Москва была буквально залита кровью анархистов, и чекист Петерс на следующий 
день после «бани» повез Робинса и Локкарта посмотреть, что сталось со штабом и 
всякими штаб-квартирами анархистов в Москве, как на пикник. Некоторые помещения 
еще пахли кровью и распоротыми животами. Петере объяснял обоим, что у 
большевиков нет времени производить судебное следствие и вообще ставить – как 
пьесу на театре – всю комедию законного судопроизводства. Первый немецкий посол 
после подписанного мира должен был приехать в Москву, и столицу приказано было 
вычистить. А судопроизводство с адвокатами, прокурорами, свидетелями и 
присяжными не ко времени: у советской власти слишком много врагов и их надо 
приканчивать на месте, и еще лучше – массово.
 В эти дни у большевиков было довольно много задач, положение их иногда 
казалось угрожающим. Японский десант с явно враждебными целями во Владивостоке, 
немецкая армия под Петроградом, занятие немцами Финляндии и союзный десант в 
Мурманске (с неприкрытой целью идти в Архангельск) – таковы были их заботы. В 
Мурманск действительно в это время пришли два английских крейсера, «Глори» и 
«Кокран», и французский крейсер «Адмирал Об»; а американский крейсер был в пути 
и пришел в мае, когда Робинса больше в России уже не было.
 В мае, пока он еще жил в Москве, он продолжал вести себя со свойственным ему 
авантюризмом. Локкарт ценил в нем его красноречие, его уверенность в себе, его 
внешность, напоминавшую индейского вождя, и его дружеское отношение к самому 
Локкарту и товарищеское отношение ко всем остальным. Садуль и Робинса, и 
Локкарта считал закоренелыми, неисправимыми буржуа, о чем он писал Альберу Тома 
в Париж еще 13 марта:
 «С некоторых пор американцы прислали для контактов с Троцким полковника 
Робинса… Кажется, это человек умный и ловкий и может принести пользу. К 
несчастью, он политически внушает Троцкому только относительное доверие, 
во-первых, потому, что он принадлежит к наиболее империалистической и 
капиталистической партии Соединенных Штатов, во-вторых, потому, что он как-то 
слишком „хитер", как-то уж слишком дипломат в разговорах с наркомвоеном. 
Английские интересы в Смольном с некоторых пор тоже здесь представлены 
консульским агентом Локкартом, который некоторым большевикам кажется более 
серьезным и более „отчетливым", чем Робинс. К несчастью, Локкарт, как и Робинс,
 – добрый буржуа. Нам нужны здесь левые социалисты… Курьеры после беспорядков в 
Финляндии или запаздывают, или вовсе не приезжают…»
 Но кое-чему в апреле и мае Садуль еще учился у Робинса, Робине – у Садуля, а 
Локкарт у обоих.
 Ему давно пора было съездить в Вологду, по примеру Садуля и Робинса, но он 
боялся оставить Муру одну и не хотелось нарушать эту домашнюю жизнь, которая 
теперь стала такой прочной и счастливой. Тем не менее он решился отправиться в 
путь. К этому времени картина окружения России и внутреннее ее положение были 
следующие: 5 апреля японцы начали высадку во Владивостоке, и чешские войска в 
Сибири, организовавшись в регулярные части, начали военные действия от 
Японского моря до Иркутска и грозили Уралу. Савинков – по слухам – действовал 
на верхней Волге и собирался открыть дорогу чехам в европейскую Россию; 
доходили сведения, что англичане из Персии идут на Кавказ; Украина и Донская 
область были заняты немцами, как и Крым. Прибалтика была также оккупирована ими.
 Весь апрель месяц немцы постепенно занимали Финляндию; союзные военные суда 
стояли на рейде в Мурманске и 1200 человек были спущены на берег (по советским 
данным – 12 000). Английские крейсера «Глори» и «Кокран» пришли еще в марте. 
Генерал Пулль командовал войсками, контр-адмирал Кемп командовал эскадрой. 
Американский крейсер ожидался со дня на день.
 Внимательно взвесив все эти факты, Локкарт 27 мая выехал в Вологду. Накануне 
московские проводы запомнились Локкарту: в этот день в последний раз всей 
компанией они поздно вечером отправились в «Стрельну» праздновать чье-то 
рождение, и цыганка Мария Николаевна им пела, как бы прощаясь с ними. Каким-то 
чудом это место все еще было открыто, и старые лакеи узнавали там прежних 
господ: «Столик ваш всегда для вас готов, господин Лохарь», – говорили татары, 
взмахивая салфетками. Выпито было много, и на рассвете Мура и Локкарт поехали 
на Воробьевы горы и там долго стояли обнявшись, пока солнце не взошло над 
Кремлем.
 Через три дня он был на месте. В этот же день он доложил Нулансу и Френсису 
уже не колебания свои, но уверенность, к которой он пришел в последние дни, что 
интервенция необходима, но должна ли она быть антибольшевистской прежде всего, 
а потом уже антинемецкой, он не знал, причем на поддержку русской 
контрреволюции, по его мнению, рассчитывать можно было только минимально – 
каждый человек был против всех остальных, и никто ни с кем не мог сговориться.
 В переменах, происшедших в уме Локкарта, сыграли роль два фактора: один – 
чисто внешний – удар по его карьере, если он никого ни в чем не убедит (т. е. 
ни Асквита, ни Черчилля, ни Бальфура, ни Ллойд-Джорджа, не говоря уже о главной 
квартире: среди генералов Нокс уже громко требовал его отозвания из Москвы и 
даже – отдачи под суд за симпатии к Ленину и Троцкому и другим разбойникам). 
Второй фактор был внутренний: был ли он результатом логического процесса мысли, 
обусловленным его созреванием – в политическом, как и в личном плане, – была ли 
в этой перемене повинна эмоциональная сторона его московской жизни, но ему 
постепенно, особенно же со дня анархистской бойни, открылся наконец весь ужас 
террора, настоящего и будущего; все, что таилось за фразами Ленина, улыбками 
Чичерина, святостью Дзержинского, все приобрело вдруг новый смысл. Кровь, 
которая была пролита в ту ночь в Москве в бессудной ночной резне и которая 
вот-вот должна будет еще пролиться, смутила его. Он, конечно, в это время не 
мог еще предвидеть ни стрельбы по великим князьям во дворе Петропавловской