|
к писательству: в 50-х годах прошлого века некий Будберг, русский посланник в
Берлине, Париже и Вене, отмечен в литературных словарях как «писатель», а Роман
Будберг, живший приблизительно в то же время, как «стихотворец», правда, не
русский, а немецкий, и переводчик на немецкий язык стихотворений Лермонтова. К
этим литературно настроенным Будбергам необходимо прибавить еще двух, живших
уже в наше время и о которых, к сожалению, ничего не известно: один был
специалист по древнеливонским и тевтонским аристократическим родам, курляндским
рыцарям и крестоносцам балтийских земель, выпустивший в 1955 и в 1958 годах две
небольшие книги по-немецки (одну в 51 страницу, другую в 23 страницы). Другой
был некто Михаил Будберг, автор книги «Русские качели», вышедшей на английском
языке в Лондоне в 1934 году.
Этот последний, рожденный около 1905 года, несомненно был исключением в семье:
сначала беспризорник и мешочник, потом комсомолец и моряк, служивший под
начальством комиссара Балтфлота Раскольникова, а затем – юнга на советском
торговом пароходе, сбежавший в середине 1920-х годов в одном из английских
портов, он был сыном убитого в революцию царского офицера, воспитанный в холе и
в четырнадцать лет убежавший из дому. В своем роде книга его – единственная,
где он рассказал о том, как некий молодой барон, бросив дом, переменив имя, и
несколько лет делавший завидную карьеру в молодой коммунистической организации,
где ему суждено было преподавать своим сверстникам марксизм, циник и авантюрист,
использовав все возможности, которые ему оставались в России, выскочил из нее
и навсегда исчез, оставив после себя беспорядочный, но чем-то подкупающий
рассказ о своих похождениях; в этом рассказе имеются некоторые странные
неувязки – как, например: путь с Морской на Каменноостровский (в Петрограде),
по словам автора, лежит через Литейный мост; или настойчивое желание Чан Кайши
познакомиться с молодым авантюристом, которое тот не исполнил (когда советский
пароход стоял на рейде в одном из китайских портов). Они наводят на подозрение,
что вся история этого бесшабашного господина вообще выдумана.
Но наиболее известный из Будбергов в последние годы царского режима был
Алексей Павлович Будберг, автор «Мемуаров белогвардейца» (название принадлежит
ему самому), изданных в эмиграции в 1929 году и слово в слово переизданных
затем в Советском Союзе. В них беспристрастно и исторически верно рассказана
колчаковская эпопея. Сам Алексей Павлович состоял в правительстве Колчака
военным министром.
Писатель Лесков очень недолюбливал «ливонское дворянство», да и за что было
его любить? Его никто в России особенно не чтил. В свободные профессии бароны
не шли или шли весьма редко, они успешно делали карьеру в военном и чиновном
мире, были в самом надежном смысле опорой самодержавия и часто стремились
занять высокие посты и административные должности именно в самой Прибалтике,
где у них были родовые земли. Николай Будберг прошел ту же школу, что и его
предки: привилегированное военное училище, выход в гвардию. Он был на несколько
лет моложе Муры, и 1917 год застал его двадцатидвухлетним. Ни к Колчаку, ни к
Деникину он не попал, у Юденича он как-то не сумел сделать карьеры. В Эстонии
ему делать было совершенно нечего. Не столько за игру в клубе, сколько за
поведение, которое считалось в его кругу недостойным его предков, семья
отказалась от него. Перспектив у него не было никаких, профессии тоже. Таллинн,
освобожденный наконец от царского попечения и ввергнутый Версальским миром в
новую свободную эру, был полон трудолюбивых, сознательных и, вероятно,
добродетельно настроенных людей, среди которых гедонистам, потомкам ливонских
рыцарей и паразитам не было места.
Лай (так его звали те, кто еще общался с ним), после первого же разговора с
осторожным Р., почувствовал в Муре выход для себя из мизерного существования в
провинциальной «дыре». Теперь кончалось лето, и в сентябре он пришел к ней и,
слегка смущаясь, рассказал ей о себе, впрочем, утаив кое-какие грехи молодости.
Она поняла тотчас же, что ему необходимо уехать и в Берлине (для начала) на
что-то жить. Она была для него некой нитью, по которой он мог выбраться из этой
глуши, где делать ему было совершенно нечего. Что он, собственно, намеревался
делать в жизни, она не спросила. Она поняла после этого второго прихода, что и
он был ее нитью – не только новая фамилия и титул должны были реабилитировать
ее, но и тот факт, что паспорт гражданки Эстонии открывал ей путь в любую
страну. Это было больше всего того, о чем она могла мечтать.
В эти месяцы до нее из Петрограда доходило немногое, и только кружным путем.
Почта не действовала, конечно, но Мария Федоровна и Крючков проехали через
Гельсингфорс в Берлин в апреле, и в мае с Пе-пе-крю был установлен контакт.
Крючков писал ей, что Дука серьезно болеет, что он окончательно решил выехать
лечиться в Европу и выедет очень скоро. Что контакт с ним у Пе-пе-крю и
Ладыжникова, заведующего издательством «Книга» в Берлине, установлен сейчас
через торгпредство. Он писал, что Горький беспокоится о ней, что до него дошли
слухи, что ее отдали под суд и судили за дружбу с ним, и он дал Крючкову
распоряжение выслать ей порядочную сумму денег, тем более что Ладыжников, как и
прежде, был доверенным лицом Горького в эти годы и у него скапливались деньги,
получаемые за иностранные переводы, главным образом за «Детство» и «На дне».
Крючков писал еще, что дела «Всемирной литературы» как будто стоят на месте,
зато появились другие всемирные планы благодаря возродившейся у интеллигенции
умственной энергии, а энергия появилась потому, что объявлен НЭП и интеллигенты
начали кушать масло. Он тоже сообщал, что Дука совсем ничего не сочиняет больше,
т. е. беллетристику, потому что он занят исключительно писанием писем великим
мира сего о голодающем населении России. Каждый день уходят письма то Ромену
Роллану, то Элтону Синклеру, то Голсуорси, то директору АРА Герберту Гуверу в
США, то еще кому-нибудь – кому бы и знать об этом, как не ему, Крючкову, – вся
|
|