Бывает сон – всю ночь один:
   Так видит Даму паладин,
   Так раненому снится враг,
   Изгнаннику – родной очаг,
   И капитану – океан,
   И деве – розовый туман…
   Но сон мой был иным, иным,
   Неизъясним, неповторим,
   И если он приснится вновь,
   Не возвратится к сердцу кровь…
   И сам не знаю, для чего
   Сна не скрываю моего,
   И слов, и строк, ненужных Вам,
   Как мне, – забвенью не предам.



 Она хранила эту книжку. Позже она отвезла ее в Эстонию. Она оставила ее там, 
как оставила все свои бумаги, все письма – ранние и поздние, полученные из 
многих мест и во многие места адресованные ей, в места, где она жила двадцать 
лет, кочуя из страны в страну, и письма были из разных стран – из Сорренто, 
Лондона, Праги, Таллинна, Загреба, Парижа. И как все это горело, когда 
советская армия в конце второй войны брала города и деревни! Не всегда было 
ясно, горят ли они от советских бомб или уходящая немецкая армия поджигает их? 
Но как все пылало!
 Горький вернулся из Москвы ни с чем: ему не дали обещания ни что обыск не 
повторится, ни что ему когда-либо в будущем позволят иметь свою газету. Он 
сильно кашлял ночами, ежедневно поднималась температура, и д-р Манухин Иван 
Иванович, когда-то член большевистской партии, лечивший его много лет и недавно 
сделавший медицинское открытие лечения туберкулеза, делал ему усиленное 
просвечивание селезенки рентгеном. Большинство врачей в России считало этот 
способ лечения шарлатанством, но Горький говорил, что Манухин уже много раз 
спас ему жизнь, что в 1914 году ему, Горькому, даже пришлось печатно выступить, 
защищая Манухина от официальной медицины. В 1930-х годах, когда Манухин 
оказался в эмиграции, он продолжал давать свои сеансы лучей, но французские 
врачи не дали ему возможности развить свое искусство, практику ему запретили. 
Он был известен в Париже как частый посетитель собора на улице Дарю.
 Горький вернулся в Петроград и стал теперь много говорить о женщинах, о новых 
женщинах. Он всегда говорил о женщинах нежно, но теперь он говорил о том, что в 
них появилось железное начало и что женщины как-то по-своему опережают мужчин. 
Раньше он даже о мужественной Екатерине Павловне, первой своей жене и матери 
Максима, с которой он разошелся в 1903 году, говорил как о чем-то хрупком и 
драгоценном, хотя Екатерина Павловна никогда не была таковой. Она в свое время 
приняла разрыв «без истерик», она была «передовой», принадлежала к эсеровской 
партии, но ведь и он был не какой-нибудь застарелый, заматерелый в 
патриархальных принципах человек прошлого! Он оставил тогда ее с двумя детьми 
(девочка умерла в 1906 году), и она не плакала, она была «твердая». Он оставил 
ее, потому что встретил Марию Федоровну Андрееву. Эта бросила семью, мужа и 
детей, и ушла из театра Станиславского, потом – в партию Ленина, к ужасу всего 
светского Петербурга, а потом, ради Горького, и вовсе бросила театр. Она как 
будто была еще тверже. А он? Нет, он чувствовал в себе все свое тысячелетнее, 
нет! – стотысячелетнее наследство, которое все еще требовало от женщины 
покорности, кротости и отражения мужчины. Но женщины вокруг него никого не 
хотели отражать, ни Молекула, ни Валентина, ни Мура, они знали, чего хотели – 
выжить сами по себе, – и он чувствовал себя с ними… да, слабым и растерянным. 
Предки его брали хлыст, кнут, кочергу. Его дед бил его бабку, его отец поднимал 
руку на его мать. А у него нет даже твердого голоса с Мурой, когда она говорит 
ему о том, что уедет, не дождавшись его, уедет сама и одна или, если надо, – 
уйдет. И просто немыслимо сказать ей: «я не пущу вас», потому что совершенно 
нереально прозвучали бы эти слова: я вас укрою, я вас спасу, я вас не дам в 
обиду. Этого ему сделать не дадут, как не дали в Москве позволения делать, что 
он хочет. Но еще страннее то, что Мура как будто от него ничего и не ждет, она 
ни о чем не просит, ни чтобы он защитил, ни чтобы он спас, ни чтобы укрыл ее. 
Она отводит глаза, когда он спрашивает ее: «Что же вы решили?» Она молчит. А 
внутри нее работает этот хорошо свинченный механизм, который он не совсем 
хорошо понимает и никогда уже не поймет. Он смотрит на нее пронзительно и, не 
подозревая, что «медная Венера» Вяземского вовсе никогда не была ее прабабушкой,
 говорит:
 – Не медная вы, а железная. Крепче железа в мире нет.
 – Теперь мы все железные, – отвечает она, – а вам бы хотелось, чтобы мы были 
кружевные?
 Переполох в доме начался ужасный, когда пришла телеграмма на имя Горького от 
Герберта Уэллса. Знаменитый английский писатель сообщал, что он «приедет 
посмотреть Россию»: он приветствовал революцию февральскую, и приветствовал 
революцию октябрьскую, и на весь мир объявил свой восторг, и печатно, и в 
письмах, по поводу подписания Брестского мира – Россия оказалась всех умней: 
она первая вышла из этой бойни. Он писал «своему старому другу Максиму 
Горькому», выражая свое восхищение перед новой Россией, которая указывает миру 
путь и наконец дала пример – свергать царей и не воевать! В Англии ему давали 
высказываться свободно. Мудрость России – в прекращении бессмысленной войны. Он