просвещение остановит этот ход и спасет человечество, и что они поведут его по 
этому пути. И мысль об универсальной энциклопедии тогда не одному-Горькому, но 
и Уэллсу казалась панацеей от всех зол.
 Уэллс помнил, как в 1914 году, когда он с неизменным, верным Морисом Берингом 
пошел на заседание Государственной Думы в Таврический дворец, его поразил и 
возмутил огромный портрет Николая II, висевший в русском парламенте. Он не мог 
поверить своим глазам: царь в парламенте? Кому он нужен? Что общего? Он тогда 
назвал Россию «последней границей человечества», и говорил о ее «замерзшей 
дикости», и после этого еще больше стал ценить Горького. Вышедший в 1917 году 
английский перевод «В людях» он ставил очень высоко, а Горький, приблизительно 
в то же время прочитавший «Мистера Бритлинга», написал Уэллсу восторженное 
письмо:
  «Конец декабря 1916  [32] , Петроград.  Книгоиздательство „Парус". Петроград, 
Б. Монетная, 18.
  Г. Уэллсу  Дорогой друг! Я только что закончил корректуру русского перевода 
Вашей последней книги „М-р Бритлинг" и хочу выразить Вам мое восхищение, так 
как Вы написали прекрасную книгу! Несомненно, это лучшая, наиболее смелая, 
правдивая и гуманная книга, написанная в Европе во время этой проклятой войны! 
Я уверен, что впоследствии, когда мы станем снова более человечными, Англия 
будет гордиться тем, что первый голос протеста, да еще такого энергичного 
протеста против жестокостей войны раздался в Англии, и все честные и 
интеллигентные люди будут с благодарностью произносить Ваше имя. Книга Ваша 
принадлежит к тем, которые проживут долгие годы. Вы – большой и прекрасный 
человек, Уэллс, и я так счастлив, что видел Вас, что могу вспоминать Ваше лицо, 
Ваши великолепные глаза. Может быть, я выражаю все это несколько примитивно, но 
я хочу просто сказать Вам: в дни всемирной жестокости и варварства Ваша книга – 
это большое и поистине гуманное произведение.
 Вы написали прекрасную книгу, Уэллс, и я сердечно жму Вашу руку и очень люблю 
Вас.
 А теперь я хочу сказать Вам следующее. Два моих друга, Александр Тихонов и 
Иван Ладыжников, организовали издательство для детей. Сейчас, может быть, более 
чем когда-либо дети являются лучшим и наиболее нужным, что есть на земле. 
Русские дети нуждаются более, чем все другие, в знакомстве с миром, его 
великими людьми и их трудами на счастье человечества. Надо очистить детские 
сердца от кровавой ржавчины этой безумной и ужасной войны, надо восстановить в 
сердцах детей веру в человечество, уважение к нему; мы должны снова пробудить 
социальный романтизм, о котором так прекрасно говорил м-р Бритлинг Лэтти и о 
котором он писал родителям Генриха в Померанию.
 Я прошу Вас, Уэллс, написать книгу для детей об Эдисоне, об его жизни и трудах.
 Вы понимаете, как необходима книга, которая учит любить науку и труд. Я 
попрошу также Ромена Роллана написать книгу о Бетховене, Фритьофа Нансена – о 
Колумбе, а сам напишу о Гарибальди. Таким образом, дети получат галерею 
портретов ряда великих людей. Я прошу Вас указать мне, кто из английских 
писателей мог бы написать о Чарльзе Диккенсе, Байроне и Шелли? Не будете ли Вы 
добры указать мне также несколько хороших детских книг, чтобы я мог 
организовать их перевод на русский язык?»
 В это время мысль о полезных знаниях для детского возраста уже владела Горьким,
 и он пользовался каждым случаем контакта с западными писателями, чтобы просить 
у них сотрудничества. В это время он писал Ромену Роллану:
  «Конец декабря 1916  [33] , Петроград .  Дорогой и глубокоуважаемый товарищ 
Ромен Роллан! Очень прошу Вас написать биографию Бетховена для детей. 
Одновременно я обращаюсь к Г. Уэллсу с просьбой написать „Жизнь Эдисона", 
Фритьоф Нансен даст „Жизнь Христофора Колумба", я – „Жизнь Гарибальди", 
еврейский поэт Бялик – „Жизнь Моисея" и т. д. Мне хотелось бы при участии 
лучших современных писателей создать целую серию книг для детей, содержащую 
биографии великих умов человечества. Все эти книги будут изданы мною.
 Я уверен, что Вы, автор „Жана-Кристофа" и „Бетховена", великий гуманист, Вы, 
так прекрасно понимающий значение высоких социальных идей, – не откажете мне в 
этом…»
 Отказать ни тот, ни другой не решились. Они просто обошли молчанием это 
предложение, и из этой детской серии ничего не вышло. Теперь, в 1920 году, в 
совершенно новых условиях, Горький снова начал настаивать на том, чтобы Уэллс 
включился в работу и помог ему просветить жаждущих просвещения.
 К концу второй недели своего пребывания в Петрограде Уэллс внезапно 
почувствовал себя подавленным, не столько от разговоров и встреч, сколько от 
самого города. Он стал говорить об этом Муре, он смутно помнил ее перед войной 
в Лондоне, еще перед ее отъездом в Берлин, куда Бенкендорф получил назначение в 
русское посольство. У их общего друга Беринга был в это время дом, и он давал 
вечера, и там они встречались несколько раз, но почему-то он совершенно не 
запомнил Бенкендорфа. Он помнил ее и до замужества, на балах у русского посла в 
Лондоне, графа Александра Бенкендорфа, где величественная жена посла 
(урожденная графиня Шувалова) представила их друг другу. Девять лет тому назад. 
Ей тогда было двадцать, а сейчас ей двадцать девять. Он заговорил с ней об этих 
странных, незнакомых ему до того, минутах беспричинной подавленности, которые, 
когда он остается один, просачивались или втирались в его воспоминания, 
незначительные сами по себе и потерявшие свои яркие краски, но милые ему, – о 
старом Петербурге, – которые здесь, в первые дни, ожили в нем. Он был рад ей 
сказать об этих учащающихся «затемнениях» настроения, о которых «своему старому 
другу» сказать он не мог, об ужасно грустном чувстве, которое он испытывает, 
глядя на дома и памятники, на мосты и церкви. Почему? Ведь это можно все легко