«закон этот кончился», планеты оборвались и наступил ужас и мрак.
 Кое-что в его бумагах после его смерти пытались расшифровать, привести в 
порядок, кое-что оказалось совершенным бредом проклятий и злобы и так и не 
увидело света; его настроение Джип и Антони Уэст (его сын от Ребекки) пытались 
оправдать и комментировать. «Зло мира и бессмысленность мира сломили мой дух»,
 – признавался он накануне смерти.
 Еще в 1939 году он говорил, помня Дарвина, что если жизнь на земле 
«продолжается в биологическом виде», то полное биологическое поражение человека 
невозможно, но уже через пять лет он не верил в это. Вплоть до 1944 года он 
рассылал свои памфлеты знакомым и незнакомым о том, что нужно делать, чтобы 
спасти человечество, если даже оно не хочет быть спасенным. Он рассылал их 
будущим возможным членам Объединенных Наций. В 1948 году, на заседании, где 
разрабатывалась декларация ООН, никто Уэллса не вспомнил, но его тогда уже не 
было в живых.
 У него был первый легкий удар в 1942 году. Он придумал себе эпитафию: «Будьте 
прокляты! Я предупреждал вас!» При застарелом с юности туберкулезе началось то, 
что называли тогда катар горла, катар желудка, сердце было больное, его мучила 
простата. Он давно уверял, что у него остались только одно легкое и одна почка. 
Зрение его к концу жизни так ослабело, что Сомерсет Моэм стал приходить и 
читать ему газеты. «Есть что-нибудь про меня?» – спрашивал Уэллс. Но о нем 
опять ничего не было, и он часто засыпал среди разговора. За год до смерти, в 
1945 году, никаких надежд на улучшение его состояния не было, и последний год 
он жил в преддверии конца. С этого времени Мура была с ним неотлучно, рядом с 
ним и вокруг него.
 Ей было теперь пятьдесят три года. Война состарила ее, она начала толстеть, 
ела и пила очень много и небрежно относилась к своей внешности. У Уэллса 
круглые сутки была сиделка, и два его сына и Марджери (невестка), бывшая 
официально его секретаршей и хозяйкой его дома, были неотступно при нем. Мура 
читала ему, и он диктовал ей нужные ему французские, а иногда русские письма, 
она старалась облегчить Марджери ее обязанности. Но она стала за эти годы 
тяжелой и медлительной, и у нее теперь была иногда переводческая работа, 
небольшая и далеко не постоянная, но тем не менее она давала ей некоторый ореол 
профессионализма, который, как она считала, был ей необходим.
 Она приходила в ставший теперь мрачным, и темным, и беззвучным дом, где Уэллс 
не всегда узнавал ее, а когда узнавал, уже не мог выказывать радости. От одного 
прихода доктора до следующего было ожидание и молчание, и так как надежд давно 
уже никаких не было, то где-то глубоко в каждом жило затаенное желание, чтобы 
это кончилось, чтобы это не слишком долго длилось. Доктор, лечивший Уэллса, 
считал положение безнадежным. То, что он говорил и Джипу и ей, напоминает слова 
д-ра Мартино из романа Уэллса «Тайные углы сердца» (1922 г.), где доктор, 
обращаясь к герою, рассуждает о кризисе английской интеллигенции:
 «Это сознание идущей на нас катастрофы становится эпидемией. Оно лежит в 
основе всевозможных нервных заболеваний. Это – новый феномен. Перед войной он 
считался ненормальным, одной из фаз неврастении. Теперь это почти нормальное 
состояние для целого класса интеллигентов. Для остальных людей оно случайно, 
необычно и всегда будет таким. Потеря доверия к коренным основам существования, 
как будто мы плаваем поверх бездн… Это новое и ужасное осознание 
ответственности за весь мир. И за ним – мысль, что эта задача нам не по силам».
 Но кроме этого доктор говорил также, что больному не следует перечить, что ему 
надо доставлять маленькие радости, и исполнять его желания, и развлекать его. И 
его развлекали. И когда Уэллс в мае 1945 года выразил желание непременно 
голосовать на выборах в парламент, первых после войны, ему обещали, что его 
повезут на выборный пункт.
 Капитуляция Германии произошла в мае, и меньше чем через месяц, когда настал 
день, его одели в один из бесчисленных костюмов, висевших в гардеробе, повязали 
ему галстук и посадили в автомобиль. Запутанные отношения его с британской 
коммунистической партией были далеко не прерваны в это время: еще в 1942 году 
он, по просьбе редактора коммунистического ежемесячника «Лейбор Монтли» Р. П. 
Датта, написал статью для журнала по случаю двадцатипятилетия Октябрьской 
революции. В этом журнале когда-то Д. П. Мирский, перед своим отъездом в 
Советский Союз, ругал его за буржуазность и мещанство, но он продолжал считать 
себя сотрудником журнала, и последняя его статья была полна острых выпадов не 
столько против идей, сколько против тактики английской компартии, выпадов, 
схожих с его давними суждениями о Марксе в полемике с Б. Шоу, где он 
непочтительно прошелся по бороде Маркса. Уэллс не раз и говорил и писал, что 
Октябрьская революция была могучим шагом вперед в шествии человечества к 
мировому социализму, но что, к сожалению, «центр революционного движения 
оказался в руках полуидиотов и фанатиков». Датт тогда вернул ему статью с 
резким письмом, советуя ему напечатать ее в каком-нибудь реакционном органе. Но 
Уэллс не уступил, он настоял на ее напечатании, и она была помещена, так как 
коммунистическая партия Англии, в общем, не хотела ссориться с великим 
человеком и не теряла надежды когда-нибудь заполучить его в свои ряды. Он 
годами регулярно посылал им деньги для поддержания их целей, которым всегда 
сочувствовал, и среди его знакомых можно было насчитать по крайней мере десяток 
людей, имевших партийный билет.
 На выборном пункте, полуживой, но все еще чувствующий себя в силах исполнить 
свой гражданский долг, он стал метать громы и молнии, узнав, что коммунисты в 
его округе не выставили кандидата. В тот же день он отправил в коммунистическую 
газету «Дейли Уоркер» письмо, где писал: «Я активно поддерживаю обновленную 
коммунистическую партию, я хотел голосовать за нее, но, не имея кандидата,