Через две недели Мура получила извещение из эстонского Государственного банка, 
что Дрезденский банк перевел на ее имя тысячу долларов. Она разделила эту сумму 
на три части: одну дала Мисси, другую – Лаю и третью оставила себе.
 В Берлине в это лето жили не только Мария Федоровна и Крючков (на квартире, 
снятой им заблаговременно Иваном Павловичем Ладыжниковым около Курфюрстендамма),
 но и Соловей с Максимом и его женой, Надеждой Алексеевной Пешковой, урожденной 
Введенской, дочерью профессора медицины, москвички и подруги дочери Шаляпина. 
Ее в это время уже успели окрестить Тимошей, и только один Горький в течение 
короткого времени, когда с ней познакомился, звал ее Надей. Эта вторая квартира 
была нанята Соловьем перед приездом новобрачных из Москвы. Она находилась в 
пяти минутах ходьбы от первой. Но был, кроме этих двух домов, еще и третий – 
Ладыжников с женой и дочерью и его издательство «Книга» помещались на 
Фазаненштрассе, в том же районе. Он был ближайшим другом Горького, доверенным 
лицом во всех его делах, преимущественно – денежных, и, хотя не состоял в 
большевистской партии, был с юности единомышленником и союзником Ленина. С 
благословения Ленина и с бюджетом, утвержденным Наркомпросом, он теперь 
продолжал свое издательское дело, почти целиком посвященное изданию сочинений 
Горького. Молчаливый, медлительный и мрачный на вид, он был спокойным и 
энергичным человеком, преданным Горькому до конца жизни. Он отлично соображал в 
делах. Горький очень любил его, доверял ему и называл его «ты» и «Иван Павлов».
 Ладыжников начал издательское дело задолго до первой войны с книжной фирмы 
«Демос» в Швейцарии. Оно перешло в Берлин и стало «Книгой», когда Горький еще 
жил на Капри. Теперь новое издательство «Книга», к которому имели касательство 
и 3. И. Гржебин и А. Н. Тихонов (находившиеся еще в России), было создано 
главным образом для того, чтобы охранять права автора при издании его на 
иностранных языках, так как в то время международного договора, ограждающего 
эти права, у России с западным миром не было. Была и вторая цель: издавать 
книги за границей, чтобы ввозить в Россию (с разрешения Главлита), так как в 
России не было бумаги.
 В частности, еще в России Горький запродал Ладыжникову свое полное собрание 
сочинений, и первые тома должны были выйти осенью 1921 года. Бумага была 
закуплена в Лейпциге и перевезена в Берлин. Все денежные расчеты шли через 
Дрезденский банк, где, кстати, Ладыжниковым, по просьбе Горького, был снят 
довольно внушительных размеров сейф. Туда Горький, когда наконец приехал в 
октябре в Германию, положил материалы и документы, вывезенные им из России, в 
том числе и письма Короленко.
 Ладыжников, видимо по просьбе Горького, еще весной начал переписку с Мурой. И 
он, и Крючков, как доверенные лица Горького, пересылали Муре его письма уже с 
начала июля, когда была налажена техника пересылки всей корреспонденции, как 
личной, так и деловой, дипломатическим путем, на что имело право советское 
торгпредство. Оно также имело отношение к издательству «Книга». Оно участвовало 
в договоре на издание собрания сочинений Горького Ладыжниковым. Это издание 
было необходимо, книг Горького на рынке было недостаточно, последнее собрание 
было издано А. Ф. Марксом в 1917—1918 годах. За три года (1921 – 1923) 
Ладыжниковым была выпущена большая часть томов, когда в 1924 году «Книга» 
слилась с Госиздатом. Об этом будет сказано позже.
 Все издание было рассчитано на 22 тома, тираж его был 20—35 тысяч. Оно до сих 
пор называется литературоведами «издание Книга-Госиздат».
 Мура писала Ивану Павловичу не реже, чем раз в месяц, и он в общих чертах знал,
 как ей живется в Эстонии. И теперь, получив деньги, Мура написала в Берлин, 
что она ездила в Гельсингфорс, чтобы встретить Дуку, но Дуки там не было.
 Она по совести предпочитала писать Ладыжникову, а не Крючкову: она не была 
уверена, что он не читает ее писем Андреевой. В Ладыжникове она была абсолютно 
уверена, а потому и о своем решении выйти замуж она написала ему. Впрочем, она 
написала об этом и Максиму. Он теперь почти ежедневно видался со всеми 
остальными, был в постоянной связи и с «Книгой», и с торгпредством, и с Марией 
Федоровной. По традиции, установленной на Кронверкском, по-прежнему все – и 
новости, и семейные дела – обсуждалось вместе, иногда включались в домашний 
совет и просто добрые знакомые, и сотрудники издательства. И Мурино замужество, 
надо полагать, было ежедневной темой общего разговора.
 Получив первые сведения о Муре от Ладыжникова, Горький писал в ответ, как бы 
между прочим реагируя на сообщенную ему новость: «Что именно и  когда  писала 
вам Мария Игнатьевна? Таинственно и нелепо ведет себя эта дама, Господь с ней!» 
В этом «Господь с ней!», а также в словах «нелепо» и «эта дама» чувствуется его 
плохо скрываемое раздражение. Но это входило в план Муры: все, что она сообщала 
о себе Крючкову, Ладыжникову, Максиму, и то, что наконец стала писать ему 
самому, всегда было тщательно обдумано.
 Мура любила писать письма и всегда относилась к писанию их серьезно. В августе 
этого года она особенно много писала их: в Берлин и Петроград, в Париж сестрам 
и в Лондон. Но из Лондона ответов не было.
 Лай теперь приходил к ней два-три раза в неделю, и в городе, т. е. в их кругу, 
в кругу фон Шуллеров, Шиллингов и Шеллингов, начались толки. Лай приносил ей 
эти толки в дом, чем больше их было, тем больше они забавляли его. Все 
Балтийское побережье, оказывается, говорило о предстоящем браке «этой чекистки» 
с «этим лоботрясом», и люди спорили: на службе у кого именно она состоит: у 
Англии или у Германии – потому что прошел слух, что, когда Бенкендорф служил 
секретарем в русском посольстве в Берлине, накануне войны, у Муры был роман с 
кайзером Вильгельмом. Но ее эти толки не веселили. Ей было не до веселья, 
потому что деньги подходили к концу и парижская жизнь сестер казалась ей адом 
(Анна с семьей бедствовала, Алла была неизвестно где и неизвестно с кем).