблюсти, хотя бы внешне, какой-то баланс в 
общении с западными и советскими представителями. Посол Клыч Мамедович Кулиев, 
сын туркменского народа, представил сотрудников посольства, и Бургиба начал 
развивать свои мысли по поводу будущего советско-тунисских отношений:
    — Сейчас у меня главная проблема — Алжир. Как только я решу алжирскую 
проблему, так сразу поеду в Советский Союз!
    Улучив момент, посол наклонился ко мне и спросил с удивлением:
    — Как же он поедет в Советский Союз, если его никто не приглашал?
    Но в этом был весь Бургиба: «Я решу», «Я поеду!»... В средствах массовой 
информации Бургиба именовался не иначе как «аль-муджахид аль-акбар», что в 
переводе с арабского означает «великий борец».
    С одной стороны, Бургиба был гибким политиком и трезвым прагматиком, 
особенно в том, что касалось развития экономики страны, а с другой — 
беспардонно насаждал культ личности, принимавший с течением времени все более 
карикатурный характер. Но факт остается фактом: Бургиба — создатель 
современного Туниса и интереснейшая для изучения историками и политологами 
личность. Наша политическая литература, мне кажется, уделила ему недостаточно 
внимания.
    
    Африка грез и действительности
    
    Так назвали чехословацкие путешественники Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд 
свой большой африканский дневник. Книга прекрасная, содержательная и подлинно 
гуманная. В ней много фотографий, сделанных самими авторами. У нас эта книга 
появилась в сокращенном переводе в 1958 году, а через несколько лет в связи со 
стремительным ростом интереса к Африке была издана полностью в трех больших 
томах. Название книги как бы символизирует наше тогдашнее понимание и 
восприятие Африки. Африка грез (она-де является резервом социалистической 
системы и скоро пойдет по социалистическому пути) и действительности (пока это 
еще нищета, неустроенность, нестабильность).
    Бурные события в Африке в конце 50-х - начале 60-х годов застали советские 
внешнеполитические учреждения врасплох. Литературы по Африке было чрезвычайно 
мало, а кадров африканистов и подавно не было. По-настоящему заниматься Африкой 
мы начали только с 1960 года, который как раз был провозглашен ООН Годом Африки.
 Колонизаторы отступали, а Советский Союз как бы под звуки фанфар и литавр 
входил в Африку со своими, как было объявлено, бескорыстными идеями и 
намерениями.
    В августе 1960 года в разведке был создан африканский отдел. С миру по 
сосенке — уже целый лес. Наш «лес», правда, поначалу состоял из восьми строевых 
единиц, но потом стал потихоньку расти. Умных книг про Африку мы еще не успели 
прочитать и поэтому часто цитировали Корнея Чуковского:
89
    Маленькие дети!
    Ни за что на свете 
    не ходите в Африку,
    в Африку гулять!..
    
    Люди приходили в отдел с хорошим настроением. Дело казалось перспективным, 
обстановка для работы складывалась благоприятная. Задачи, поставленные перед 
разведкой, были ясные и благородные. Суммировать их можно следующим образом:
    ? способствовать нашей внешней политике в деле быстрейшей ликвидации 
остатков колониальной системы;
    ? помогать национально-освободительному движению в оставшихся колониях;
    ? следить за политикой бывших и теперешних колонизаторов: Англии, Франции, 
Бельгии и Португалии;
    ? разобраться в политике США по отношению к Африке;
    ? анализировать ситуацию в каждой африканской стране — останется ли она в 
орбите старой системы или пойдет новым путем;
    ? приобретать среди африканцев друзей и союзников;
    ? решать вопросы безопасности советской колонии, наших посольств и других 
учреждений.
    Трудности, с которыми встретились наши сотрудники в Африке, проявились 
сразу же: бытовая неустроенность, сложности в достижении взаимопонимания с 
африканцами (их необязательность, раздражительность, наивность, 
безосновательные надежды на нашу помощь). Короче, совсем другой менталитет и 
другие условия жизни. Но интерес к Африке не угасал, и большинство наших 
сотрудников с юмором и величайшим терпением преодолевали трудности, тем более 
что преодоление трудностей давно стало девизом нашей жизни: «И вся-то наша 
жизнь есть борьба» — пелось когда-то в «Марше Буденного».
    В качестве заместителя, а потом и начальника африканского отдела я 
регулярно выезжал в командировки в различные страны Африки. Изучал обстановку 
на месте. Встречался с африканскими деятелями. Помогал, чем мог, своим коллегам.
 Несколько больших путешествий совершил в составе различных делегаций. Старался 
каждый раз выкроить время на то, чтобы провести два-три дня вне столиц,
90
забраться в африканскую глубинку и увидеть еще не виданное, не описанное, 
удивительное. И это удавалось. Материалов в виде записных книжек набралось 
много, может быть, на несколько книг. Да еще я неустанно щелкал при этом двумя 
фотоаппаратами и жужжал кинокамерой. Жадность была необыкновенная — я стремился 
запечатлеть все мало-мальски интересное и полезное. Я отчетливо осознавал 
неповторимость каждого мига, проведенного к югу от Сахары, и мне бесконечно 
дорого все, что было запечатлено, записано и отложилось в памяти вне записей и 
пленок.
    Разрозненно и без соблюдения хронологии приведу несколько запомнившихся 
картин и ситуаций из африканских командировок.
    Ноябрь 1961 года. Гвинея. Первый, но не последний приезд в эту страну. 
Груды нашей ржавой техники повсеместно, в основном грузовых автомобилей. Здесь, 
как выяснилось слишком поздно, нет людей, которые могут их обслуживать. Это 
нагромождение металла — достойный памятник нашей расточительности и 
бесхозяйственности. А грузовики все гонят и гонят в Гвинею. Возвращаясь из 
Канкана в Конакри, снова видим колонну наших машин, идущих навстречу. Ее 
сопровождают наши механики. Разговариваем. «Давно ли в пути?» — «Два дня». — 
«Так ведь от Конакри до этого места всего сто километров!» — «Выехали из 
Конакри рано утром в субботу, отъехали километров тридцать, остановились у 
одной деревни, откуда родом были несколько шоферов из нашей колонны, пришли их 
жены, друзья, знакомые, включили транзисторы, начались танцы. Так и 
протанцевали всю субботу и воскресенье, а теперь вот, слава Богу, снова 
тронулись в путь!»
    В гвинейской глубинке работает уже много наших специалистов. Большой отряд 
геологов. Они ищут нефть, золото, сырье для цемента, бокситы. Наши инженеры 
проектируют строительство консервного завода, кожевенного комбината, крупной 
молочной фермы.
    Анастас Иванович Микоян, подводя итоги пребывания делегации, страшно 
ругается: «Почему все эти предприятия хотят строить в разных районах? Дураку 
ясно, что все это должно быть сосредоточено в одном месте! Есть у нас в стране 
хозяин или нет?» Понимать Микояна очень трудно:
91
кончик носа у него почти соприкасается с нижней губой. Хорошо, что хоть не надо 
его переводить. Но о Микояне у меня приятные воспоминания. Однажды на каком-то 
обеде с Насером нас, переводчиков, не посадили за стол и унизили тем, что 
разместили позади обедающих. Микоян сочувствовал нам, возмущался и протягивал 
нам рюмки с коньяком, но закуски, правда, не давал...
    Есть в гвинейских деревнях и наши учителя — это студентки третьих курсов 
педагогических институтов. Они преподают разные предметы гвинейским школьникам. 
Школы чаще всего представляют собой навесы на столбах от солнца и тропических 
ливней. Не хватает электричества и продуктов питания. Девицы побойчее находят 
себе друзей из числа немногочисленных европейцев, ливанцев, а также африканцев, 
а некоторые, еще совсем мамины дочки, хранят верность своим друзьям, ох, в 
каком далеком Советском Союзе. Одна такая девчушка растрогала нас своим 
рассказом о том, как она «проходит» с гвинейскими школьниками тему «Русская 
зима по произведениям Чайковского». Так и стоит перед глазами эта сцена: 
загончик с навесом, примитивный проигрыватель с пластинками Чайковского и 
белокурая девочка, окруженная негритятами, рассказывает в страшной жаре при 
стопроцентной влажности о русской зиме.
    Февраль 1968 года. Сенегал. Граница с Португальской Гвинеей. Посещаем 
лагерь и полевой госпиталь ПАИГК («Африканская партия независимости Гвинеи и 
Островов Зеленого Мыса»). Встречает и сопровождает нас командующий этой военной 
зоной Луис Кабраль, младший брат лидера партии Амилькара Кабраля. Вдруг слышим 
украинский говорок. Это приветствуют нас медсестры госпиталя — гвинейки, 
окончившие медицинское училище в Киеве. Оказывается, можно услышать 
удивительную смесь русского и украинского языков и в африканских джунглях. В 
госпитале около 80 раненых. Главный врач —португалец, перешедший на сторону 
повстанцев (такие случаи иногда были). Среди раненых маленькое черное дитя 
шести месяцев от роду с простреленной ножкой. Мать его погибла при обстреле 
деревни, где была база ПАИГК. Теперь, как нам сказали, его будет воспитывать 
партия.
92
    Провинция Казаманс там же, в Сенегале. Тот же февраль 1968 года. У своей 
хижины сидит старичок — явление в Африке редкое. Здесь умирают рано. Пытаемся 
поговорить с ним при помощи мальчишек, которые посещают школу и, следовательно, 
знают французский язык, на котором ведется преподавание. Мы ищем дорогу в 
населенный пункт, где живет местная королева. Старик не знает. Далее выясняется,
 что он не знает также, кто такой президент Сенгор, не знает, в каком 
государстве живет, и никогда не был в провинциальном центре, который находится 
всего в 35-40 км.
    Королеву мы все же нашли. У нее был настоящий соломенный дворец, 
королевский двор с дворней, подданные (в большинстве своем голые) и священное 
дерево с большим дуплом. Принимала она нас со своими двумя очень высокими 
дочерьми, стоявшими все время, как стражи, слева и справа от матери. Королеве 
на вид было лет сорок пять, лицо умное и волевое. Величали ее, действительно, 
королевой, но на самом деле она была колдунья и знахарка, лечившая жителей 
округи от всех болезней. Управляла она, как нам объяснили, и силами природы, 
вызывая в основном дождь, когда это было нужно для посевов, а также 
распределяла между жителями деревни пальмовое вино, изготовленное на 
общественных началах.
    После беседы королева с видимым удовольствием приняла от нас в подарок 
бутылку водки (мы объяснили ей, что это такое), а голым детишкам из числа 
дворни раздали пачку сахара по одному-два кусочка каждому (чтобы всем хватило). 
В конце аудиенции мы поинтересовались: «Где же король?» Королева ответила: «Я 
его послала ловить рыбу». В дальнейшем выяснилась ничтожная роль короля при 
дворе. Собственно, он был не король, а лишь муж королевы. Было это в деревне 
Сигана в 30 км от города Зигиншор, а саму королеву звали Сибет.
    Февраль 1967 года. Конго (Браззавиль). Смешанная делегация из 
представителей различных ведомств по вопросам национально-освободительного 
движения. Руководство правящей партии дает нам обед на лоне природы, у 
живописного озерка, окруженного пышной растительностью и диковинными цветами. В 
меню курица по-африкански. Изрядно проголодавшись, впиваемся в курицу — и глаза
93
лезут на лоб, обильно льются «скупые» мужские слезы, горло горит от насквозь 
проперченной курицы.
    Руководители партии хохочут. Члены политбюро искренне радуются и 
покровительственно говорят: «Вы, европейцы, этого выдержать не можете!» Кто-то 
хватается за воду, кто-то за пиво. Горло пылает еще больше. Наконец нам дают 
полезный совет: «Пейте белое вино — и все пройдет!» Действительно, становится 
легче. Начинаем выяснять, как же готовится такой шедевр кулинарии. А просто: 
вынимают внутренности и вместо них закладывают перец, а потом курицу зажаривают 
со всех сторон наподобие шашлыка. Перец в большинстве африканских стран 
называется «пили-пили». По-арабски это «филь-филь». Явно одно и то же слово. 
Скорее всего, и перец, и его название завезли в Африку из Восточной Азии 
арабские купцы, и после этого «пили-пили» стал основным дезинфицирующим 
средством для всех африканских желудков, заменяя сотни различных медикаментов, 
употребляемых вне Африки.
    И снова Гвинея, где население вне столицы Конакри ходит до пояса обнаженным.
 Куда-то едем по проселочной дороге. Навстречу идет красивая статная африканка 
с обнаженной великолепной грудью, сопровождаемая кучей маленьких ребятишек. На 
голове, как водится, несет внушительную поклажу. Есть версия, что от 
постоянного ношения грузов на голове шея у африканок становится не короче, а, 
наоборот, вытягивается наподобие лебединой.
    Мы вылезли из машины и начали разговор. Знания французского у африканки 
были близки к нулю. Но с нашим утверждением, что мадам очень красивая женщина и 
что у нее прелестные дети, она все же согласилась, радостно закивав. Однако на 
предложение сфотографироваться красавица ответила отказом. Тогда пришлось 
прибегнуть к чисто колонизаторскому приему: для детей нашлись шоколадные 
конфеты. Согласие на фотографирование было получено. Мадам сняла груз с головы, 
встала в позу и, перед тем как сфотографироваться, царственным жестом отряхнула 
дорожную пыль с грудей и расправила их для съемки. Очевидно, она понимала, куда 
главным образом будут нацелены фотоаппараты.
    Увы, этой фотографии у меня нет. В Конакри удалось купить лишь залежалую 
пленку производства ГДР, кото-
94
рая хранилась варварским способом и просто не проявилась. А может, и хорошо, 
что нет этой фотографии. Если бы она была, то, пожалуй, не сохранились бы такие 
приятные воспоминания. Возможно, неудачная материализация этой сцены ослабила 
бы впечатления от нее, а так, отдаляясь во времени, сценка из прошлого 
обрастает новыми подробностями и можно без конца додумывать недостающие детали. 
Куда шла красивая африканка с детьми по пустынной дороге среди бескрайней 
гвинейской саванны? Может быть, к родственникам в соседнюю деревню, а может 
быть, на воскресный базар? И сколько было детишек — четверо или пятеро? И куда 
мы ехали и зачем? Стойко сохранилось в памяти ощущение утомленности и усталости 
от дороги, от избыточного щедрого африканского солнца и вот... эта встреча, 
которая нас оживила, пробудила наше любопытство, заставила позабыть об 
усталости. Хороший, однако, был сюжет для какого-нибудь наблюдательного 
живописца. Много таких мадонн бродит с детьми и тяжелой поклажей на голове по 
африканским дорогам...
    Перемещаясь по дорогам Африки, можно увидеть массу интересного и совершенно 
для нас необычного.
    Вот маленькое селение из шести-семи круглых каз — легких строений из 
прутьев. Самая молодая жена их владельца, еще совсем подросток, счастливо 
улыбаясь, нянчит своего первенца, а старая, уже нелюбимая жена толчет в 
громадной деревянной ступе зерно, делает из него муку. Работу эту она выполняет 
машинально несколько часов подряд и без всякого выражения на лице.
    Вот на обочине дороги стоят трое мальчишек лет десяти-двенадцати. Одеты в 
какие-то лохмотья, а лица выкрашены в разные, не очень яркие цвета — что-то 
сине-зелено-фиолетовое. Останавливаемся, выясняем, в чем дело. Дети в школу не 
ходят, поэтому французский знают слабо, но все же мы в конце концов разбираемся,
 что раскрашены мальчишки не ради озорства, а в сугубо практических целях. 
Оказывается, такая раскраска отгоняет злых духов.
    А вот и горящая саванна. Споро горят сухие ветви кустарников, маленькие 
деревца, высокая высохшая трава. Приближаюсь с киноаппаратом. Навстречу летит 
пепел, и становится жарко. Пожар в саванне никого не беспокоит.
95
    После пожара земля покроется золой и пеплом, скоро наступит сезон ливней, и 
снова все буйно начнет расти и цвести. Здесь свои законы природы.
    Такой представала африканская действительность перед нашими глазами. Когда 
же мы пытались осмыслить свою деятельность в Африке в идеологическом плане, то 
нередко оказывались в плену теоретических грез.
    На наших семинарах и научных конференциях шли острые дебаты. Возможна ли 
диктатура пролетариата в Африке? Возможен ли переход к социализму без развитого 
рабочего класса? Может ли его отсутствие заменить диктатура трудового 
крестьянства? Целесообразно ли развивать тяжелую промышленность в малых 
африканских странах? Что такое некапиталистический путь развития в Африке? Что 
такое государство национальной демократии? Есть ли на самом деле страны 
социалистической ориентации? И что это за таинственная ориентация — она то 
явится, то растворится без следа? Уж очень кратковременной получается 
социалистическая ориентация. Вопросов возникало много. И очень мало было 
ответов.
    Сейчас эти проблемы вообще кажутся наивными и даже надуманными. Но тогда мы 
их серьезно обсуждали и искали истину.
    А одна из истин заключалась, в частности, в том, что чем ближе соприкасался 
работник загранаппарата с местной действительностью, тем лучше понимал, 
насколько трудно она укладывается в рамки нашей концепции развития Африки. Люди 
же на Старой площади исходили в первую очередь из незыблемости теории, 
утверждавшей неизбежность перехода всех стран к социализму. Они общались с 
руководителями африканских государств, которые охотно соглашались со взглядами 
советских руководителей, лишь бы получить любую экономическую и военную помощь. 
Да и информация, поступавшая в Москву с мест, по мере продвижения наверх 
приобретала все более обобщенный характер, что затрудняло понимание истинного 
положения вещей.
    Компетентные люди рассказывали, что Н.С. Хрущев, провожая Н.М.Пегова послом 
в Алжир, строго наказывал: «Ваша задача — сделать все, чтобы Алжир стал 
социалистическим, а мы здесь постараемся облегчить вашу задачу».
96
    И облегчили — дали ни за что ни про что Звезду Героя Советского Союза ныне 
здравствующему Бен Белле.
    Аппаратами посольства и научными учреждениями были исписаны сотни тысяч 
страниц на тему о некапиталистическом пути развития и о социалистической 
ориентации. Что же, все это антинаучный хлам? Я так не думаю. В этих книгах и 
статьях есть интересные факты, наблюдения, мысли, которые подтверждают, что 
экономическая и культурная отсталость африканских стран, задачи укрепления 
государственности, а также господствовавшее в условиях общинного существования 
коллективистское сознание требовали активного государственного вмешательства во 
все сферы жизни и централизованного планирования развития хозяйства и культуры. 
В одном я, пожалуй, никогда не заблуждался: не верил в возможность скоротечных 
преобразований в Африке и всегда утверждал, что эти процессы займут долгие 
десятки, а может быть, даже и сотни лет.
    Было бы неверным представлять Хрущева совершенно наивным в этом вопросе. 
После наших первых опытов в Африке он, встречаясь с африканскими деятелями, уже 
говорил им: «Не рвите экономические связи с метрополиями, старайтесь извлекать 
для себя пользу из реально существующих отношений». Отрезвление, хотя и не 
очень быстрое, наступало. Практики все более решительно критиковали теоретиков 
в высоких инстанциях. Бурные дебаты постоянно шли и в МИД СССР, и в 
международном отделе ЦК КПСС.
    Вообще же разговоры о нашем активном вмешательстве во внутренние дела 
африканских стран мне кажутся несостоятельными. Помогать — помогали, советы по 
поводу плановой экономики давали, оружие поставляли, но только по официальным 
просьбам правительств. Сотрудничали и со спецслужбами африканских государств, 
но инициатива всегда исходила от самих африканцев.
    Пожалуй, единственным примером нашего вмешательства во внутренний 
африканский конфликт является Бельгийское Конго (Заир). Там во время 
гражданской войны 1960-1962 годов наши симпатии, естественно, были на стороне 
Патриса Лумумбы и его последователей, которым
97
мы оказывали помощь и поддержку. Там и наши товарищи хорошо потрудились. С 
опасностью для жизни в охваченном пожаром войны Конго наши разведчики Леонид 
Гаврилович Подгорнов, Георгий Арсеньевич Федяшин, Олег Иванович Нажесткин 
собирали информацию, устанавливали нужные контакты. А наш резидент в 
Леопольдвиле (Киншаса) Борис Сергеевич Воронин однажды во время встречи со 
своим африканским знакомым был арестован, заключен в темницу, но, поскольку 
имел дипломатический паспорт, через некоторое время был депортирован из страны 
через Брюссель. Однако перед депортацией президент Заира Мобуту доставил себе 
удовольствие и немного «потешился». Он лично сопроводил Воронина и его спутника 
на место «расстрела» и даже ставил их к стенке.
    Контакты КГБ с органами безопасности африканских стран возникали и угасали, 
но существовали всегда. Сводились эти отношения в основном к обмену информацией,
 представлявшей взаимный интерес, к краткосрочной подготовке кадров в Москве и 
на местах, к помощи оперативной техникой. Обучение кадров было свободно от 
преподавания политических дисциплин, за исключением редких случаев, когда 
поступали специальные просьбы на этот счет.
    Со многими руководителями спецслужб я встречался, и многие оставили по себе 
хорошую память и своей компетентностью, и своей любознательностью, и 
преданностью своему государству. Называть всех персонально было бы неразумно, 
так как люди эти в большинстве своем продолжают жить и трудиться и неизвестно, 
как они отнесутся к упоминанию их имен.
    Не указывая имени, расскажу об анекдотическом случае. Однажды молодой 
руководитель органов безопасности, с которым я до того неоднократно встречался, 
вдруг задал мне неожиданный вопрос: «Можно, я буду называть вас папой?» Такого 
в моей практике еще не было. Я даже несколько оторопел. Придя в себя, с 
серьезным видом ответил: «Мне очень лестно такое предложение, и я вполне 
согласен быть папой». Реакция была такая: «Теперь я могу наконец доложить моему 
президенту, что у меня есть папа в Москве!» История эта, однако, закончилась 
печально. Молодой, симпатичный и жизнерадостный руководитель спец-
98
службы попал в число участников заговора против своего президента и ныне 
пребывает в заключении.
    Наши «африканцы» первого поколения разбрелись по всему свету. Многие 
позднее были направлены на работу в страны Европы и Западного полушария, но 
остаются верными региону ветераны Африки.
    В 1961 году после окончания МГУ и непродолжительной работы в Институте 
востоковедения АН СССР пришел в африканский отдел Владимир Николаевич Иванов и 
долго числился самым молодым сотрудником. Но время в разведке идет очень быстро,
 и сейчас генерал-майор Иванов, ни разу не изменивший Африке, проработавший во 
многих ее странах и давно ставший ветераном, является начальником африканского 
отдела Службы внешней разведки.
    А первым начальником отдела был Аркадий Иванович Куликов, человек 
справедливый, не терпевший всякого рода интриг, сплетен и тому подобного. Он 
много сделал для становления отдела. По складу характера Аркадий Иванович был 
прирожденный воспитатель.
    Из ветеранов отдела упомяну еще Андрея Николаевича Зеленина, который на 
редкость легок на подъем и динамичен в работе, благодаря чему быстро выдвинулся 
в руководители и успел продуктивно поработать на севере Африки — в Тунисе, 
Алжире, Марокко и Египте.
    Хочу закончить эту главу, с благодарностью вспомнив коллег и друзей из МИД 
СССР, возглавлявших в тот период африканские отделы и работавших послами в 
африканских странах, — это Алексей Алексеевич Шведов, Борис Иванович Караваев, 
Геннадий Иванович Фомин, Алексей Дмитриевич Щиборин, Владимир Васильевич Гнедых.

    
    Еще одна арабо-израильская война
    
    В июне 1967 года разразилась третья по счету арабо-израильская война, и 
Израиль нанес арабским странам очередное жестокое поражение.
    Вначале имели место пограничные столкновения между Сирией и Израилем, затем 
египтяне начали блокаду израильского порта Эйлат в Акабском заливе. Последнее 
обстоятельство Израиль использовал как предлог для начала войны и в течение 
5-10 июня 1967 года захватил сектор Газа, Синайский полуостров, Западный берег 
реки Иордан и Голанские высоты.
    В Египте это поражение вызвало волну возмущения против руководства страны и 
особенно против командования армии. 9 июня Насер заявил о своей отставке с 
поста президента, но египтяне вышли на улицы Каира и высказали свою решительную 
поддержку Насеру. В жертву были принесены маршал Абд аль-Хаким Амер и другие 
крупные военачальники. Они были отстранены от занимаемых должностей и 
арестованы как главные виновники поражения Египта в войне.
    Да, власть, политика, государственные интересы не способствуют сохранению 
дружбы. Казалось, не было людей более близких, чем Герои Советского Союза Насер 
и Амер. В молодости они к тому же поклялись друг другу в вечной дружбе, и их 
братские отношения рассматривались в Египте как пример человеческой верности. 
Но... Насера народ поддержал, и Амер свергнут.
    Наряду с недовольством собственным военным командованием в народе и 
особенно в армии получили распростра-
100
нение обычные в таких случаях обвинения и в адрес Советского Союза, который-де 
поставляет устаревшую технику и посылает в Египет некомпетентных военных 
советников, не знающих, что такое современная война. Сами военные советники и 
специалисты отмечали ухудшение отношения к ним со стороны местного населения. 
Один из них жаловался: «Плохо стали с нами обращаться. Раньше были такие 
вежливые... Называли нас „мистер Ваня", „мадам Таня", а теперь стали грубо 
обращаться: „Эй, Иван!"»
    В советско-египетских отношениях наступил очередной этап напряженности. 
Советское руководство приняло решение срочно направить в Египет авторитетную 
делегацию, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, наметить планы на будущее, а 
главное — поддержать Насера конкретной помощью в этот очень трудный для него 
период.
    20 июня 1967 года я, как обычно, пришел на работу и начал заниматься своими 
служебными делами, но вдруг последовала команда сегодня же вылететь в Египет 
вместе с делегацией Председателя Президиума Верховного Совета СССР Н.В.
Подгорного. На аэродроме Внуково-2 Ю.В. Андропов представил меня Подгорному как 
специалиста по Египту и как человека, который будет докладывать ему информацию 
разведки. В составе делегации были хорошо знакомые мне заместитель министра 
иностранных дел Яков Александрович Малик и заведующий отделом стран Ближнего и 
Среднего Востока МИД Алексей Дмитриевич Щиборин.
    К вечеру того же дня мы оказались на острове Большой Бриони, одном из 
двенадцати островов архипелага Бриони. Сюда мы были доставлены с аэродрома 
города Пула на яхте со странным названием «Подгорка». Мне не удалось выяснить, 
то ли эта яхта и раньше так называлась, то ли ее специально переименовали в 
честь советского гостя.
     Встречал нас Иосип Броз Тито, и сам за рулем, посадив рядом с собой 
Подгорного, повез его в открытой машине в главную резиденцию Большого Бриони. 
Семидесятипятилетний маршал («Живио маршал Сталин, живио маршал Тито» — был 
такой лозунг) выглядел весьма бодро, манеры у него были свободные, раскованные, 
светские. По-русски говорил бегло, но с заметным акцентом. Одет был нарядно и 
являл собой крайнюю степень достоинства, самоуверенности
101
и всевластия. Сопровождающие лица смотрели ему в рот и старались предугадать 
его желания. Знакомая нам, однако, картина.
    Все, что касалось Египта, чрезвычайно интересовало Тито — ведь он вместе с 
Насером и Неру был лидером и создателем Движения неприсоединения. И именно 
здесь, на Большом Бриони, в июле 1956 года была подписана Брионская декларация, 
провозгласившая принципы этого движения. Поэтому Тито не только в деталях 
расспрашивал обо всем Подгорного, но и заручился его согласием на обратном пути 
из Каира в Москву снова сделать остановку в Бриони, с тем чтобы узнать о 
результатах советско-египетских договоренностей.
    Есть на свете удивительные по красоте места, словно специально созданные 
для безмятежного отдыха и наслаждения природой, — с теплым морем, чистым 
воздухом и богатой растительностью. Один из таких райских уголков — остров 
Большой Бриони. Здесь находилось тогда несколько зданий, составлявших комплекс 
для приема гостей Тито, а рядом, на острове Ванга, располагалась его летняя 
резиденция. Население Большого Бриони составляли лишь служащие, обеспечивавшие 
уход за зданиями, охрану и поддержание порядка на острове, следившие за его 
флорой и фауной. Сюда завезли многочисленных животных, которые бегали на воле, 
никого не опасаясь. Многие из них вообще стали ручными. На глаза попадались 
косули, лани, олени, зайцы, белки, фазаны. Весь остров напоминал большой 
зоопарк. Хищники содержались в клетках. Маршал Тито очень любил принимать в 
качестве подарков редких животных.
    Пока Подгорный беседовал с Тито, сопровождавшие делегацию лица осматривали 
остров. Тем же занимались и утром на следующий день. На живописной поляне 
греются на солнце три зайца. Впечатление такое, что они ведут между собой 
неторопливый разговор. Чуть подальше еще несколько заячьих групп. И эти зайцы, 
и другие животные, и сам пейзаж живо напоминают Страну Чудес, в которую попала 
во сне девочка Алиса. По возвращении на остров на обратном пути это впечатление 
только усилилось.
    Хорошо было отдыхать на субтропическом Бриони, но надо двигаться к цели, 
брать курс на Египет. Снова яхта
102
    «Подгорка» и аэродром в Пуле. У самолета стоит Тито, на этот раз в белом 
костюме (костюмы он менял постоянно) и соломенной шляпе, лихо сдвинутой влево, 
на мизинце левой руки — большой перстень со сверкающим бриллиантом. Самолет 
очень долго не двигается, а Тито все стоит, переминаясь с ноги на ногу, и 
улыбается, и эта долгая-долгая улыбка уже теряет свою естественность. Наконец 
самолет тронулся, набрал скорость и взлетел, Тито скрылся, а его улыбка как бы 
осталась висеть в воздухе.
    При подлете к египетским границам нас встретили истребители сопровождения, 
и под их охраной самолет приземлился в Каире. На аэродроме делегацию 
приветствовал сам Насер со своими ближайшими соратниками, растерянный и даже 
как бы несколько отрешенный. На пути к дворцу Кубба десятки тысяч египтян 
скандируют: «Насер — Подгорни! Насер — Подгорни!», но чаще слышится: «Насер — 
Горни! Насер — Горни!» — так легче кричать.
    Началась работа. Н.В.Подгорный то ли в силу новой для него темы 
советско-египетских отношений, то ли из-за сорокаградусной жары информацию 
воспринимал тяжело. При чтении бумаг устало шевелил губами, раздражался и 
отвлекался на поиски других очков, сигарет или спичек, то требовал, чтобы 
охранник принес ему воды и сам никуда не отлучался, был бы у него под рукой. В 
общем, ему все время или что-нибудь мешало, или чего-то не хватало. Никаких 
вопросов Подгорный обычно не задавал и ни к чему любопытства не проявлял.
    Каир жил своей обычной шумной, многолюдной и пыльной жизнью. Баввабы 
(привратники) пили дешевый кофе на улице у подъездов, в кафе раздавался стук 
нард. О войне, которая закончилась десять дней назад, напоминали только мешки с 
песком у входа в некоторые здания и хвастливые плакаты на арабском языке в 
рифму: «Абдель Насер я хабиб букра ныдхуль Тель-Абиб!», что по-русски звучит 
так: «Абдель Насер, наш любимый, завтра будем в Тель-Авиве!»
    В Каире соединились арабисты, прибывшие с Подгорным и работавшие на месте, 
и в оживленной беседе пролетело несколько часов за обсуждением текущих дел и 
перспектив развития событий. Все давно знали друг друга. Было что вспомнить и 
об институтских годах, и о каирской жизни
103
более раннего периода. В этих беседах участвовали наряду с другими Евгений 
Примаков — собственный корреспондент «Правды» в Египте, Вадим Синельников — 
советник посольства по партийным связям и Игорь Беляев, работавший тогда в 
«Правде».
    Встретился я и с начальником Службы общей разведки Салахом Насром для 
обмена мнениями об обстановке и о проблемах развития нашего сотрудничества. Он 
держался любезно, как никогда приветливо и с готовностью принимал (по крайней 
мере на словах) все наши предложения. Но мне показалось, что он чувствует себя 
неуверенно и чем-то встревожен. Эти наблюдения и ощущения оказались правильными.
 Прошло еще немного времени, и Салах Наср пошел под арест как участник 
«заговора Амера».
    Переговоры с Насером продолжались два дня и закончились успешно. Насер 
высказался за урегулирование конфликта мирным путем при нашей активной 
политической поддержке, если, конечно, будут выполнены резолюции ООН и Израиль 
в течение шести месяцев освободит оккупированные территории. Мы обещали Насеру 
оказать более действенную помощь в организации ПВО Египта, обновить коллектив 
военных советников и усилить наше присутствие в Средиземном море. В ходе 
переговоров Подгорный предостерег Насера от разного рода военных авантюр на 
Ближнем Востоке.
    Здесь уместно со всей ответственностью и категоричностью сказать, что 
никогда советское руководство не подстрекало и не подталкивало египетских 
лидеров, как и лидеров других арабских стран, к войне с Израилем. Как очевидец 
и участник событий, считаю необходимым об этом заявить, поскольку на этот счет 
распространяется много небылиц и в зарубежной печати, и в нашей собственной. Не 
исключаю, что отдельные советские военные советники в арабских странах, 
исполненные профессиональной гордости за проделанную работу, могли допустить 
неосторожные высказывания, например, о том, что, мол, египетская или сирийская 
армия уже не та, что прежде, и вполне готова нанести сокрушительный удар по 
Израилю. Что же касается советского руководства, то оно не только не занималось 
подстрекательской деятельностью и не только предостерегало
104
арабов от неверных шагов, но и просто опасалось развязывания разного рода 
конфликтов, которые каждый раз оборачивались против интересов внешней политики 
СССР;
    Показательна в этом отношении и описываемая командировка в Египет. Мне, в 
частности, поручалось собрать информацию о действительных военно-политических 
планах Египта и главным образом о том, не собирается ли Насер в ближайшее время 
возобновить военные действия. По всему выходило, что пока не собирается. На эту 
же тему я беседовал и с нашим послом в Каире Дмитрием Петровичем Пожидаевым, 
сопровождавшим любой серьезный разговор шутками и прибаутками. Посол утверждал, 
что по крайней мере в течение ближайших шести месяцев Насер войну не начнет. «Я 
в этом убежден, — говорил посол.—Если окажусь не прав, то назовите мне номер 
трамвая, под колеса которого я должен положить свою голову». Действительно, 
голову на рельсы под московский трамвай Дмитрию Петровичу класть не пришлось. 
Египетскому руководству для начала новой войны потребовалось не шесть месяцев, 
а шесть лет. На этот раз война могла быть если не победоносной, то, во всяком 
случае, успешной. И в этой войне арабские армии привели к поражению не генералы,
 а лично Садат.
    Командировка в Египет подошла к концу, мы снова взяли курс на город Пула, и 
все опять повторилось: Тито, яхта «Подгорка», Большой Бриони. Тито, конечно, 
выжал максимум информации из Подгорного и пригласил его на отдых в Югославию. 
Всех нас порадовала не запланированная ранее ночевка на Бриони, и очень уж 
хотелось отмыться в водах Адриатики от каирской пыли и копоти и отдохнуть от 
суеты и нервотрепки.
    
    Гамаль Абдель Насер
    
    О Насере написано много, и многое еще предстоит написать. Как революционер 
и политический деятель он появился тогда, когда Египту, арабскому миру и Африке 
как раз был необходим человек, способный возглавить борьбу против прогнивших 
монархий, феодальных порядков и колониализма.
    Насер был нужный человек в нужное время.
    Именно благодаря деятельности Насера возникли и умножились сначала 
египетско-советские деловые и дружественные связи, а потом и связи СССР со всем 
арабским миром. И надо сказать, что советско-арабские отношения на долгие годы 
стали важным фактором всей мировой политики.
    Личность Насера вызывала у меня огромный интерес: я постоянно старался 
узнать о нем как можно больше. Может быть, Насер был даже одним из последних 
романтиков в политике: он уважал достойного собеседника, держал свое слово, 
верил в счастливое будущее своего народа.
    В течение долгих лет работы в Египте в двух командировках (около 10 лет) я 
написал много служебных телеграмм и почтовых корреспонденции, где главным 
действующим лицом был Гамаль Абдель Насер. Даже когда он ушел из жизни и 
президентом Египта стал Садат, все равно, анализируя деятельность последнего, я 
неизбежно возвращался к Насеру, постоянно сравнивая одного с другим.
    Не место здесь, в личных воспоминаниях, далее углубляться в вопросы 
политической значимости Насера, тем более что каких-либо сенсаций на этот счет 
мной не припа-
106
сено. Я просто хочу посвятить несколько страниц своим наблюдениям, тому, что 
отложилось в памяти, чтобы читатель мог лучше представить себе Насера не только 
как руководителя страны и политика, но прежде всего как реального человека.
    В наших партийных и служебных характеристиках, если нужно было подчеркнуть 
общественную значимость человека, долгие годы писалось: «Общественные интересы 
ставит выше личных». Вот это наше бюрократическое клише наилучшим образом по 
своей сути подходит к Насеру. Он рано осознал свою значимость как политического 
деятеля и подчинил всего себя служению Египту и национально-освободительному 
движению. Мало сказать, что Насер пользовался высоким авторитетом во всем 
арабском мире. Арабы по-настоящему любили его и гордились им. Он олицетворял 
для них надежду на лучшее будущее. Во всех арабских странах на стенах частных 
домов, лавок, кафе можно было увидеть портреты Насера, за исключением, 
естественно, тех ситуаций, когда это грозило прямыми репрессиями. Меня лично 
поразило обилие портретов Насера и проявление к нему чувств необычайного 
уважения и признательности в королевской Ливии. Я провел там несколько дней в 
ноябре 1963 года и обнаружил, что буквально в каждой лавке на базаре в Триполи 
висит большой цветной портрет Насера, а рядом — маленький черно-белый портрет 
Идриса, о чем, конечно, не мог не знать и сам король.
    К вещам, личному благополучию и тем более к каким-либо видам накопительства 
Насер был совершенно равнодушен и жил лишь интересами идейно-политическими. Эти 
качества Насера хорошо иллюстрирует его собственное жилище. Он прожил всю жизнь 
в том самом доме на территории военного городка в районе Аббасийя, который 
занимал, будучи бекбаши — подполковником египетской армии. Позднее дом был лишь 
несколько модернизирован.
    Насер устоял от соблазна повысить себя в воинском звании, что сделали почти 
все правители из военных. Взять хотя бы того же Садата — он изобретал для себя 
знаки отличия, придумал себе форму Верховного Главнокомандующего (он выдумал 
себе еще и титул «верховного военного правителя»). Садат столько накрутил себе 
золотых разводов
107
на фуражку, на погоны, на петлицы, на ленту через плечо, что в глазах у 
смотрящего появлялись рябь и мерцание от избытка этих украшений. Кстати говоря, 
мундир Садата стал прекрасной мишенью 6 октября 1981 года во время парада по 
случаю 8-й годовщины «дня Победы», когда Садат и был убит.
    В западной прессе распространялось много небылиц о личной жизни Насера и, в 
частности, систематически появлялись публикации о переводе им своих личных 
(понятно, что незаконных) капиталов в швейцарские банки. Но действительность и 
прежде всего скромный образ жизни Насера находились в таком вопиющем 
противоречии с этими утверждениями, что подобные «сенсации» лопались одна за 
другой и в конечном счете от них ничего не осталось. После смерти Насера на его 
личном счету оказалось всего 600 египетских фунтов!
    Во время первого визита Насера в Советский Союз (апрель-май 1958 года) Н.С.
Хрущев как-то спросил его, чем он занимается в свободное время. Насер ответил, 
что в редкие свободные часы увлекается любительской киносъемкой. Вокруг этой 
темы завязался разговор, в ходе которого Хрущев сказал, что цветная кинопленка 
смотрится куда лучше, чем черно-белая. На это Насер ответил, что цветная 
кинопленка ему не по карману. Причем сказано это было безо всякой рисовки, 
просто как констатация житейского порядка.
    Говоря о скромности Насера, уместно упомянуть и о его отношении к своей 
личной безопасности. Когда он ездил на автомашине по Каиру, его всегда окружало 
довольно плотное кольцо охранников. Но этим, по существу, дело и ограничивалось.
 Никаких других мер безопасности не принималось, и сам Насер не отличался 
какой-либо повышенной подозрительностью. Об этом я сужу на основании фактов.
    Дело в том, что через моего друга из окружения Насера в 1956 году поступила 
просьба о присылке в Каир специалистов для консультаций по вопросам организации 
более надежной охраны главы государства. Мы эту просьбу поддержали, и вскоре в 
Каир прилетели два руководителя 9-го управления КГБ. Насер пригласил нас к себе 
на обед и в очень теплой домашней обстановке высказал несколько пожеланий, как 
соответствующие египетские службы долж-
108
ны были бы воспользоваться нашим опытом для организации охраны высшего 
египетского руководства. Просьба о приезде наших специалистов была вызвана тем, 
что египетская разведка и контрразведка стали с некоторых пор (а дело было как 
раз накануне тройственной агрессии) получать информацию о зарубежных и 
внутренних планах физического устранения Насера.
    В ходе нескольких бесед с лицами, которые обеспечивали охрану Насера в пути,
 в местах собраний и манифестаций, на службе, во время поездок за границу и 
дома, мы убедились, что никакой охраны, кроме группы телохранителей, вообще не 
существует. Хлеб, как выяснилось, повар Насера покупал в лавке напротив дома 
президента, а мясо и овощи — на ближайшем базаре. Никакого медицинского 
контроля за продуктами питания не было, и никто на этот счет не проявлял 
беспокойства. Не было в ту пору и никакой надежной сигнализации в системе 
охраны помещений, где жил и работал Насер. Обсуждали мы и проблему возможного 
заноса в служебные помещения и залы заседаний радиоактивных и отравляющих 
веществ.
    Египтяне хотели получить от нас специальную аппаратуру для обнаружения 
таких веществ и были шокированы, когда наши генерал и полковник порекомендовали 
проверять помещения при помощи птички в клетке. Если птичка погибнет — значит, 
и человеку находиться в этом помещении опасно. Египтяне никак не могли поверить 
в эффективность этого способа и все время спрашивали, нет ли более современной 
технологии. Наши авторитетные специалисты отвечали, что кое-какие работы в этом 
направлении ведутся, но «птичка все равно лучше». Потом эта «птичка» долго 
упоминалась в наших разговорах с египетскими коллегами: «И то хорошо, и то 
прекрасно, но птичка все-таки лучше».
    Насер был прекрасным оратором. Он часто выступал перед массовой аудиторией, 
и его всегда слушали с большим вниманием, как завороженные. Надо иметь в виду, 
что Насер обращался одновременно и к грамотному, и к совершенно неграмотному 
населению и последнее обстоятельство всегда принимал в расчет. Он по нескольку 
раз повторял одну и ту же мысль или даже одну и ту же фразу с небольшими
109
вариациями. Таким способом он добивался, чтобы мысль пробила дорогу в сознание 
слушателя и прочно усвоилась.
    Одевался Насер просто, не любил разных украшений вроде запонок, заколок для 
галстука, но костюм на его представительной фигуре сидел всегда отлично. 
Стригся он коротко, и все в нем выдавало человека военного, навсегда усвоившего 
армейскую привычку к строгости в одежде и к подтянутости во внешнем виде.
    Он и сам определял по внешнему виду человека, служил тот в армии или нет. 
Для него это было важно. Во время первого визита Насера в Москву мы с Викентием 
Павловичем Соболевым подошли к нему для согласования каких-то вопросов, а он 
нам вместо приветствия бросил: «Ребята, что-то у вас выправка и шаг чисто 
военные!» Насер, конечно, пошутил: ему хорошо была известна наша ведомственная 
принадлежность.
    Насер никогда и никому не подражал, для него в этом и не было необходимости 
— он сам был цельной натурой, достойной подражания. И здесь вновь напрашивается 
сравнение с Садатом, который все время играл какую-нибудь роль, жил постоянно 
«в образе»: изображал из себя то философа, то отца нации, то хитроумного 
политика, то военного стратега. Многим в Египте известно, что в молодости 
образцом для подражания ему служил Гитлер. Это объясняется и политическими 
обстоятельствами: немцы в годы второй мировой войны одно время одерживали 
победы над англичанами в Африке, и некоторые египетские политические деятели и 
армейские офицеры ждали прихода в Каир Роммеля как избавителя от английской 
оккупации. На долгие годы внимание Садата привлекли такие фигуры, как Черчилль 
и Сталин. Им он тоже стремился подражать, изучал их биографии и особенно манеру 
их поведения. Садата преследовало желание произнести перед народом непременно 
историческую речь, которая бы навсегда запомнилась нации и имела решающее 
значение в политической жизни страны. В связи с этим он испытывал повышенный 
интерес к известному обращению Сталина к народу 3 июля 1941 года. По мнению 
ряда историков, эта речь сыграла большую роль в мобилизации советского народа 
на борьбу с немецкими оккупантами. Именно такую речь и хотелось произнести
110
Садату, в чем он признался нашему послу В.М.Виноградову. Но вернемся к Насеру.
    Несмотря на импозантность всего облика Насера и исходившие от его фигуры 
силу и уверенность, при более длительном общении с ним можно было заметить и 
его нервное состояние и хроническое переутомление, связанные с постоянным 
недосыпанием и с работой на износ. Руки у него, когда он вел сложные переговоры,
 нервно подрагивали, а ногти всегда были обкусаны до живого мяса.
    Когда мне приходилось видеть Насера после длительного перерыва, то сразу 
бросалось в глаза, как быстро он стареет. Заметно прибавлялось седины, и, 
главное, менялось выражение глаз. Они становились все более печальными, а в 
последние годы его жизни — и просто тоскливыми. Разочаровывали неудачи, отход 
некогда близких друзей, пагубно сказалось и поражение Египта в войне с Израилем 
в 1967 году.
    Во второй командировке в Египет, куда я прибыл 8 сентября 1970 года, мне 
уже не удалось увидеть Насера живым. 28 сентября он скончался, а 1 октября 
состоялись его похороны, на которые собрался чуть ли не весь Египет. Тут 
уместно вспомнить и похороны Садата, за гробом которого в окружении 
многочисленных солдат и полицейских шло лишь немногим более 500 человек. Даже 
падкие на зрелища каирцы не пошли за гробом Садата.
    Когда похоронный кортеж с телом Насера направлялся из центра Каира в 
сторону Гелиополиса, египтяне, вышедшие проводить Насера в последний путь, не 
только заполнили все улицы, крыши и балконы домов, но сидели также на 
электрических столбах, а несколько человек, как это ни удивительно, 
разместились прямо на проводах. Количество задавленных и растоптанных людей во 
время похорон Насера неизвестно, но их было очень много. Давка была и в том 
месте, где собрались высшие должностные лица Египта и иностранные делегации, 
прибывшие на похороны.
    Закрытый гроб с телом Насера установили в одном из помещений бывшего 
Высшего совета революционного командования. Было жарко, душно, тревожно. Масса 
народа толкалась в помещении и вокруг него. Время от времени кому-то 
становилось плохо. Сначала рухнул ближайший соратник Насера Али Сабри, а потом 
и Анвар Садат решил
111
упасть в обморок, чтобы никто не смог упрекнуть его в черствости и бездушии.
    Каирская знать, дипкорпус, иностранные делегации напирали друг на друга, а 
когда катафалк с гробом, запряженный шестеркой лошадей, сдвинулся с места, все 
кинулись к нему и началось столпотворение. Часть охраны прибывшего на похороны 
А.Н.Косыгина была заблокирована в городе, и мы (несколько наших и местных 
охранников и сотрудников посольства) образовали живое кольцо вокруг Косыгина и 
подставили под удары свои спины и ноги. Потом, видя, что опасности быть 
задавленной подвергается премьер-министр Цейлона Сиримаво Бандаранаике, мы 
впустили ее в свой круг, а потом как бы по воздуху туда влетел и последний 
император Эфиопии — маленький и тщедушный Хайле Селассие. До того как началась 
эта давка, мы успели подойти к гробу и попрощаться с Насером, навеки закрывшим 
свои усталые и печальные глаза.
    Из многочисленных высказываний по поводу кончины Насера приведу лишь одно, 
запомнившееся мне из-за его точности и ясности. В беседе с нашим послом, 
примерно через месяц после смерти Насера, вице-президент Египта Али Сабри 
сказал: «Насер в силу своего абсолютного авторитета мог объединить людей с 
самыми различными взглядами и заставить их работать вместе, двигаться в одном 
направлении. Умер Насер — и все распалось».
    Исторически значимая и самобытная личность Насера, его деятельность по 
преобразованию Египта в современное государство, его роль в Движении 
неприсоединения, в котором он встал в один ряд с Джавахарлалом Неру и Иосипом 
Броз Тито, по-прежнему вызывают интерес к нему со стороны историков, политиков, 
журналистов. Думаю, со временем найдется и арабский писатель, который 
воссоздаст его образ в литературном произведении.
    
    Самолетом — на заседание политбюро
    
    После смерти Насера новый президент Египта Садат, как известно, взял курс 
на скрытый до поры до времени отход от Советского Союза и на решительное 
сближение с Соединенными Штатами. Вообще-то говоря, добросовестный анализ 
внутренней и внешней политики Садата, знание его прошлых идеологических 
воззрений позволяли сделать правильный вывод уже на начальном этапе его 
деятельности на посту президента.
    Анализ не занял бы много времени и не потребовал бы особых умственных 
усилий. Но одни считали, что наши политические, военные и экономические вклады 
в Египет делают невозможным в обозримом будущем отход Садата от СССР; другие 
полагали, что Садат, побалансировав немного между СССР и США и получив от тех и 
других определенные льготы, снова вернется к прежнему, насеровскому, курсу; 
третьи, в силу соображений карьерного порядка, не хотели пугать советское 
руководство начавшимся отходом Египта от СССР, авось обойдется.
    Но ручейки тревожной информации доходили все же до политбюро. В первую 
очередь такая информация поступала из резидентур КГБ и Главного 
разведывательного управления Генерального штаба Советской Армии. Разведка есть 
разведка, и даже в условиях того времени она в подаче своих материалов, в 
отличие от других ведомств, была более беспристрастной и объективной. К тому же 
мы располагали достоверными сведениями об истинном характере отношений Садата с 
президентом США Никсоном.
113
    Справедливости ради надо сказать, что в большинстве случаев наши оценки 
ситуации в Египте совпадали с мнением заведующего отделом стран Ближнего и 
Среднего Востока МИД СССР Михаила Дмитриевича Сытенко и его заместителя Евгения 
Дмитриевича Пырлина.
    И вот... совершенно неожиданно, без какой-либо предварительной переписки, в 
Каир прибыл самолет, который должен был доставить в Москву на заседание 
политбюро посла Владимира Михайловича Виноградова, старшего военного советника 
генерал-полковника Василия Васильевича Окунева и меня, представителя КГБ.
    Все произошло как в кино. 28 апреля 1971 года во второй половине дня после 
работы я спокойно поехал в город, в школу Берлица к преподавателю и другу 
Сократу Енглезосу, который по каким-то причинам взял себе имя Мишель. Он 
одинаково свободно владел арабским, французским, английским и греческим языками 
(отец его был грек, а мать наполовину арабка, наполовину гречанка). Раз в 
неделю я позволял себе удовольствие пойти в школу Берлица, куда более регулярно 
ходил пятнадцать лет назад поупражняться в арабском, французском и английском 
языках, попить с Мишелем сладкого, ароматного кофе («суккар зияда») и отдохнуть 
таким образом от нескончаемых дел.
    Мишель пил кофе с таким наслаждением, что создавалось впечатление, будто 
большей радости у него в жизни нет. Он отпивал кофе маленькими глотками, шумно 
выдыхал воздух, закрывал глаза, откидывал голову назад и всем своим видом 
показывал, какое неземное блаженство испытывает в данный момент. Такой 
манифестацией сопровождался каждый глоток. Подобная сцена повторялась в течение 
десяти лет, и когда я теперь пью кофе в одиночку, Мишель как бы присутствует 
при этом, и я уже ловлю себя на том, что и сам часто повторяю его жесты и 
мимику.
    И вот во время такого безмятежного кофепития прибегает кто-то из посольства 
(дежурный по посольству, естественно, знал, где я нахожусь, — таковы разумные 
законы заграничной жизни) и объявляет, что мне надо срочно лететь в Москву. 
Сборы, понятно, были недолги. Чтобы успеть к заседанию политбюро на следующий 
день, мы вылетели из Каира ночью 29 апреля 1971 года, а рано утром пересели
114
в Будапеште на более быстроходный самолет. Во Внуково-2 уже ждали машины, 
которые и развезли прибывших по начальству: посла — к А.А.Громыко, военного 
советника — к А.А.Гречко, а меня — к Ю.В.Андропову.
    Ю.В. (как мы его называли для краткости, и это звучало более 
многозначительно, чем просто Юрий Владимирович) сказал, что наша информация о 
положении в Египте представляется ему правильной, но докладывать обстановку на 
заседании политбюро надо более доказательно, приводить убедительные факты и... 
соблюдать осторожность... (Ох уж эта осторожность! Как она много значит в нашей 
жизни! Где ее пределы и осязаемые границы?) А потом мы очень долго сидели в 
приемной зала, где проходило заседание политбюро, так как вопрос о положении в 
Египте ввиду его сложности поставили в самый конец повестки дня.
    Все очень волновались, и я мысленно переделывал свое выступление несколько 
раз. Друг с другом мы свои выступления не согласовывали. Каждый понимал, что от 
того, как он выступит, во многом будет зависеть и то, как сложится в дальнейшем 
его служебное положение. Ожидание было тягостным, томительным и бесконечным. На 
этот вопрос повестки дня было приглашено много знакомых и незнакомых мне людей. 
Дела в Египте интересовали различные ведомства. Мы переговаривались между собой,
 а иногда нас подкармливали бутербродами, сушками, кофе и чаем.
    Поздно вечером подошло наше время. За большим столом в центре зала 
заседаний сидели члены политбюро, кандидаты, секретари ЦК, а приглашенные 
расположились на стульях вдоль стен. Я сразу обратил внимание на то, что 
единственным человеком без галстука в этой компании был Л.И.Брежнев. Очевидно, 
он мог позволить себе эту вольность и надеть темно-синюю шерстяную рубашку под 
цвет костюма. Вел он заседание спокойно, как мне показалось, без всякого 
интереса, скорее как бы по необходимости.
    Послу СССР В.М. Виноградову для сообщения было определено 20 минут, 
старшему военному советнику В.В.Окуневу — 15, а мне — 10. Все по рангам, все по 
ранжирам, все согласно установленным нормам. Посол и военный советник выдержали 
свои выступления в достаточно оптимистическом духе (мы-де навеки связаны с 
Египтом в деловом отно-
115
шении), хотя некоторые опасные тенденций ими, естественно, отмечались. Мое 
выступление звучало скорее за упокой: в нем утверждалось, что Садат ведет линию 
на разрыв с нами и обманывает нас. При этом была дана нелестная характеристика 
самому Садату как личности. Кроме того, я сообщил о нестабильности в 
руководстве Египта и возможном расколе в правящей верхушке в ближайшее время. 
За выступлением последовала оживленная и даже бурная дискуссия. Большую 
обеспокоенность судьбой наших отношений с Египтом проявили А.А.Громыко и А.А.
Гречко. Маршал Гречко говорил, например, что наша военная помощь Египту 
вызывает массу проблем, все время осложняет советско-египетские отношения, и 
ему порой бывает весьма затруднительно дать ответ, следует ли продолжать 
наращивать нашу помощь Египту новейшими вооружениями и увеличивать там наш 
военный персонал.
    М.А.Суслов задавал острые вопросы В.М.Виноградову и пытался выявить 
противоречия между последними телеграммами посла из Каира и его выступлением на 
данном заседании политбюро. Посол утверждал, что никаких противоречий нет, а 
Суслов настаивал на том, что в телеграммах акценты совсем не те, что в 
сегодняшнем выступлении. Перепалка длилась довольно долго.
    Пикантная подробность, которая меня и развеселила, и разозлила 
одновременно: на центральный стол подавали бутерброды с благородной рыбкой, с 
красной и черной икрой, а всех нас, подпиравших стены зала заседаний, обносили 
только бутербродами с колбасой и сыром. Таким образом, каждый еще раз мог 
осознать свое место и назначение в этом мире.
    После обсуждения нашего вопроса никаких конкретных решений не было принято. 
Давались лишь весьма общие рекомендации: внимательно следить за развитием 
обстановки, докладывать предложения, не бросаться в крайности при анализе 
обстановки и тому подобное.
    Когда приглашенных отпустили, центральный стол еще подводил итоги, и 
председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.В.Подгорный, как мне позже 
рассказали, заявил, ссылаясь на мое выступление: «В таких выражениях у нас 
вообще не принято говорить о президентах!» А на
116
следующий день перед нашим возвращением в Каир Ю.В. сказал: «Вроде бы ты все 
правильно говорил, но резковато. Учти на будущее!» Но мне не удалось 
воспользоваться этим советом, так как больше на заседаниях политбюро я не бывал.
 Поэтому единственный случай запомнился во всех красках и деталях.
    Поздно вечером 30 апреля мы уже были в Каире и снова погрузились в 
многочисленные египетские проблемы.
    
    В ожидании новой войны
    
    Все внешнеполитические ведомства СССР и во времена Насера, и после его 
смерти активно занимались Египтом. Наша вовлеченность в египетские дела носила 
глубокий и многосторонний характер. Особую остроту отношениям добавляло 
присутствие в Египте трех наших бригад ПВО, защищавших небо Каира, Александрии 
и Асуана.
    С приходом к власти Садата доверительность в советско-египетских отношениях 
быстро пошла на убыль, а забот и беспокойства заметно прибавилось. Во внешней 
политике Египта главным для нас стал вопрос о планах Садата в отношении СССР и 
США, во внутренней — судьба преобразований, начатых Насером, в военной области 
— проблема возобновления войны с Израилем. Если деятельность Садата на 
международной арене и его внутренняя политика поддавались прогнозированию, то 
вопрос о том, начнет ли Садат войну с Израилем, а если начнет, то когда это 
произойдет, был очень сложным, и точного ответа на него долгое время не было. 
Последнее обстоятельство и делало нашу работу в период с конца 1970-го по 
октябрь 1973 года тяжелой и даже изнурительной. А руководство КГБ все время 
требовало точной информации.
    Посол СССР в Египте В.М.Виноградов назвал этот период в своих записках 
(журнал «Знамя», 1988, № 12) «смутная пора». Действительно, пора была куда как 
смутная, а главное, что от нас требовалось в это время, — разгадать истинные 
планы Египта в отношении войны с Израилем. При этом со всей остротой вставал 
вопрос, как нам избежать втя-
118
гивания СССР в войну. Ведь в Египте был наш военный персонал — сотни военных 
советников и специалистов, постоянно шли поставки советского вооружения.
    Во всех беседах с ответственными советскими представителями египетские 
руководители говорили о неизбежности войны, требовали от нас новых партий 
оружия, давали свои разъяснения по поводу сложившейся ситуации. Ход рассуждений 
был следующим: добровольно Израиль не отдаст оккупированные им в 1967 году 
территории, значит, единственная возможность вернуть их — прибегнуть к силе; 
Египет и другие арабские страны уже привыкли к людским и материальным потерям и 
научились их переносить, Израиль же в случае войны аналогичных потерь не 
вынесет — в этом залог будущей победы арабов; Израиль щедро снабжается 
Соединенными Штатами новейшими вооружениями, долг Советского Союза—организовать 
такие же поставки оружия арабам.
    Разговоры о поставках современного вооружения велись постоянно, вряд ли 
хоть одна беседа нашего посла с президентом обходилась без обсуждения вопроса о 
новейшем оружии. Очень часто посол в ответ на свое: «Добрый день, товарищ 
президент!» слышал: «Где оружие, посол?»
    Аналогичный обмен приветствиями был в ходу и на других уровнях у военных 
коллег, а также у меня. Я поддерживал в ту пору контакт с Ахмедом Исмаилом Али, 
который возглавлял службу общей разведки, а позднее, за год до начала 
октябрьской войны, был назначен военным министром. В ответ на мое приветствие: 
«Доброе утро, господин генерал!» слышалось: «Фейн силях я Вадим?» — «Где оружие,
 Вадим?» Понятно, что режиссером этих мизансцен был сам Садат.
    Сейчас, после того как были опубликованы многочисленные книги об 
октябрьской войне 1973 года, в частности мемуары самого Садата, бывшего 
госсекретаря США Генри Киссинджера, столпа египетской журналистики Мухаммеда 
Хасанейна Хейкала, конечно, легче давать оценки деятельности Садата. Но и тогда,
 в пору неоднозначных оценок личности египетского лидера, в Комитете 
госбезопасности сформировалось достаточно четкое представление о внутренней и 
внешней политике Садата. Во внутренней политике он
119
делает ставку на планомерный отход от «социалистических экспериментов» Насера, 
опираясь на крупную египетскую буржуазию, во внешней политике — на постепенное 
свертывание отношений с СССР и переориентацию всех связей Египта на Запад, в 
первую очередь на США. Но сделать это Садату, оказывается, совсем не просто: в 
Египте ощутимо советское военное присутствие, армия вооружается Советским 
Союзом, военные советники СССР находятся во всех эшелонах египетской армии; в 
народе прочно проросли семена египетско-советской дружбы; Египет связан 
многочисленными договоренностями с арабскими странами по части единой стратегии 
в решении ближневосточных проблем. Значит, делает вывод Садат, надо 
договариваться с США и решать не ближневосточные дела в целом, а чисто 
египетские вопросы.
    Из всего комплекса ближневосточных проблем для Израиля самым простым было 
бы вернуть Египту Синай в обмен на капитуляцию Египта в вопросах 
ближневосточной политики и полное признание Египтом Израиля.
    Садат с первых дней своего президентства стал подавать дружеские сигналы 
американцам. Смысл этих сигналов коротко можно сформулировать так: «Я понимаю, 
что ключ решения ближневосточных проблем находится в ваших руках. Помогите мне 
решить чисто египетские проблемы, и я покончу с советским присутствием в 
Египте». Американцы с большой готовностью и заинтересованностью начали диалог с 
Садатом. Наладилась секретная переписка Садата с президентом Никсоном. Но двух 
договаривающихся сторон было мало. Был еще несговорчивый Израиль, и Садат понял,
 что без бряцания оружием дело вряд ли подвинется вперед. Началась подготовка к 
войне. Каждый новый год провозглашался Садатом «решающим» в противоборстве с 
Израилем. «Решающим» был 1971 год, потом 1972-й, а затем и 1973-й.
    Направление мыслей Садата, его планы и практические действия сразу же 
насторожили последователей Насера, его «верных учеников», как они сами себя 
называли. В первую очередь к ним относились вице-президент ОАР Али Сабри, 
секретарь Арабского социалистического союза, министр внутренних дел Шаарави 
Гомаа, военный министр Мухаммед Фавзи и министр по делам президентства Сами 
Шараф.
120
    Эта группа сторонников Насера и «ревнителей» египетско-советской дружбы 
довольно часто встречалась с советским послом Виноградовым и делилась с ним 
своими опасениями по поводу линии Садата. Их высказывания смущали посла, чем он 
откровенно делился со старшими сотрудниками посольства. Я прямо говорил послу, 
что наши друзья-насеристы превращаются в оппозиционную Садату группу и их 
разговоры Садат наверняка подслушивает. Виноградов с этим соглашался, сам 
постоянно исходил из таких предположений и соблюдал в разговорах повышенную 
осторожность. Но, так или иначе, создалась весьма щекотливая ситуация: с одной 
стороны, сам Садат рекомендовал послу поддерживать контакт с друзьями СССР, а с 
другой— эти деятели все в более нелицеприятных выражениях в присутствии посла 
критиковали Садата. А коварный Садат ждал, не расскажет ли ему посол 
чего-нибудь о высказываниях «учеников Насера» в его адрес.
    В общем, Владимир Михайлович, как говорится, попал «под колпак» Садата. 
Дружеские и доверительные разговоры с Садатом были вообще невозможны. Он, 
будучи по натуре интриганом, вел встречи в провокационном ключе, а тут еще 
такая сложная ситуация. Понятно, что наш посол находился в двойственном 
положении, и мы все ему сочувствовали.
     Иногда Садат в разговорах с Виноградовым позволял себе расслабиться и 
поразвлечься примитивной шуткой. Президент, как выяснилось, оказался большим 
любителем русской водки и крабов, а также боржоми и предлагал послу проложить 
из посольства в свою резиденцию в Гизе (это практически в пределах одного 
квартала) «водкопровод» и «боржомипровод», а крабов доставлять ему машиной. 
Посол очень живо рассказывал о сценах поглощения наших отечественных продуктов 
Садатом, когда тот, накурившись гашиша, запивал его водкой, заедал водку 
крабами, а крабов запивал боржоми. Поскольку процесс этот шел очень быстро, 
крабы застревали в садатовских усах.
    Трудно было вести дела со своими партнерами и главному военному советнику 
генерал-полковнику Василию Васильевичу Окуневу, и военному атташе посольства 
контрадмиралу Николаю Васильевичу Ивлиеву.
121
    Мне было, пожалуй, полегче: начальник Службы общей разведки 
генерал-лейтенант Ахмед Исмаил Али и его заместитель генерал-майор Мухаммед 
Рифаат Хасанейн не являлись ни прожженными политиканами, ни тем более 
интриганами в отличие от своего хозяина. Беседы с ними хотя и не удовлетворяли 
меня полностью в плане информационной отдачи, все же проходили в спокойном и 
даже дружеском тоне. С Мухаммедом Рифаатом Хасанейном у меня вообще сложились 
ровные, устойчивые и дружеские отношения. Мы регулярно общались семьями и 
совершили вместе несколько ознакомительных поездок по Египту. Он был 
добросовестный служака, в генералы был произведен еще в армии, а 
профессиональным разведчиком, на мой взгляд, так и не успел стать. Когда наши 
разговоры принимали трудный оборот и Рифаат не знал, что ответить на 
поставленные вопросы, он предпочитал иногда откровенно солгать, нежели сложно 
выкручиваться. И хотя мы с Рифаатом не стали, что называется, закадычными 
друзьями, но отношения наши были самыми добрыми и воспоминания от встреч с ним 
и с его женой Фавзией остались хорошими.
    Две недели спустя после обсуждения на заседании политбюро ЦК КПСС вопроса о 
положении в советско-египетских отношениях в египетском руководстве наступила 
развязка. Садат решил расправиться с «заговорщиками», которых в его ближайшем 
окружении окрестили «крокодилами». Чтобы не перечислять фамилии всех участников 
группы Али Сабри — Шаарави Гомаа, в посольстве для удобства и конспирации стали 
называть их так же. Каждому из «крокодилов» Садат заранее подготовил замену и, 
опираясь на президентскую гвардию и свое ближайшее окружение, 13 мая 1971 года 
произвел аресты всех членов группы.
    Мы же в этот час веселились в посольстве ГДР, где немецкие коллеги устроили 
вечер дружбы. Была очень приятная, непринужденная обстановка. Сад посольства 
был искусно иллюминирован, играла музыка. Хозяева приема подготовили нам 
хорошую самодеятельность и не менее хорошее угощение. Больше всего запомнились 
несъеденные молочные поросята, которых предполагалось подать к концу вечера в 
качестве кулинарного сюрприза для гостей. Как раз когда дело дошло до поросят, 
было получено известие
122
об аресте «крокодилов», и все старшие советские дипломаты выехали в посольство 
разбираться с ситуацией. Для меня лично это была в каком-то смысле Пиррова 
победа: наши прогнозы подтвердились, обстановка для нас ухудшилась. Предлог для 
ареста был выбран смехотворный. Рассказывая о «заговорщиках» по местному 
телевидению, Садат упоминал о каком-то патриотически настроенном молодом 
человеке, принесшем ему (неожиданно для Садата, конечно!) пленку с записями 
бесед «заговорщиков». Для него, Садата, это была «ужасная новость»: «лучшие его 
друзья, люди, которым он верил как себе», оказались заговорщиками — в этом 
месте он начинал плакать, и его слезы (вот уж поистине крокодиловы) были хорошо 
видны телезрителям, и все понимали, как потрясен президент, как ему больно, 
какое разочарование, какой позор!
    Все речи Садата по телевизору я слушал самым внимательным образом, 
запершись в кабинете, чтобы не отвлекаться и не пропустить ни одного слова или 
интонации. Эти речи давали богатый материал для понимания психологии самого 
президента, а также для серьезных политических оценок, которые вытекали из 
содержания и тона выступлений. Скрупулезный анализ речей президента и других 
руководителей Египта давал хороший дополнительный материал к имеющейся 
информации. Изучая Садата с 1955 года и слушая его выступления с 1970-го, 
наблюдая за его жестами и мимикой, я уже безошибочно знал: вот сейчас он начнет 
врать! Так было и во время его рассказа о том, как пришел парень и принес ему 
пленки, свидетельствующие о заговорщической деятельности «крокодилов».
    К аресту группы насеристов Садат готовился заранее. Важным шагом, который 
сработал на повышение авторитета Садата, стало освобождение в конце апреля 1971 
года группы известных в Египте деятелей, арестованных Насером как виновников 
поражения 1967 года. Были выпущены из тюрем бывший министр военной 
промышленности Шамс Бадран, заместитель министра внутренних дел Аббас Ридван и 
мой давний знакомый — бывший начальник Службы общей разведки Салах Наср. 
Избавившись от главных насеристов и обеспечив себе диктаторскую власть, Садат 
перешел к выполнению следующих пунктов своей программы.
123
    В секретной переписке с президентом США Никсоном Садат, как уже упоминалось,
 в обмен на содействие США в урегулировании проблем Египта в ближневосточном 
конфликте обещал покончить с советским военным присутствием в стране. Пришел 
срок платы по выданным векселям. Условия Вашингтона были жесткие: сначала вывод 
советских военных, а потом урегулирование. Как начать? Начал Садат, естественно,
 с провокаций (в его понимании это, очевидно, называлось тонкой политикой). По 
стране стали распускать слухи, будто советские военные советники и специалисты 
грабят страну. На них-де тратятся большие валютные средства (очередная выдумка),
 они-де некомпетентны в военных вопросах, от них идет утечка информации в 
Израиль, и, наконец, они скупают египетское золото и увозят в Россию.
    Слухи — слухами, но нужны и факты.
    В августе 1971 года трое советских военных были задержаны и высланы из 
страны за связь с американским шпионом Рандопуло, египетским гражданином, 
греком по национальности. Грек был подрядчиком на строительстве оборонных 
объектов и имел деловые выходы на советских военнослужащих. Задержанные 
советские граждане были обвинены в потере бдительности (?) при общении с 
американским шпионом, через которого египетские военные секреты утекали к 
американцам, а от них — в Израиль. Дело было шито белыми нитками, и обвинение 
само по себе нелепо. Египтяне, и в частности руководство Службы общей разведки, 
давали весьма путаные и невразумительные объяснения по поводу выдворения 
советских граждан, ссылаясь то на некомпетентность исполнителей, то на 
невозможность вовремя связаться с послом и со мной, чтобы посоветоваться, и 
тому подобное. Но колеса уже завертелись в нужном направлении: на основании 
этого факта распускались слухи, что советские военные специалисты шпионят в 
пользу Израиля.
    8 мая 1972 года был организован грубый и демонстративный (в расчете на 
огласку) обыск в каирском аэропорту группы советских специалистов и их жен 
(всего 71 человек), закончивших свою работу в Египте и вылетавших на родину, в 
поиске, как им было заявлено, незаконно вывозимого из страны золота. Было 
найдено и золото: обручальные кольца по
124
числу отъезжающих, несколько перстней и цепочек, серьги (в ушах, разумеется), а 
также семь браслетов и три брошки. Маловато, конечно, для массового вывоза, но 
тень брошена.
    С нашей стороны последовали заявления, представления, возмущения, но дело, 
как говорится, было сделано, и компрометация советских военнослужащих 
продолжала набирать темп. Собрав всю информацию о положении вокруг советских 
военных советников и специалистов, я направил в Центр 29 июня 1972 года 
подробную телеграмму о том, что в ближайшее время следует ожидать серьезных 
демаршей Садата против нашего военного присутствия в Египте.
    8 июля 1972 года Садат вызвал к себе посла СССР и заявил, что им принято 
решение об окончании миссии советского военного персонала в Египте и о его 
высылке в ближайшие дни. Никаких мотивированных объяснений Садат при этом не 
давал. Правда, откомандирование наших военных из Египта проходило уже по иной 
схеме. Вместо провокаций и улюлюканья их награждали египетскими орденами за 
образцовое выполнение воинского долга по оказанию помощи Египту, а Министерство 
обороны СССР, также решив подсластить пилюлю, с согласия высших инстанций, в 
свою очередь, наградило изгнанных орденами и медалями СССР. Ожидала их и еще 
одна — незапланированная — награда: многие египетские офицеры и солдаты 
искренне плакали, прощаясь со своими советскими друзьями, и, наверное, эти 
слезы были дороже полученных орденов и медалей. Но это, конечно, кому как...
    О прекращении деятельности советского военного персонала в Египте 
международная пресса писала тогда много. Запад приветствовал конец советского 
военного присутствия в Египте. А каково было наше отношение к этому событию? 
Конечно, это был недружественный и даже вероломный шаг со стороны Садата. 
Обидно было и за саму форму объявления о выводе наших войск (более 10 тысяч 
человек). А по существу? По моему глубокому убеждению, уход нашего военного 
контингента из Египта гарантировал нас от возможной военной конфронтации с 
Западом, избавлял от неминуемых человеческих жертв и полностью снимал с нас 
ответственность за возможные авантюры Садата. Изгоняя советских военнослужащих, 
Садат давал понять США и
125
Израилю, что он прошел свою дистанцию на пути к миру. Каких-либо ответных 
позитивных шагов со стороны Израиля не последовало, и Садат решился на открытие 
военных действий. Как они велись и чем закончились, многократно описано, хотя я 
не сказал бы, что все точки здесь уже расставлены по своим местам. Но факт 
остается фактом: Садат продемонстрировал свою решимость воевать, добился в 
первой фазе войны успеха, создал таким образом условия для проведения 
переговоров об освобождении оккупированного Израилем Синайского полуострова и 
проложил путь к заключению сепаратного мира.
    Знала ли разведка о предстоящей войне, подготовка к которой одновременно 
велась как в Египте, так и в Сирии? Да, знала. Подготовку к войне вообще скрыть 
трудно. Помимо сведений секретного порядка многое дают и визуальное наблюдение, 
и средства радиоперехвата. Всегда можно установить, как проходила подготовка к 
военным действиям, как война началась и как велась, но никогда нельзя 
предугадать, каким образом будут развиваться военные действия и чем они 
закончатся.
    После того как мы убедились, что в ближайшие дни начнутся военные действия, 
главной заботой советских учреждений в Египте стала срочная эвакуация женщин, 
детей и части специалистов. Всю запланированную работу удалось завершить в срок.
 Около 3 тысяч человек было отправлено на родину. Это была тяжелая, в основном 
ночная работа. Заняты в ней были значительная часть персонала посольства и весь 
состав консульства.
    В.М.Виноградов в своих записках называл некоторых отличившихся товарищей. 
Этот список, конечно, может быть существенно дополнен. Я же хочу помянуть 
добрым словом уже ушедшего из жизни вице-консула Анатолия Леонтьевича Денисенко,
 на которого пала основная доля забот об эвакуации советских граждан из Египта. 
Надо сказать, что и в своей следующей командировке, в Бейруте, во время 
многолетней ливанской войны он вел сложную и самоотверженную работу по 
обеспечению безопасности советских граждан и учреждений и был за это награжден 
орденом Красного Знамени.
    Военные действия на египетском фронте не привели на этот раз к бомбежкам 
Каира, но мы с женой очень тревожи-
126
лись за сына, который после окончания института сразу был направлен на работу в 
Дамаск в качестве стажера посольства. Там обстановка была значительно тяжелее, 
и Дамаск подвергался жестоким бомбардировкам израильской авиации. В пятилетнем 
возрасте сына пришлось эвакуировать из Каира, когда город бомбили во время 
тройственной агрессии, и в самом начале своей самостоятельной работы он снова 
оказался в сложной ситуации. К счастью, все обошлось благополучно.
    Война закончилась. Наступил новый период в наших отношениях с Египтом. 
Садат, уже не маскируясь, взял открытый курс на ухудшение отношений с Советским 
Союзом: выдворил нашего посла, разорвал договор о дружбе и сотрудничестве, 
закрыл ряд советских учреждений в Египте и даже отобрал жилой дом, строившийся 
для сотрудников посольства.
    Прогнозы и информация разведки нашли практическое подтверждение, но никакой 
радости от этого не было.
    
    Встречи с А.Н.Косыгиным
    
    В период с 1955 по 1973 год мне приходилось время от времени встречаться с 
Алексеем Николаевичем Косыгиным. Помимо разных заседаний, совещаний и приемов 
трижды я имел возможность по несколько дней подряд общаться с ним, докладывать 
ему разведывательную информацию, рассказывать об обстановке в арабском мире, 
переводить его беседы, сопровождать в поездках, принимать участие в его охране 
и просто беседовать с ним. Большинство этих встреч связано с Египтом.
    Никто другой из советских руководителей не производил на меня такого 
сильного и глубокого впечатления, как Алексей Николаевич. Прежде всего, он не 
старался напустить вокруг себя византийского тумана, держался естественно и 
просто, не подчеркивал ни своей значимости, ни своей осведомленности, ни своей 
причастности к высшему руководству. Казалось, что громадные знания и опыт 
начисто избавляли его от необходимости думать о том, как преподнести себя 
внешнему миру. А.Н.Косыгина отличали компетентность в делах государства и в 
вопросах экономики, твердость характера, строгость мышления, конкретность во 
всем.
    Несомненно, А.Н.Косыгин по своим деловым, а также моральным качествам стоял 
выше большинства своих коллег по политбюро ЦК КПСС и правительству СССР, не 
говоря уж о Брежневе. Об организаторских способностях Косыгина говорит, в 
частности, его быстрое продвижение в высшие эшелоны руководителей советской 
экономики. Конечно, в 1937-м и последующих годах выдвижение на руко-
128
водящие посты происходило по особой модели: одних сажали, а других выдвигали, — 
но служебный рост Алексея Николаевича показателен по-иному. В тридцать три года 
он — директор прядильно-ткацкой фабрики в Ленинграде, в тридцать четыре — 
председатель Ленинградского горисполкома, в тридцать пять — нарком текстильной 
промышленности СССР, в тридцать шесть — заместитель Председателя Совнаркома.
    Улыбался Алексей Николаевич крайне редко, и весь облик его был не слишком 
жизнерадостным, рискну даже сказать, несколько угрюмым. Ему, очевидно, было что 
переживать, и груз, лежавший на его плечах, давил тяжело.
    Во время первого визита Гамаля Абдель Насера в Советский Союз А.Н.Косыгин 
был в числе сопровождавших президента лиц. Во время поездок Насера по Союзу в 
одной машине с ним находился Н.А.Мухитдинов, а в машине со вторым лицом в 
делегации—вице-президентом Объединенной Арабской Республики сирийцем Акрамом 
аль-Хаурани — Косыгин, я же был с ним постоянно в качестве переводчика.
    Много разговоров на самые разнообразные темы велось и с аль-Хаурани, и с 
представителями местных властей. Запомнились мне лишь наиболее острые ситуации, 
в которых проявились ясность и конкретность мыслей и суждений Косыгина. На 
Кавказе, в районах Сухуми и Сочи, мы много ездили по окрестностям, и Косыгин 
живо интересовался у местных деятелей — грузин и абхазцев — состоянием 
экономики, новостройками, благоустройством городов и сел. Однажды, заметив 
чахлые деревца по обе стороны дороги, Косыгин спросил у представителя местной 
власти:
    — Что это за деревья?
    — Не знаю, Алексей Николаевич.
    — А что вы вообще сажаете вдоль дороги и какую цель при этом преследуете?
    Тот же ответ. Рассердившись, Косыгин дал точную рекомендацию, какие деревья 
следует сажать в этом районе, для чего и почему.
    — Будет сделано! — последовал ответ.
    В другой раз Косыгин, увидев водохранилище, начал спрашивать, сколько в нем 
воды и как она расходуется. Последовали сбивчивые и неуверенные ответы. Тогда 
Алексей
129
Николаевич стал на глаз прикидывать площадь водной поверхности, множить 
полученную цифру на среднюю глубину подобных хранилищ и выдавал цифры, факты и 
рекомендации. . — Будет исполнено! — следовали заверения.
    Третий случай из этой же серии. Желая как-то сгладить положение после 
неудачных ответов, Председатель Верховного Совета автономной республики выдал 
положительную информацию:
    — Алексей Николаевич, мы недавно закончили в республике строительство 
большого завода (последовало его название), очень вас ждали на открытие, 
приглашение специально послали!
    — Ну и зря ждали, — отрезал Косыгин, — и приглашать меня было вовсе ни к 
чему, раз вы задержали строительство на целый год!
    Вот такие случались веселые разговорчики. В Ленинграде Алексей Николаевич 
заметно оживился и повеселел. Здесь он уже выступал в качестве главного гида. 
Много и увлеченно рассказывал Насеру о Ленинграде, показывал ему здания, где он 
жил и работал. Не преминул вспомнить и свою жену Клавдию Андреевну. Рассказал 
Насеру, что она была в свое время специалистом по аккумуляторам для подводных 
лодок, и с гордостью упомянул, что одной из первых женщин, совершивших плавание 
на подводной лодке (с целью испытания своей продукции), была именно она. На 
Насера, как потом мы выяснили, Алексей Николаевич произвел очень хорошее 
впечатление, и в дальнейшем он всегда стремился к общению с ним.
    Следующая продолжительная встреча с А.Н.Косыгиным состоялась уже при 
драматических обстоятельствах.
    В качестве главы советской делегации он приехал для участия в похоронах Г.А.
Насера в конце сентября 1970 года. Помимо дел, связанных с траурными 
церемониями, выражением соболезнования семье Насера и руководителям Египта, 
Косыгина очень интересовали складывавшаяся в стране ситуация, перспективы 
отношений Египта с СССР, а также личность Садата, который, являясь 
вице-президентом, уверенно выдвинул себя в качестве единственного преемника 
Насера.
130
    Наряду с обычными докладами Косыгину текущей информации у меня состоялся с 
ним в присутствии некоторых наших коллег подробный разговор о личности Садата. 
Еще в прошлую командировку на основании различной информации и собственных 
наблюдений у меня сложилось о нем крайне отрицательное мнение как о человеке и 
государственном деятеле. Фанфаронство, позерство, отсутствие конкретного опыта 
в каких-либо жизненно важных для государства сферах, желание хитрить всюду, где 
только можно, эгоизм, открытое стремление к личному обогащению, лицемерие, 
отсутствие устойчивых политических принципов. Все это я выложил А.Н.Косыгину, 
который даже как-то опешил от этой пулеметной очереди.
    — Вы уж слишком набросились на него... да не так уж, наверное, все мрачно...

    — Нет, — настаивал я, — мало того, он еще и человек ярко выраженной 
западной ориентации и будет вести курс на свертывание отношений с СССР.
    Это был тот случай, когда я с полной уверенностью в правоте излагал свое 
мнение, не очень думая о подыскивании более сдержанных формулировок. Косыгин с 
обеспокоенностью воспринял эту информацию и пытался аккуратно проверить ее 
через египетских деятелей. Я не помню, при каких обстоятельствах состоялся его 
разговор с видным политическим деятелем Египта Али Сабри, но смысл высказываний 
последнего сводился к следующему:
    — Мы, верные ученики Насера и его убежденные последователи, полностью 
владеем ситуацией в стране. Управлять будем мы, а Садат будет скорее 
представительствовать. У нас в руках все: и армия, и партия, и органы 
безопасности...
    Однако коварство Садата сторонники Насера явно недооценили. 13 мая 1971 
года он без единого выстрела, без всякого кровопролития переловил их поодиночке,
 посадил за решетку и объявил заговорщиками и врагами нации. Продержал их Садат 
в местах заключения ровно столько, сколько было нужно, чтобы они стали для него 
полностью безопасны ввиду изменения строя и прихода новых лиц в армию, органы 
госбезопасности и ключевые министерства. По иронии судьбы, как писала какая-то 
каирская газета, Шаарави Гомаа был водворен в тюрьму, на дверях которой 
красовалась
131
мемориальная доска с надписью, что тюрьма открыта в присутствии и с участием 
министра внутренних дел Шаарави Гомаа...
    Обстановка в Каире накануне и в день похорон Насера была взрывоопасная. 
Сотни тысяч людей хлынули из провинций в столицу. Были прорваны кордоны армии и 
полиции. Ожидались массовые беспорядки. Сложилась опасная ситуация. В центре 
Каира Нил разделяется на два рукава, образуя два больших острова — Гезира и 
Рода. Чтобы уменьшить столпотворение и давку, мосты, соединяющие различные 
части Каира с этими островами, были разведены. Встал вопрос, как нам добраться 
к месту прощания с Насером и как определить свое участие в траурной процессии. 
В посольстве царили суета и неразбериха. А Косыгин оставался неизменно 
спокойным и терпеливым и лишь требовал от нас реальной оценки обстановки и 
предложений о дальнейших действиях. Я все время звонил в МВД и Службу общей 
разведки и пытался прояснить ситуацию. Среди получаемых ответов был и такой: 
«Обстановкой не владеем!» Обсуждали вариант использования советского вертолета, 
но египтяне нашли лучший вариант — добраться до расположения бывшего Высшего 
совета революционного командования на катере по Нилу, благо резиденция нашего 
посла, в которой размещался Косыгин, находилась прямо на набережной. На катере 
за нами прибыл ведущий египетский журналист, многолетний советник Насера 
Мухаммед Хасанейн Хейкал, как всегда деятельный, собранный и уверенный в себе. 
А дальше мы уже без приключений добрались до места назначения.
    Третий и последний раз продолжительное общение с А.Н.Косыгиным имело место 
также в условиях кризисной ситуации, во время октябрьской войны. Советский 
премьер прибыл в Каир 16 октября 1973 года, чтобы разобраться в обстановке и 
доложить руководству СССР о наших дальнейших шагах. Это был уже другой человек. 
За три года он очень изменился. Сдал. Постарел. Стал плохо слышать. Его доклады 
Брежневу по несовершенному секретному телефону было мучительно наблюдать. Из-за 
плохой слышимости, технических неполадок разговор напоминал диалог глухонемых. 
Поэтому основная информация о переговорах с Садатом шла, конечно, 
шифротелеграммами.
132
    События октябрьской войны многократно описаны, и нет смысла возвращаться к 
этой теме. Первоначальный успех Египта из-за нежелания Садата продолжать войну 
и протянуть руку помощи Сирии сначала привел к топтанию египетской армии на 
месте, а затем закончился поражением, которое было названо победой.
    А.Н.Косыгин ежедневно встречался с египетским руководством во дворце Кубба, 
где он жил, а потом ехал в посольство докладывать в Москву о результатах 
переговоров и о развитии событий. Откровенных бесед с Садатом не получалось, и 
после действительно теплых отношений с Насером Алексей Николаевич никак не мог 
привыкнуть к насквозь фальшивому Садату, чего и не скрывал в разговорах с 
сотрудниками посольства. Иногда он выезжал из Куббы в посольство по два раза в 
день. В городе автомобильные пробки, из-за затемнения машины двигались медленно.
 Поездки эти для Косыгина были утомительными. Во всех перемещениях по городу 
сопровождал Косыгина я. Несмотря на усталость от переговоров, Алексей 
Николаевич постоянно расспрашивал меня о египетской действительности — не 
только о политике, но и о быте, нравах, религии, языке и тому подобное.
    По возвращении во дворец уже поздно вечером Косыгин имел обыкновение минут 
двадцать гулять по дворцовому парку, и во время этих прогулок беседа 
продолжалась. Здесь он уже отвлекался от политики, от арабского мира и 
переключался на более интимные темы. Говорил он и о своем возрасте, о состоянии 
здоровья, о необходимости не поддаваться наступающим недугам и немощам. При 
этом он распрямлял плечи, словно показывая, как надо это делать. На второй этаж 
дворца он тоже пытался быстрой, молодцеватой походкой подниматься по лестнице, 
минуя лифт.
    — В следующем году мне будет семьдесят лет — это уже много.
    Я, естественно, говорил какие-то ободряющие слова. Несколько раз он 
рассказывал, как И.В.Сталин поручил лично ему сопровождать де Голля, когда тот 
впервые приехал в Советский Союз. И то, что речь шла о де Голле, и то, что это 
было личное поручение Сталина, Косыгину, по-видимому, было приятно вспоминать. 
Однажды, уже совсем неожиданно,
133
Алексей Николаевич заговорил о том, что несколько лет назад потерял жену, что 
она была очень образованной и доброй женщиной, настоящим другом. И от этих 
откровений, сделанных, по существу, незнакомому человеку, мне стало как-то 
тоскливо. Я вдруг почувствовал, что он очень одинок, что ему надо выговориться, 
что невмоготу хранить в себе свои тяжелые мысли. Очевидно, предположение о его 
моральном одиночестве было верным: к тому времени прошло уже семь лет после 
смерти жены, а говорил он об этом так, будто эта невосполнимая утрата была 
совсем недавно, чуть ли не на днях. Жизнь все больше пригибала его, он 
чувствовал наступление дряхлости, да и отношения с Брежневым были крайне 
напряженными, если не сказать враждебными. От моих встреч с Алексеем 
Николаевичем остались у меня ощущения безысходной грусти и теплое чувство к 
большому человеку.
    Был еще в самом конце пребывания Косыгина в Каире один эпизод, который 
характеризовал Алексея Николаевича как скромнейшего (не в пример некоторым 
другим визитерам) человека. Поздно вечером накануне отъезда он вдруг 
спохватился: «Надо ведь что-нибудь привезти в подарок домой!» Все магазины 
давно уже были закрыты, и я вспомнил о египетской парфюмерии, которую можно 
было приобрести в ночных аптеках. Косыгин с этой идеей согласился, и были 
куплены скромные дары на сумму не более 20 египетских фунтов. Алексей 
Николаевич долго пытался заставить меня взять солидную пачку банкнот, уверяя, 
что они ему совершенно не нужны, а я его убеждал, что не могу взять у него 
никаких денег, кроме потраченной суммы.
    Во время этого пребывания Косыгина в Египте достичь какого-либо 
взаимопонимания с Садатом не удалось, перспектива наших отношений с Египтом 
представлялась весьма неопределенной. Но нашей работой Алексей Николаевич 
остался доволен, и вскоре до Каира дошли положительные отклики на этот счет.
    
    Крутой поворот
    
    В марте 1974 года меня вызвали в Москву из Каира для доклада. Ю.В.Андропов 
с пристрастием выспрашивал, что происходит в Египте и как будут складываться 
советско-египетские отношения, проявляя самый живой интерес ко всем 
подробностям. Доклад проходил в Кунцевской больнице, в том самом отсеке, где 
Юрий Владимирович провел немалую часть своей жизни и куда впоследствии мне не 
раз приходилось ездить для решения текущих слу-
    жебных вопросов.
    Два дня спустя Андропов неожиданно вызвал меня уже в свой кабинет на 
Лубянке и объявил, что имеет намерение назначить меня заместителем начальника 
разведки — начальником Управления «С» — нелегальной разведки. Это прозвучало 
для меня как гром среди ясного неба. Предложение, как мне казалось, никакой 
логикой не было связано с моей предыдущей работой, поскольку сформировался я 
как специалист по арабским странам и Африке. Я вежливо, но довольно решительно 
начал отказываться, особенно настаивая на том, что нелегальную разведку 
представляю себе слабо и что я специалист совсем в другой области. Андропов 
заявил, что это предложение я должен рассматривать как приказ, а что касается 
моей пригодности, то он-де давно присматривается ко мне и считает, что моя 
прежняя работа в кризисных условиях позволяет доверить мне этот непростой 
департамент. В дальнейшем я не раз пытался разобраться в причинах крутого 
поворота в моей разведывательной биографии. Вышел на несколько версий и столк-
135
нулся даже с некоторыми легендами на этот счет, но все было не очень достоверно,
 а главное, уже неактуально.
    После разговора с Андроповым я поехал в Каир сдавать дела, прощаться с 
друзьями, а по возвращении в Москву долго ждал приема у Брежнева. Почему 
Андропов повел меня к нему — не совсем понятно, тем более что протоколом такая 
процедура не предусматривалась. Очевидно, этим жестом Юрий Владимирович хотел 
приободрить сотрудников нелегальной разведки, дать понять, что «наверху» 
придают большое значение этой службе.
    Визит к Брежневу состоялся 25 апреля 1974 года. Генсек был ласковый, томный,
 неторопливый, незамысловато шутил. Говорил он — явно с подсказки Андропова и 
его же словами — о том, что работа в нелегальной разведке штучная, что туда 
должны идти самые стойкие, смелые, сильные, без всяких слабостей и изъянов люди.
 Партия ценит этот коллектив, и мне-де оказано большое доверие. Помня строгий 
наказ, данный Андроповым по дороге к Брежневу: «Не подумай отказываться от 
предложенной работы во время приема у Генерального секретаря», — я поблагодарил 
за советы и за назначение, а сам с огромным беспокойством думал о том, чем мне 
предстояло заниматься, с чего начать, справлюсь ли и за что мне выпала такая 
участь.
    В таких смятенных чувствах я и приступил к работе в новой должности, в 
которой проработал пять с небольшим лет, пролетевших, как мне сейчас 
представляется, мгновенно. Это были годы дальнейшего приближения нелегальной 
разведки к насущным задачам советской внешней разведки в целом, годы упорных 
поисков новых форм и методов работы, омоложения коллектива, настоящего 
творчества, скромных побед, а также огорчений и разочарований, без которых 
никакая разведка не обходится. Но судьба в те годы была к нам благосклонна. За 
период моей службы в нелегальной разведке не было ни измен, ни крупных провалов.
 Но здесь уже, как говорят, кому как повезет.
    За нашей деятельностью пристально следил Андропов. По своему положению 
председателя комитета он вроде бы и не должен был интересоваться мелочами нашей 
жизни, но он, как ни один другой председатель, ухитрялся вникать в мельчайшие 
детали специфической работы нелегальной
136
разведки. Очевидно, оттого, что он состоял на учете в парторганизации 
Управления «С», он уделял этому коллективу повышенное внимание. Авторитет 
Андропова в Управлении «С» стоял высоко, тем более что он находил время 
встречаться со многими нелегалами, часто сам вручал им государственные награды, 
помогал решать сложные житейские проблемы.
    Говорить о конкретных делах нелегальной разведки, в том числе и в прошедшем 
времени, крайне затруднительно. Это особо охраняемая тема. Подготовить 
настоящего разведчика-нелегала, снабдить его надежными документами и вывезти за 
рубеж для практической работы — дело чрезвычайно трудное и требующее 
неимоверных усилий со стороны специалистов разного профиля. И хотя иностранным 
спецслужбам уже многое известно об этой деятельности, я все же не рискну 
упоминать здесь конкретные фамилии и факты и давать им свои оценки. Одно дело — 
информация, которая ушла от нас различными каналами на Запад и на Восток, 
другое дело — высказывания бывшего начальника нелегальной службы.
    Ко мне не раз обращались и корреспонденты, и наши работники с предложениями 
рассказать что-нибудь интересное из жизни и работы нелегалов или подсказать 
тему для публикаций, но я всегда отвечал отказом, полагая, что нелегальная 
разведка — это святая святых всей разведывательной деятельности. Не желая тем 
не менее обойти молчанием этот важный период моей работы в разведке и этот 
удивительный коллектив, я все-таки коснусь немногого, избегая конкретики.
    Что же это за люди — нелегалы — и откуда они берутся? Кандидатов мы ищем и 
находим сами, перебирая сотни и сотни людей. Работа действительно штучная. 
Чтобы стать нелегалом, человек должен обладать многими качествами: смелостью, 
целеустремленностью, сильной волей, способностью быстро прогнозировать 
различные ситуации, устойчивостью к стрессам, отличными способностями к 
овладению иностранными языками, хорошей адаптацией к совершенно новым условиям 
жизни, знанием одной или нескольких профессий, дающих возможность зарабатывать 
на жизнь. Перечисление свойств характера, необходимых для разведчика-нелегала, 
можно было бы продолжить, удлиняя
137
список до бесконечности. Однако и сказанного вполне достаточно, чтобы иметь 
представление и о сложности этой работы, и о требованиях, предъявляемых к 
нелегалам.
    Если наконец найден человек, у которого все перечисленные качества в той 
или иной мере есть, это вовсе не означает, что из него получится 
разведчик-нелегал. Необходимы еще какие-то свойства натуры, неуловимые и трудно 
передаваемые словами, особый артистизм, легкость перевоплощения и даже 
некоторая, хорошо контролируемая склонность к приключениям, какой-то разумный 
авантюризм. Часто сравнивают перевоплощение нелегала в другого человека с игрой 
актера. Но одно дело — перевоплощаться на вечер или на театральный сезон и 
совсем другое — превращаться в другого, некогда жившего или специально 
сконструированного человека, мыслить и видеть сны на чужом языке и не позволять 
думать о самом себе в реальном измерении. Поэтому у нас часто шутят, что 
нелегалу, вышедшему на оперативный простор, уже можно смело давать звание 
народного артиста.
    За время подготовки и практической работы в разведке нелегал приобретает 
многое: обширные знания, в частности в политических и экономических вопросах, 
несколько профессий, иностранные языки, — но и жертвует многим. Трудно в этих 
условиях устроить семейные дела: жена, дети, родители — тут вереница 
бесконечных сложностей, и редко удается все решить более или менее 
удовлетворительно.
    Нелегальная разведка существенно отличается от других звеньев внешней 
разведки своей спецификой и налагаемой ею особой ответственностью. Во всяком 
случае, для меня годы работы в Управлении «С» — это время наивысшего 
морально-психологического напряжения, когда нервная система, казалось, была на 
грани возможного. Ни до того, ни после я не испытывал подобных нервных 
перегрузок.
    Труд разведчика-нелегала попросту несравним с работой разведчика обычной 
резидентуры. Каким бы напряженным ни был день сотрудника разведки, работающего, 
скажем, «под крышей» посольства, вечером он все-таки возвращается в свою семью 
и забывает тревоги дня, наступает расслабление. У нелегала нет родной «крыши», 
нет места, где можно расслабиться и забыться, и часто нет рядом семьи. Он, как 
теперь стало модно выражаться, соци-
138
ально не защищен, да и вообще не защищен. Все его спасение — в его собственной 
голове и в четкой работе Центра.
    За время руководства Управлением «С» мне нередко приходилось провожать 
молодые супружеские пары на нелегальную работу, регулярно встречаться со 
зрелыми разведчиками и с ветеранами, ставшими воспитателями молодежи. Больше 
всего было забот с новичками. Проблемы их подготовки, их семейные дела, их 
документация под иностранцев, трудоустройство за границей. И при этом ни одного 
легкого вопроса. Иногда приходилось выступать даже в необычной роли то ли 
священника, то ли заведующего отделением загса — давать санкции на заключение 
брака. И такое случалось.
    Нелегал готовится для работы келейно, узким кругом преподавателей-тренеров. 
Эта ограниченность общения является отрицательным моментом. Отрыв молодых 
нелегалов от остальных сотрудников управления мы всегда старались восполнить 
созданием дружного микроколлектива, где люди были бы психологически совместимы, 
как в космическом экипаже при продолжительном полете. И нам удавалось создавать 
вокруг нелегалов дружескую, семейную атмосферу.
    Молодые нелегалы, отправлявшиеся на боевую работу, всегда напоминали мне 
людей, которых, едва они научились плавать, сразу пускают в дальний заплыв. И 
доподлинно никогда не известно, хватит ли у них сил одолеть длинную дистанцию. 
И всех тех, кто работал с молодым нелегалом или молодой парой в Центре, не 
покидает беспокойство, не отпускает тревога, пока нелегалы не подадут весточку, 
что добрались до места назначения и все у них в порядке. Эту высокую меру 
ответственности, постоянное нервное ожидание во время передвижения нелегалов к 
месту назначения и все последующие волнения за их работу и судьбу выдерживали 
не все: бывали случаи, когда сотрудники нелегального управления просили 
перевести их на более спокойный участок. И каким же счастьем было увидеть 
молодую пару через два-три года, когда они приезжали в отпуск, став уже 
настоящими профессионалами, обретя уверенность в своих силах, свободу, 
раскованность!
    Встречаясь с опытными нелегалами, учишься у них сам. У каждого свой 
неповторимый опыт приживаемости за границей. Руководители нелегальной разведки 
должны почув-
139
ствовать все нюансы жизни нелегала, увидеть что-то новое в его личном опыте, 
распространить этот опыт на другие ситуации, но в видоизмененном, конечно, 
варианте. При постановке задания нелегалу необходимо точно определить, по силам 
ли ему эта работа, располагает ли он реальными или потенциальными возможностями.
 Для этого работнику Центра нужны и большой личный опыт, и оперативная интуиция,
 и знание конкретной обстановки.
    С большим уважением в Управлении «С» относятся к нелегалам-ветеранам, 
закончившим боевую работу за границей и приступившим к работе в Центре в 
качестве воспитателей молодежи. У каждого позади яркая, необычная жизнь, 
которая и в эпоху гласности известна лишь немногим.
    Я упомяну здесь только о Марии Павловне и о Крогерах, с которыми мне самому 
приходилось работать и о которых уже неоднократно появлялись публикации в нашей 
прессе, а о Крогерах даже был снят неплохой фильм.
    Мария де Лас Эрас Африка, или, как мы ее называли, Мария Павловна — испанка.
 В молодости она была красивой миниатюрной женщиной, темпераментной и 
решительной. Свою судьбу с советской разведкой она связала еще в 1937 году. Во 
время Великой Отечественной войны была радисткой в знаменитом партизанском 
отряде Героя Советского Союза Д.Н.Медведева, в котором сражался и Николай 
Кузнецов, использовавший в свой работе методы нелегальной разведки.
    После войны, с 1945 по 1967 год, Мария Павловна находилась на нелегальной 
работе в странах Латинской Америки. Она умела делать все: работала с агентурой, 
сама добывала документы, нужные для нелегальной разведки, прикрывала 
деятельность других нелегалов, работала на рации. По натуре своей Мария 
Павловна была правдоискательницей. Всякие неполадки, проявления 
неорганизованности возмущали ее до глубины души, и если эти недостатки и 
упущения не устранялись, она была вне себя от ярости. Отойдя от 
разведывательной работы, Мария Павловна занималась подготовкой молодых 
нелегалов. Полковник Африка скончалась в 1988 году.
    Герои Российской Федерации Хелен и Питер Крогеры (Леонтина и Моррис Коэны) 
давно получили всемирную известность как советские разведчики высокого класса.
140
    Питер связал свою судьбу с нами еще во время гражданской войны в Испании, 
где сражался на стороне республиканцев. Хелен тоже была сотрудницей советской 
разведки.
    Крогеры работали и с Рудольфом Абелем (Вильямом Фишером) в США, и с 
Гордоном Лонсдейлом (Кононом Молодым) в Англии. Сидели в тюрьме, были вызволены 
оттуда и поселились в центре Москвы. В их гостеприимном доме часто бывали 
коллеги и друзья. К сожалению, бурная и полная опасностей жизнь в разведке не 
позволила им обзавестись детьми. Более непохожих по характеру людей трудно себе 
представить: темпераментная, задиристая, неугомонная Хелен — и спокойный Питер. 
Этот крепкий и сентиментальный союз, несомненно, был основан на законе 
притяжения противоположностей.
    24 декабря 1992 года на 80-м году жизни Хелен скончалась. Она знала, ч