Первые ноты отчаяния прозвучали в «Анатомии крушения надежд» (1936) и в том же 
году – в «Плане мировой энциклопедии», над которой должны были работать, по его 
расчету, тысячи людей. Затем вышла «Судьба Homo sapiens'a», где мир шел «не 
туда, куда надо». После этого, в 1939 году, – «Порядок нового мироустройства» и 
в следующем году – «Права человека, или За что мы воюем». В 1942 году были 
изданы «Перспективы Homo sapiens'a» и еще три книги об устройстве вселенной. 
Затем – несколько сердитых памфлетов и последний судорожный крик о 
бессмысленности существования: «Дух в тупике»; незадолго до этого дня он стал 
говорить Муре и Марджери (жене Джипа), когда его звали к телефону:
 «Скажите, что Уэллс не может подойти: он занят, он умирает».
 Во время войны он не уехал из Лондона и в своем доме на Ганновер-Террас прожил 
все годы, когда бывали недели сплошных ночных бомбежек и все вокруг горело, но 
он не двигался и в погреб не спускался. Окна его выходили на Риджентс-Парк, и 
он стоял и смотрел в окна и твердил о том, что человечеству предстоит «вымереть,
 как вымерли ихтиозавры и птеродактили».
 Прислуга постепенно оставила его одного. Мура жила поблизости, но время от 
времени уезжала из Лондона (часто к жене Никольсона, Вите Саквилл-Уэст), 
главным образом чтобы выспаться. В 1941 году Уэллс в последний раз выехал на 
три месяца в США и вернулся оттуда опять под те же бомбы. Одиночество теперь 
было полным, гостей не бывало. Он уменьшился в росте и напоминал пузатого 
карлика, злого, требовавшего для себя диктаторства над миром, чтобы этот мир 
спасти. Но не было слушателей, чтобы спорить с ним или, наоборот, сочувствовать 
ему и его миру: кальвинистскому, детерминированному, закаменелому.
 В таком состоянии он получил почетную докторскую степень от Лондонского 
университета. Это была его давняя, тайная мечта. Но Королевское общество, 
высшее научное учреждение Англии, основанное в 1660 году, его в свои члены так 
и не пригласило, и это была последняя обида, нанесенная ему. Но он не смел даже 
самым близким людям пожаловаться на Королевское общество: он всю жизнь твердил 
направо и налево, что не допускает мысли, чтобы кто-нибудь на свете мог стать 
ему, Уэллсу, необходимым.
 У него в прошлом была богатая личная жизнь, полная путешествий по всем 
континентам, женщин всех национальностей, встреч и отношений с великими, жизнь, 
не задержанная ни суеверными устоями XIX века, ни религиозными, ни бытовыми 
табу. В своем быту он был более прогрессивен, чем прогрессисты других стран, 
включая сюда и Россию, и даже Францию: английские прогрессисты последовательнее 
других, они вместе с радикализацией своих политических убеждений меняют и самый 
образ своего мышления и поведения.
 Уэллс очень рано отказался от привитых ему принципов пуританизма, от привычек 
и навыков прошлого, от семейных и иных предрассудков, которые твердыней стояли 
за его отцами и дедами. В России радикалы до наших дней оставались в быту 
старомодными старцами: Горький до смерти писал, макая перо в чернильницу, 
боялся быстрой езды на автомобиле и «при дамах» краснел от слова «штаны». Блок 
возмущался в 1912 году в Бретани новыми женскими купальными костюмами и 
«слишком откровенными» модами (купальные юбочки до колен, носки, рукава до 
локтя); а историк Мельгунов (народный социалист) до конца жизни не умел 
пользоваться телефоном. И такое же неумение жить в своем времени часто бывало в 
делах личных, семейных и «внесемейных».
 Развал викторианской Европы веселил Уэллса. Он иногда, все еще с юмором, 
строил конструктивный план, как «возродить» свою страну, а с ней и все 
остальные страны. Обдумывая будущее научно организованное общество с одной 
коллективной волей, он называл себя социалистом, он упрекал университеты в том, 
что они обучают греческому языку и поэзии, но не обучают, «хотя бы и насильно», 
ни алгебре, ни половому вопросу, и требовал, чтобы у будущих поколений не было 
между собой споров, но была бы свобода слова. Он осуждал коммунизм за догматизм 
и одновременно приветствовал, в 1939 году, пакт Молотова – Риббентропа, считая 
– даже в годы апогея Гитлера и Сталина – главным врагом человечества католицизм,
 наполняя этими парадоксами десятки статей, памфлетов и речей, произнесенных 
публично.
 Он говорил о женских правах и был домашним тираном. Его план любви – потому 
что у него был в начале всякого сближения с женщиной план любви – был: любить, 
быть любимым, подчинить, научить слушаться, медленно и нежно начать нагружать 
ее своими делами – контракты, печатание рукописей, счета, переводы, издатели, 
налоги. В это время все его преклонение перед просвещением и образованием, 
которое должно спасти мир, тускнело и уступало место его безграничному 
витализму, радости бытия и открытому, неудержимому гедонизму, бесконечные 
возможности которого он так хорошо изучил.
 Назвать его отношение к женщине эксплуатацией или мужским шовинизмом было бы 
слишком упрощенно, это отношение было совсем в ином плане: он не эксплуатировал 
женщину, он играл с ней в эксплуатацию, и она отвечала ему игрой в рабыню, в 
подавленную его гением покорную тень. Оба играющие в эту игру знали, что лишь 
играют в нее, не принимая ее всерьез, и у мудрого Уэллса, и у мудрой его 
подруги, как у людей, видящих в своих действиях реализованную ими выдумку, была 
радость от этой игры. Когда он перегибал палку (а он это делал часто) и начинал 
в самом деле пользоваться ее кротостью, атавистически пытаясь уже всерьез 
подчинить ее своим капризам, она уходила от него. И он страдал от этих разрывов 
сильнее, чем страдала она.
 Он хотел один учить всех, но в его построениях не было системы, были провалы и 
неловкости, которые грубо резали и комкали смысл. Он видел историю, бессильную 
влиять на будущее, и, значит, бессмысленную; события, говорил он, держатся, как 
планеты в небе, по какому-то «неведомому закону», а когда пришла вторая война,