крепости, где они теперь все ждали решения своей участи, ни подвала в доме 
Ипатьева в Екатеринбурге и урочища «Четырех братьев», ни той шахты, куда в 
конце концов бросят его знакомого вел. кн. Михаила Александровича вместе с его 
кузенами и теткой.
 Человеку западного мира, да еще англичанину, верящему в суд и право, такие 
ночи, как ночь ликвидации анархистов, не проходят даром. Локкарт теперь понимал,
 что левых эсеров ждет та же участь, которая выпадает их «правым» собратьям, и 
что впереди – убийства и пытки, о которых сейчас можно только догадываться. 
Возможно также, что его русские друзья открыли ему глаза на сущность того, что 
происходит, что пришло, и идет, и будет идти, все расширяясь, все умножаясь, 
если его сейчас, в это зловещее лето, не пресечь.
 В таких умонастроениях Локкарту нужно было иметь в виду две вещи и делать 
ставку на обе карты: на внешнюю дружбу с Кремлем и на продолжение войны с 
Германией одновременно. С одной стороны, по его мнению, нужно было немедленно 
признать большевиков и начать с ними традиционные дипломатические отношения, 
поставив непременным условием помощи Кремлю вооруженное сопротивление Красной 
Армии германскому продвижению в глубь России; с другой стороны, надо было 
поддерживать сколько возможно (деньгами и обещаниями) контрреволюцию, в каком 
бы виде она ни являлась, – т. е. действия, с одной стороны, Савинкова, с другой 
– ген. Алексеева. Он называл это «грозить большевикам» и «войной нервов», но 
прекрасно понимал, что это называется просто шантажом.
 Американский историк Р. Оллман так пишет об этом поворотном моменте в июне – 
июле 1918 года:
 «Германский посланник прочно сидел в Москве. Германская армия продолжала в 
апреле и мае все глубже вторгаться на Украину, в Грузию, в Крым и Прибалтику, 
осуществляя директиву, данную Людендорфом: „Решающее значение имеет для нас 
отвоевать верное место в российской экономической жизни и монополизировать ее 
экспорт. Все русское зерно, безотносительно к русским нуждам, должно быть 
экспортировано в Германию; Россия должна быть обескровлена, ее надо заставить 
связать свое существование с Германией". Всякая другая политика, объявил 
Людендорф в заключение, „серьезно подорвет наше военное усилие и наши 
послевоенные интересы". Такова была военная сторона германского плана. 
Политическая сторона его, которой руководили Кюльман, Хинце и Хертлинг, была 
диаметрально противоположна ему и требовала установления дружеских отношений с 
большевистским режимом; они считали, что всякое другое русское правительство 
постарается сблизиться с державами Согласия. Таким образом, баланс был непрочен,
 и в результате Людендорф оказался связанным и не мог осуществить свою хищную 
программу и привести Германию к новому наступлению».
 Все, что таил в себе план Людендорфа, было угадано Локкартом, находившимся в 
Москве 23 мая, в день, когда чехи решили форсировать свой путь на Владивосток, 
а военный кабинет Англии – послать в Архангельск десант. В одной из своих 
наиболее важных телеграмм Локкарт сообщал Бальфуру, министру иностранных дел, 
что в последние десять дней положение подверглось важным изменениям благодаря 
неожиданной перемене в германской политике: Германия известила большевиков, что 
она закончила свои военные операции на территории России, и что у нее теперь 
нет намерений брать Петроград или Москву, и что немцы готовы начать 
экономическое сотрудничество с русским правительством. Локкарт дал понять 
Бальфуру, что, по его мнению, немцы пришли к такому решению потому, что их 
наступление на западном фронте не позволяет им иметь достаточное количество 
войска для оккупации центральной России. Поэтому они решили концентрировать 
свои силы на операциях в таких районах, как Кавказ и Украина, где они могут 
выиграть больше в материальном отношении и где для них не будет риска 
возобновления войны с большевиками, потому что эти окраины не находятся в 
данное время под властью большевиков.
 Ввиду такого поворота германской политики, телеграфировал Локкарт, державы 
Согласия имеют мало надежд на то, что большевики предложат им вмешаться и 
произвести интервенцию, или даже на то, что они дадут свое согласие на 
интервенцию. Теперь, когда они почувствовали себя гарантированными от 
германского наступления, они никогда не позволят союзникам акцию, которая могла 
бы спровоцировать Германию. Московские вожди сделают все возможное, чтобы 
продлить статус кво, т. е. положение, выгодное для немцев, которые теперь 
смогут успокоиться, эксплуатируя русское зерно и рудники Донбасса и сырье 
других земель, которые они заняли.
 При таком положении вещей Локкарт считал единственно возможным для союзников 
действием приготовить немедленно и в абсолютной тайне, поскольку возможно, 
широкую антибольшевистскую интервенцию. Но до последнего момента он считал 
необходимым продолжать мирное сотрудничество с большевиками, в надежде, что 
какой-нибудь непредвиденный шаг немцев заставит большевиков дать свое согласие 
на вмешательство союзников. Когда союзники будут полностью готовы, они должны 
будут воспользоваться выгодной для них минутой в русской ситуации и объявить 
свою цель русскому народу, взывая к его патриотизму и гарантируя 
территориальную целостность России, и затем, в одни сутки, высадить армию во 
Владивостоке, Мурманске и Архангельске.
 Таким образом, Локкарт стал сторонником интервенции. В марте он надеялся, что 
Кремль (или тогда еще Смольный) призовет на помощь союзников; в апреле он стал 
соглашаться, что от Кремля приглашения не будет и что в лучшем случае можно 
ожидать его согласия на интервенцию; теперь, в мае, он пришел к заключению, что 
и согласия не будет, но что тем не менее интервенция – острая необходимость. 
Трудно решить, что означала такая смена взглядов. Если предположить, что 
опасность со стороны Германии была действительно так велика, как он думал, то