пожалел, что пригласил ее прийти с ним, он, вероятно, подозревал, что ей было 
тяжело, но радость и гордость, что хороший фильм был сделан по его хорошей 
книге, тешили его тщеславие. Когда все кончилось, она спрятала от него лицо, и 
они разошлись на улице в разные стороны.
 Теперь, когда он начал новую карьеру и из банкира стал автором нашумевшей 
книги, успешным киноавтором и журналистом в большой газете, его любимым местом 
стал изысканный Карлтон-грилл, место не для всех, но для тех, кто был волею 
судьбы включен в число достойных (и их гостей), место более похожее на клуб, 
чем на ресторан. Там он ежедневно завтракал, днем заезжал в свой клуб, вечерами 
бывал в театрах и концертах, если не бывал в лондонском доме Бивербрука, где 
между выступлениями актеров, светским разговором и ужином хозяин дома обсуждал 
с избранными материал для ближайших номеров своих газет. Субботы и воскресенья 
проводил он в Сюррэй, в загородном дворце Бивербрука, куда уезжал в пятницу 
вечером и возвращался в понедельник утром.
 Локкарт в газете был и фельетонистом, и автором серьезных статей на 
политические, политико-философские и прежде всего – актуальные темы иностранной 
политики. Они отличались той же живостью, которой отличался его разговор. Он 
тогда не мог предвидеть, что останется в газете до 1938 года (когда его вернут 
на военно-политическую работу), и с увлечением учился журнализму, выказывая при 
этом свою обычную способность быстро схватывать и усваивать нужное и 
отбрасывать ненужное. Кое-кто, кто в свое время благословил его на 
дипломатическое поприще, считал, что он растрачивает свои таланты на страницах 
желтой прессы, и есть одно свидетельство (от июня 1931 года), как Мура 
относилась к его газетной работе. Она сказала ему: «Возьмите себя в руки. Вы 
достойны лучшего, чем играть роль лакея Макса [Бивербрука]». Она не могла 
простить ему его непримиримой ненависти к советскому режиму, которую она 
рассматривала как ненависть к России. Эти два понятия постепенно стали 
сливаться для нее в одно. Она не была исключением: известный, хоть и не слишком 
большой, процент эмигрантов так же, как она, постепенно приходил – через 
запутанную диалектическую сеть колебаний, оценок и переоценок – к убеждению, 
что любить родину (или, как тогда начали писать, «дорогую Родину») значит 
принимать все, что в ней есть, кто бы ею ни управлял. Большинство эмиграции 
по-прежнему держалось того мнения, что «узурпаторы в Кремле» мучают русский 
народ, который хочет демократии, и только ничтожная часть ее считала, что если 
случилось то, что случилось, значит, были для этого причины, глубоко лежащие 
как в историческом прошлом страны, так и в природе русского человека.
 На слово «лакей» Локкарт не обиделся. Она была нужна ему, через нее он 
сохранял связи с русскими кругами, с русской действительностью. Он постепенно 
делался правой рукой Бивербрука, который ему оказывал полное доверие. Локкарт – 
ни тори, ни либерал, скорее – консерватор, но без феодальной окраски, общаясь с 
аристократами Лондона, всегда находил там свое место среди друзей. Он ненавидел 
и презирал мещанство, он был далек от преклонения перед традиционным 
монархизмом, смотря на династию как на Одно из необходимых Англии 
государственных учреждений. Он высоко ценил перемены в России, хотя уже в это 
время знал об идущих и усиливающихся репрессиях, в нем оставалось уважение к 
Ленину, как к значительной фигуре нашего времени, и он причислял его к пророкам 
своей юности, куда, между прочим, входили и Вальтер Скотт, и Наполеон.
 Весь день – разговоры, пища для фельетониста, встречи с людьми, идущие из 
парламента, палаты лордов, министерств, литературных кругов и светских; он 
слушает всех, от премьер-министра до представителей богемы; сегодня это мировой 
известности пианист, завтра – американский король стали, послезавтра – 
советский посол Майский, эмигрант Керенский, за ним – старый знакомый Освальд 
Мосли (в то время еще не национал-социалист), а на следующий день – Беатриса и 
Сидней Уэбб и Рандольф Черчилль, одно время – помощник Локкарта в его 
ежедневном газетном «Лондонском дневнике».
 Его фельетоны имели большой успех, Бивербрук даже хотел просить его перейти в 
другую его газету, «Дейли Экспресс», но Локкарт не соглашался: там было бы 
больше денег и больше славы, но… надолго ли его там могло хватить? И он 
отказывается и остается в «Ивнинг Стандард», где теперь его «светский фельетон» 
как-то незаметно начинает сливаться в одно с политическим, потому что все 
«светские» знакомые и видные лица в лондонском свете в то же время крупные 
имена в политике – Уинстон и Невилл, и Остин, и Рамзи, и Ван (Ванситтарт) и Том 
(Мосли). Он уже не только спец по России и Центральной Европе, он спец по 
германской политике, он лично знает всех на верхах Веймарской республики. С 
ними всеми он ест и пьет, и это начинает разрушать его здоровье. Запись в 
дневнике: «Пьян, болен, в долгах, в трех ночных кабаках за одну ночь…
 Нет силы воли бросить пить. Развратник и лгун».
 Вечерний смокинг каждый вечер, лорд Ротермир, лорд Нортклиф, Сомерсет Моэм, и 
первый секретарь советского посольства, и какой-то немецкий принц – все ему 
нужны, он работает на свою газету по двенадцать часов в сутки. По воскресеньям 
он гость в родовых поместьях своих друзей и в загородных дворцах старой и новой 
буржуазии, промышленников, газетных воротил, международных дельцов. Его 
называют фактотумом Бивербрука, он нарасхват. И все идет на пользу его 
фельетонам: сплетни об Альфонсе XIII, новая книга Уэллса, где он собирается 
наконец сказать, что, по его мнению, надо делать, чтобы спасти цивилизацию, и 
назначение Керзона на новую должность, и званый вечер у леди Кунард.
 Все идет ему на пользу. И встречи с Мурой необходимы ему. У нее большой круг 
знакомств – на самых различных уровнях лондонского (или даже международного) 
общества. Он определяет ее окружение: «она – среди иностранцев, умных и 
незаметных» (между ними – и Р., и А. Г. Соломон, помогавшие ей когда-то в