эта корреспонденция идет через него.
 Мура, прочитав очередное письмо, еще тогда, в июле, поняла, что нужно не 
откладывать дела о замужестве, а действовать: в день, когда Горький проедет из 
Петрограда в Берлин, она должна быть готова выехать ему навстречу. По каким-то 
словам или строчкам Крючкова она догадалась, что Варвара Васильевна Тихонова 
опять переехала на Кронверкский (в этом Мура была права). Но почему-то все-таки 
она надеялась, что Тихонова с ним вместе за границу не поедет, что до этого 
дело не дойдет, да и А. Н. Тихонов этого не допустит (и в этом она тоже 
оказалась права). Но все же надо было торопиться с бумагами и венчанием, потому 
что, в сущности, решение ею было принято: в конце концов, Тихонов ведь мог тоже 
получить командировку в берлинское торгпредство, и Варвара Васильевна тогда 
окажется с Горьким в Европе  [37] .
 Как теперь известно, еще в июле, между 6 и 12, Горький телеграфно разослал 
Герхарту Гауптману, Уэллсу, Анатолю Франсу, Голсуорси, Элтону Синклеру, Т. 
Масарику, Бласко Ибаньесу и другим воззвание к писателям Европы и Америки о 
голодающих в России. 18 июля в «Фоссише Цайтунг» это воззвание, переданное в 
газету Гауптманом, было опубликовано, 23 июля коммунистическая «Роте Фане» 
перепечатала его и добавила от себя, что Горький на днях выезжает в Финляндию. 
Эта последняя новость сильно встревожила Муру, и, хотя она окончательно ей не 
поверила (ей казалось, что раньше осени Горький из России не выедет), она на 
всякий случай стала думать о том, как ей поступить, если он действительно 
выедет в Гельсингфорс до того, как она получит свои новые эстонские документы. 
В начале августа Крючков переслал ей из Берлина письмо самого Горького 
(датированное 13 июля), там он писал, что будет в Европе очень скоро. Но вслед 
за этим лондонские газеты, поместив текст горьковского воззвания о помощи 
голодающим, сообщили, что Горький уже находится на пути в Гельсингфорс. Одни 
газеты утверждали, что он оттуда поедет в Берлин через Таллинн, другие полагали,
 что он уедет в Швецию и Норвегию. Мура, конечно, понимала, что ни в Швецию, ни 
в Норвегию, ни в Таллинн Горький не заедет, что он проедет из Гельсингфорса в 
Берлин пароходом через Штеттин и что она во что бы то ни стало должна его 
увидеть в Финляндии. Выхода у нее не было, она бросилась в советское 
представительство, она знала, что там сидит недавно приехавший из Москвы Г. А. 
Соломон, друг Л. Б. Красина, который в 1918 году был первым секретарем 
советского посольства в Берлине, а потом, там же, генеральным консулом. С июля 
1919 года до недавнего времени он был в Москве, теперь он приехал в Эстонию как 
глава советской дипломатической миссии  [38] .
 Георгий Александрович Соломон, который позже, в начале 1922 года, уехал из 
Таллинна в Лондон служить в Аркосе, а затем, в 1923 году, ушел с советской 
службы, был другом не только Красина, но и директора Аркоса Ф. Э. Кримера, 
которого Мура хорошо знала по Петрограду: и он, и его жена часто бывали на 
Кронверкском. Соломон порвал с Москвой в 1923 году, а в 1930 году в Париже 
выпустил книгу воспоминаний «Среди красных вождей» (она была потом переведена 
на английский, французский и немецкий языки), став таким образом одним из 
первых «невозвращенцев». В 1931 году вышла его вторая книга: «Ленин и его 
семья», а в 1934 году он умер. Соломон принадлежал к той категории людей, 
которые приняли Октябрьскую революцию, в первые годы после нее сделали 
дипломатическую карьеру, но через несколько лет отошли от российских дел и 
успешно стали жить и работать подданными Англии, Франции или США, иногда порвав 
с Москвой шумно, с портретом на первой странице газет, как сделал Беседовский в 
Париже, а иногда инкогнито, переменив фамилию (как сын Ганецкого в Риме) и 
исчезнув без следа.
 Соломон происходил из образованной, интеллигентной петербургской семьи, живал 
за границей, знал языки и по своей речи и внешности был несомненно исключением 
из массы неуклюжих, необразованных советских дипломатов (особенно – более 
позднего времени), с деревянными лицами и полуинтеллигентной речью. Он 
немедленно дал Муре проездное свидетельство в Гельсингфорс, и она на следующий 
день выехала на пароходе навстречу Горькому. Переход был опасным: вход в 
Финский залив все еще оставался минированным с тех пор, как в 1917—1918 гг. 
англичане защищали Кронштадт от немцев.
 Она не могла не поверить газетным сообщениям, кроме того, она, конечно, хотела 
им верить. Еще 13 июля Горький писал ей в письме, посланном на берлинское 
торгпредство (возможно, что Максим привез его, он в это лето начал служить 
дипкурьером), полностью подтверждая газетные сведения, что он стремится выехать 
как можно скорее. Им выдвигались те же причины: агитация в пользу сбора средств 
голодающим в России и лечение сердца и легких.
 Но Горький в августе выехать не смог, и телеграммы лондонских газет оказались 
преждевременными. Однако обвинять их в этом нельзя: Горький действительно 
выехал из Петрограда на финскую границу, провел три дня (20—23 августа) в 
Белоострове и вернулся обратно. Поездка эта была сделана с исключительной целью 
– отдохнуть нравственно и физически. В последние недели он потерял много крови, 
температура держалась выше 39 °, и он находился в особенно подавленном 
состоянии после ареста Гумилева (3 августа) и смерти Блока (7 августа).
 Два дня Мура искала Горького по Гельсингфорсу и на третий день, не найдя его, 
выехала обратно. Максим в Берлине, с которым она тоже была в переписке, как и с 
Крючковым и Ладыжниковым, получив ее отчаянное письмо, написанное по 
возвращении в Таллинн, сообщил отцу в своем очередном письме о том, что 
произошло: «Титка ездила в Гельсингфорс встречать тебя. Семейные дела ее плохи. 
Мы звали ее в Берлин. Приедет через две недели. Вот я и думал: соберемся мы 
компанией [т. е. он сам, его жена, Соловей и Мура] и махнем в Италию к морю». 
Так, видимо, представлял себе недавно женившийся Максим свой медовый месяц.