говорил, что хотел. Его последняя книга «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна», 
вышедшая в переводе, имела среди русских читателей огромный успех, не говоря 
уже о ранних его произведениях, которые в начале нашего века читались всеми 
грамотными русскими. Любопытно отметить, что три человека встретились в издании 
«Мистера Бритлинга» – Уэллс его написал, Горький напечатал его в своем журнале 
«Летопись», а русским переводчиком романа был тот самый М. Ликиардопуло, 
близкий друг Локкарта, русский грек: в 1912—1917 годах этот человек, которого и 
Локкарт и его друзья называли «Ликки», служил в разведке и в образе греческого 
купца в 1915—1916 годах ездил в Германию. Он, видимо, имел отношение не только 
к русскому военному шпионажу, но и к британской секретной службе (он прекрасно 
знал шесть языков), так как в 1918 году он оказался в Англии, где, не вступая 
ни в какие отношения с бывшими друзьями, теперь эмигрантами, прожил и 
проработал до самой смерти.
 Горький впервые встретился с Уэллсом в 1906 году, в США. Они оба читали друг 
друга в переводах; их переписка, особенно после второй встречи, в Лондоне в 
1907 году, была дружеской и не прерывалась, хотя и не была слишком частой. 
Получив телеграмму, Горький вынужден был ответить, что гостиниц в Петрограде 
нет, т. е. дома по-прежнему стоят, но они пусты – служащие мобилизованы и 
добивают Юденича, ни электрического света, ни постельного белья нет. Еды тоже 
нет, и ресторанов не имеется, так что, может быть, Уэллсу лучше бы было 
остановиться где-нибудь в частном доме, хотя бы, например, у него на 
Кронверкском.
 Уэллс с радостью согласился, написав, что приедет с сыном и пробудет два-три 
дня, а затем съездит в Москву поговорить с Лениным, с которым давно мечтает 
познакомиться.
 И вот Уэллс появился сам, в сопровождении старшего сына Джипа, в клетчатом 
пиджаке, румяный, круглый, восхищенный Петроградом, который он называл 
Петербургом и в котором он был в 1914 году. Он был рад видеть Горького и Марию 
Федоровну, которую помнил по Америке и которую называл мадам Андереивной. Дом 
искусств организовал обед в его честь (в доме Елисеева, на углу Невского и 
Морской, еда была убогая, но елисеевская челядь и елисеевские сервизы спасли 
положение), и Уэллс всех немедленно покорил своим умом, веселым разговором, 
быстротой движений и готовностью воспринимать решительно все с нескрываемым 
энтузиазмом. А если и были некоторые скрипучие голоса на этом вечере, то только 
тех людей, которых усиленно, но безуспешно пытались не пригласить в Дом 
искусств; они все-таки явились со зловредной целью нажаловаться Уэллсу на то, 
что с ними сделали, и показать, до чего они доведены. Они даже пытались 
раздеться (не при дамах) и показать Уэллсу свое нижнее белье, а кстати уж и 
обтянутые кожей от недоедания ребра, но их очень быстро и решительно оттеснили 
к дверям, и, как они ни пытались высказаться на чистейшем английском, 
французском и немецком языках, а некоторые, как, например, Аким Волынский, и 
по-итальянски, им не дали сказать ни одного слова, объяснив Уэллсу, что, по 
недоразумению, на вечер явились какие-то тени проклятого прошлого и обращать на 
них внимание не стоит.
 Мура переводила с русского на английский и с английского на русский целыми 
днями. На заседаниях Петроградского Совета, куда Уэллс был приглашен, это ей 
было особенно трудно. Несколько неожиданно было то обстоятельство, что она 
официально была приставлена к нему по распоряжению Кремля, о чем сам Уэллс 
писал в своей книге. Джип, которому было неполных двадцать лет, учился русскому 
языку и знал язык: совсем недавно Уэллс уговорил одну английскую среднюю школу 
в Ондл начать русские классы, первые в Англии, и послал Джипа учиться именно 
туда. Кроме того, Джип перед отъездом брал частные уроки у С. С. Котелянского, 
позже известного переводчика и друга Вирджинии и Леонарда Вульф.
 Джип старался помочь Муре, как мог, но его сразу взяли в оборот Соловей и 
Валентина, нашлась молодежь, и он стал пропадать с Кронверкского с утра до 
вечера. Ему все было интересно. А Уэллс днем сидел с Горьким в его кабинете, 
Мура примащивалась между ними, и часами шел разговор – о будущем обучении 
необученных, о братстве народов, о технике как способе победить природу, о мире 
во всем мире. Вечером разговор продолжался за чайным столом. Уэллс в столовой 
Горького перезнакомился и с проф. Павловым, и с Замятиным, и с Чуковским, и с 
Шаляпиным. Два-три дня затянулись на две недели. Уэллс ходил всюду: в Эрмитаж, 
в Смольный, на «Отелло» в Большом драматическом театре, в Гавань, еще и еще 
смотреть на заколоченные досками магазины Невского. Он гулял по Васильевскому 
острову, где были ряды сломанных на топливо деревянных домов, и интересовался, 
о чем пишут в «Жизни искусства», и просил свести его на Гороховую, дом 2, чтобы 
взглянуть, как работает известное учреждение.
 Но на Гороховую Мура его не повела.
 В прошлом у Горького и Уэллса были две встречи: одна в доме редактора 
«Вильтшайр Магазин», в США, и вторая – в Лондоне, куда Горький приехал в 1907 
году на V съезд РСДРП, и они оба оказались гостями на одном светском вечере. 
Эти две встречи позволили им узнать друг друга, но не дали возможности 
обстоятельно и спокойно поговорить. Оба высоко ценили книги и так же высоко 
ценили политическую сторону друг друга: общее для обоих желание переделать мир, 
улучшить человека и условия его жизни, и общий их расчет на разум человека, и 
воинственное стремление обоих к прогрессу – даже насильственному. В 1908 году 
Горький хотел переписать «Фауста», Уэллс во время первой мировой войны 
собирался переписать всю мировую историю, дать ей новую интерпретацию – с 
самого ее зарождения до современности, ведущей мир к концу и культуру – к 
гибели. Роль обоих, по их мнению, заключалась в том, чтобы постараться, чтобы 
этого не случилось. Оба всю жизнь считали, что только знание, всеобщее