мы доехали».
 На что Ленин ему отвечал:
  «Получено февр. 28. 3 часа 10 мин. пополудни. 
 Перемирие еще не подписано. Положение без перемен. На остальные вопросы Вам 
ответит Петров из наркоминдела.
  Ленин». 
 Локкарт пишет о Робинсе как о талантливом, живом собеседнике, «ораторе того же 
калибра, каким был Черчилль». Разговор с ним не был диалог, это почти всегда 
был монолог; монолог Робинса, его способность находить метафоры и пользоваться 
ими была исключительно оригинальна. Еще в 1912 году он был кандидатом на 
выборах в Сенат США от штата Иллинойс. Он искал великих и умел поклоняться им. 
Одним из них был Теодор Рузвельт; Ленин разжег его воображение, и – странно 
сказать – Ленину он часто казался забавен. Ленин никогда не отказывал ему в 
приеме, и даже иногда могло казаться, что Робинс, силой своей личности, 
действует на Ленина, конечно, не меняет его мыслей и решений, но впечатляет его,
 как впечатляет он всех вокруг себя.
 Он был за немедленное признание США большевиков, но посол Френсис думал об 
этом несколько иначе. Там, в Вологде, настроения были обусловлены твердой 
непримиримостью опытного дипломата Нуланса, жаждавшего крови Ленина, 
интервенциониста и реакционера, поклонника порядка и традиций. И ни Робинс, ни 
Садуль своими доводами, что «России обратного хода нет», никого не могли 
переубедить. В Москве же и в Петрограде оставшиеся англичане, французы и 
американцы слушали их гораздо более внимательно. Впрочем, тут люди были 
совершенно другого рода, и цели их были другие: в Вологде сидели 
профессиональные дипломаты, которые давали отчет своим правительствам – 
Ллойд-Джорджу, Клемансо, Вильсону, – они много недель сидели там как на иголках,
 все еще живя в вагонах, данных им Совнаркомом, пока 14 мая не уехали в 
Архангельск. В Москве же и Петрограде оставались люди на целое поколение моложе 
их, от служивших на секретной службе до атташе союзных военных миссий, от 
последних корреспондентов европейских газет до последних служащих разоренных 
консульств.
 В 1920 и 1930-х годах, в среде русской эмиграции в Париже, бывшие 
социалисты-революционеры и социал-демократы утверждали, что только 
профессиональные политики имеют право заниматься политикой и рассуждать о ней, 
что политическая деятельность не терпит дилетантства. Над ними посмеивались 
(1917 год был еще слишком свеж в памяти), но они несомненно в каком-то смысле 
были правы: дилетанты в политике очень редко считаются с идеологией, стоящей за 
ней или ведущей ее, и не понимают роли и значения ее власти над массами. 
Идеология, заменяющая религию, дающая готовые и обязательные ответы на все без 
исключения вопросы, как быта, так и бытия, обуславливающая поведение 
политических вождей, кажется им не столь существенной, как другие факторы 
политической жизни. Робинс игнорировал идеологию большевиков, он ясно видел их 
цели, как в России, так и в международном масштабе, он видел их стратегию и 
тактику, но никогда не заглядывал в основу, на чем это все стоит и что за этим 
скрывается. Может быть, в некоторой степени это повторилось значительно позже, 
когда почти всеми правительствами в 1930-х годах игнорировалась книга Гитлера и 
его идеологии не было оказано достаточно внимания? И те, кто стоял тогда у 
власти в Европе и Америке, не вникли в тот факт, что в тоталитаризме идеология 
всегда заменяет идеи? Робинс схватил главное, как ему казалось: бедные будут 
накормлены (не сейчас, не немедленно, но в будущем и с помощью американского 
Красного креста), жадные и сытые будут обезврежены, и между «понявшими» и 
«ожившими» в этой замороженной стране распустятся наконец цветы несомненного 
братства. Он был американцем Среднего Запада, каждый день читал Библию; 
гуманист и филантроп, он, судя по всему, что о нем позже писалось, был также 
оптимист и сангвиник.
 Свою красно-крестную миссию он привез еще в августе 1917 года, через Сибирь. 
Он лично знал Керенского, Милюкова, Корнилова и многих других. Он обещал помощь 
сначала Временному правительству, потом – Совнаркому. Особенно этому последнему,
 если Ленин согласится продолжать войну с немцами. И почему бы ему не 
продолжать ее, если его правительство рабоче-крестьянское, а рабочие и 
крестьяне теперь имеют свою собственную армию и конечно его поддержат? Садуль и 
отчасти Локкарт были с ним согласны: в Архангельск союзники вот-вот обещали 
прислать флот со снабжением для революционного народа – если этот народ будет 
продолжать войну с Германией. Впрочем, надо именно не продолжать царскую войну, 
а начать новую, революционную, через новую революционную мобилизацию, с новыми 
революционными целями и новым энтузиазмом. Френсис теперь в основном был с 
Робинсом согласен: интервенция должна была начаться, если и не за большевиков, 
то, во всяком случае, не против них.
 Благодаря своим связям в Кремле Робине ездил по Москве в своем автомобиле, 
украшенном американским флагом. Автомобиль у него украли анархисты, занимавшие 
в это время двадцать шесть особняков в столице и бесчинствовавшие в городе днем 
и ночью, убивая, грабя, поджигая. 11 апреля на них была произведена облава, 
ночью в один и тот же час на все их восемнадцать центров налетели вооруженные 
до зубов военные части ВЧК, и в этом разгроме больше ста из них было убито и 
пятьсот арестовано. Их центры были подожжены и горели. Из их литературы были 
устроены костры на московских улицах. Это была плановая кровавая ликвидация 
целой «партии», которая сама требовала убийств главарей в Кремле, расправы за 
то, что они предали революцию.
 Робинс ездил по Москве с переводчиком, завтракал почти ежедневно с Локкартом, 
а иногда и втроем с Садулем, но даже ему этот апрель начал казаться зловещим: