– Где ваш паспорт? – спросил комиссар.
 – Наши паспорта остались в Чека, – ответила я.
 Пока он не снесся по телефону с Гороховой, мне казалось, что все потеряно: нас 
могли отослать обратно, нас могли арестовать. Это были ужасные моменты. Но вот 
нас попросили в различные комнаты, раздели, обыскали, затем осмотрели багаж, и 
мы получили разрешение выехать в Финляндию.
 Лошадей не было. Больного мужа усадили в ручную тележку. Дошли до моста, на 
котором с одной стороны стояли солдаты-финны, а с другой – большевики.
 После некоторых переговоров финны взяли наш багаж.
 В это время строгий комиссар, который только что почти глумился над нами, 
подошел ко мне, и я услышала его шепот:
 – Очень рад был быть вам полезным…
 Я растерялась. Комиссар скрылся. В ту минуту мне показалось, что он не 
сносился по телефону с Гороховой и выпустил нас без разрешения этого учреждения,
 и что вся его грубость была напускная.
 В Финляндии мы остановились в санатории близ Гельсингфорса, где восстановили 
здоровье, но мысли наши были и всегда остались на нашей дорогой родине, на долю 
которой выпало столько страданий».
 Так, в ручной тележке и с бульдогом в руках, Гавриила вывезли из Советской 
России. Финские власти приняли его за паралитика.
 Счастью Нестеровской не было конца. В Париже она стала портнихой.
 Но это было и прошло. Теперь, осенью 1919 года, в предвидении второй страшной 
зимы, в доме начали происходить перемены. Тихоновы выехали, к Андреевой приехал 
сын с женой; из Москвы, тоже на время, приехал сын Горького от первой жены, 
Максим, член партии большевиков с 1917 года; он хорошо знал Дзержинского и 
Петерса, у которых работал в ВЧК сначала инструктором Всеобуча, потом 
разъездным курьером. Во время его пребывания на Кронверкском, в Большом 
драматическом театре Андреева в последний раз сыграла Дездемону, – ей было 
тогда пятьдесят два года, она выглядела на тридцать пять. Скоро после этого 
Максим выехал за границу, где стал дипкурьером между Берлином, Италией и теми 
европейскими странами, которые начинали постепенно заводить отношения с Кремлем.

 Дом был всегда полон. В нем почти ежедневно ночевали засидевшиеся до полуночи 
и испуганные ночными нападениями гости. Им стелили на оттоманке в столовой. 
Среди них – приезжавший в Петроград из Москвы Ходасевич. Его племянница 
Валентина была моложе его всего на восемь лет, и он очень любил ее. Иногда 
появлялись и старые друзья Горького, добравшиеся до него из Нижнего Новгорода, 
или друзья его друзей. Всем находилось место.
 Никто никогда не жаловался на тесноту; так как эта огромная квартира была 
соединением двух квартир, то места всем было достаточно. К чаю нередко 
собиралось до пятнадцати человек, чаепития продолжались с пяти до полуночи. 
Обед был ранний. Еды было по тем временам достаточно, но, конечно, ни о какой 
роскоши говорить не приходилось. В Европе писали в это время, что Горький живет 
как миллионер (это была ложь). К чаю приходили сотрудники «Всемирной 
литературы», администраторы Дома ученых А. Роде  [30] и М. П. Кристи (тоже одно 
из вдохновленных Горьким или даже им созданных учреждений), писатели из недавно 
открытого «Дома искусств». Наиболее частыми гостями были издатель 3. И. Гржебин,
 Ф. Э. Кример, вскоре назначенный в Лондон директором Англо-советского 
торгового общества (Аркос), А. Б. Халатов, председатель Центрального комитета 
по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ), востоковед академик С. Ф. Ольденбург, А. П. 
Пинкевич, В. А. Десницкий, К. И. Чуковский, Е. И. Замятин, Ф. И. Шаляпин, Борис 
Пильняк, Лариса Рейснер, ее муж Раскольников, комисcap Балтфлота, М. В. 
Добужинский, режиссер С. Э. Радлов, актриса французского (Михайловского) театра 
Генриетта Роджерс (позже вышедшая замуж в Париже за известного писателя Клода 
Фаррера), а также, когда бывали в Петрограде, Красин, Луначарский, Коллонтай, 
Ленин и другие члены правительства.
 Атмосфера, которая царила в доме, была не совсем обычной: почти каждый 
обитатель имел прозвище, и шутки, подвохи, анекдоты, и всяческие юмористические 
затеи, иногда нелепые, понятные только посвященным «внутреннего круга», не 
прекращались ни на один день. Разумеется, комиссар театров Андреева в этом 
шутовстве не принимала участия. Но Соловей (прозвище Ракицкого), Валентина 
(позже – главный декоратор ленинградского Кировского театра), Молекула, а также 
приезжавший из Москвы Максим изощрялись в остроумии: шарадах, куплетах, 
фантастических рассказах о никогда не бывшем и якобы случившемся здесь только 
вчера. Этим всем угощали Горького за чайным столом, для которого это были 
редкие минуты юмора и смеха за целый день забот, огорчений, волнений, 
распутывания интриг в опекаемых им учреждениях и парирования козней Зиновьева, 
личного его врага.
 Сейчас трудно себе представить, какую ни с чем не сравнимую власть имел этот 
человек, стоявший с момента Октябрьской революции на третьем месте в иерархии 
большевиков после Ленина и Троцкого, оставив позади себя и Каменева, и 
Луначарского, и Чичерина, и Дзержинского. В «Петроградской правде» каждое утро 
Зиновьев писал: «Я объявляю», «Я приказываю», «Я запрещаю», «Я буду карать 
безжалостно», «Я не потерплю»… и за этим чувствовался чудовищный аппарат 
неимоверной силы, который был у него в руках и которым он владел, не давая ни 
себе, ни другим ни минуты покоя. Все, что он ни делал, получало, постфактум 
конечно, апробацию Кремля, и он это знал. С Лениным он жил в Швейцарии, с 
Лениным он приехал через Германию в Петроград и теперь был фактически 
единоличным диктатором севера России, опираясь на мощный аппарат ВЧК, созданный 
Урицким. Урицкого вот уже год как не было. Тысяча человек была расстреляна за