Мои личные интересы совпадали, переплетались с политической подкладкой этого 
преступления. Ссылаясь на Ягоду, я нисколько не хочу уменьшить степени своей 
виновности. В смерти Максима Пешкова я был лично заинтересован. Я полагал, что 
со смертью Максима я останусь единственно близким человеком Горькому, человеком,
 к которому впоследствии перейдет большое литературное наследство.  [70] Я 
растрачивал большие деньги Горького, пользуясь его полным доверием.  [71] И вот 
это поставило меня в какую-то зависимость перед Ягодой. Я боялся, что он знает, 
что я трачу деньги и совершаю уголовное преступление. Ягода стал пользоваться 
мной, чтобы войти в дом к Горькому, стать ближе к Горькому. Я ему помогал во 
всем.
 В 1933 г., кажется, весной, Ягода ставил вопрос прямо об устранении, точнее 
сказать, об убийстве Максима Пешкова… Я спросил, что мне нужно делать. На это 
он мне ответил: Устранить Максима».
 Крючкова спросили, что именно ответил Ягода на вопрос Крючкова, что надо 
давать Максиму, чтобы ускорить его смерть; Ягода сказал, что ему надо давать 
как можно больше алкоголя, а затем следовало простудить его. «Вы, – говорил 
Ягода, – оставьте его как-нибудь полежать в снегу». 2 мая 1934 года Крючков, по 
его словам, это и сделал (снега не было, но была холодная ночь). Когда 
выяснилось, что Максим заболел воспалением легких, проф. Сперанского не 
послушали, а послушали д-ров Левина, Плетнева и Виноградова (не привлеченного к 
суду), которые дали Максиму шампанского, затем слабительного и тем ускорили его 
смерть.
 Таким образом, выходило, что Крючков убил Максима из личных корыстных причин, 
чтобы получить наследство Горького и, во-вторых, – сделал это по наущению Ягоды,
 который был членом «правотроцкистского блока» и действовал по указаниям 
Троцкого, присланным ему из Мексики. Что касается еще более тяжелого 
преступления, убийства самого Горького, то Крючков признался полностью в нем, 
сказав, что «правотроцкистский блок» в лице одного из его участников, Ягоды, 
«использовал его, Крючкова, в своих контрреволюционных целях заговора против 
советского народа, против пролетарского государства». И все это случилось, 
потому что Крючков послушался Ягоды, который состоял на службе у «самодовольной 
скотины Троцкого».
 «Я искренне раскаиваюсь, я переживаю чувство горячего стыда, – говорил Крючков,
 – особенно здесь, на суде, когда я узнал и понял всю контрреволюционную 
гнусность преступлений право-троцкистской банды, в которой я был наемным 
убийцей».
 Признания Ягоды были более сдержанны. Он хотел с самого начала перенести свое 
преступление (убийство Максима) из плоскости политической в плоскость личную: 
он просил суд допросить его при закрытых дверях. Американский посол в Москве 
Джозеф Эдвард Дэвис, уверовавший, что Бухарин был связан с Японией, а Троцкий – 
с Гитлером, на московских процессах сидел в первом ряду и позже опубликовал 
свой дневник  [72] . Он приехал в Россию после отъезда Буллита, в 1937 году; 
Буллит, уехавший из России в 1936 году, был тогда временно замещен Лоем 
Гендерсоном. После полутора лет пребывания в Москве Дэвис опубликовал свою 
книгу, которая с большим успехом была перенесена на экран. Американский посол 
записал: «Ягода был влюблен в жену Максима Пешкова, это ни для кого не было 
секретом». Действительно, это было известно всем, и тем, кто окружал Горького в 
Москве, и тем, кто за рубежом продолжал следить за его жизнью в России. Между 
Тимошей и Ягодой роман начался между 1932 и 1934 гг., когда семья окончательно 
водворилась в Москве, и теперь, на суде, Ягода придумал сделать из 
политического убийства убийство по страсти. Его просьбу уважили и допросили его 
на следующее утро отдельно  [73] . Но это не спасло его. Из девятнадцати 
человек по приговору суда восемнадцать было расстреляно. Проф. Плетневу, 
которому в это время было около шестидесяти пяти лет, дали двадцать пять лет 
концлагеря.
 Интересно отметить, что сама идея о врачах, убивающих своих пациентов, в эти 
годы в России некоторым образом носилась в воздухе: еще в 1930 году, в марте – 
августе, в Харьковском суде слушалось дело «антисоветской организации 
буржуазных националистов на Украине»; организация эта была раскрыта и позже 
ликвидирована. В «Правде» давались подробные корреспонденции об этом деле, и в 
частности – допросы обвиняемых. Горький, живший тогда в Сорренто, прочтя эти 
корреспонденции, писал А. Б. Халатову из Сорренто в Москву:
 «В корреспонденции допроса обвиняемого Павлушкова сообщалось, что Павлушков и 
его сообщники [видимо, полностью признавшие свою вину и громко о ней заявлявшие 
на допросах] считали, что советские врачи должны бы были использовать свое 
положение при лечении членов компартии так, чтобы те не могли выздоравливать. 
«Мы, – сказал Павлушков, – высказывали пожелания, чтобы медики „помогали 
умирать" выдающимся пациентам-коммунистам, пользуясь своим положением, либо 
ядом, либо прививкой им бактерийных культур»».
 Если в вопросе о смерти Горького могут быть сомнения, был ли он вообще 
отравлен и кем, в вопросе о смерти Максима не может быть сомнений в том, что он 
умер насильственной смертью. Он был не только молод, здоров, спортивен, мечтал 
побывать за полярным кругом и собирался поехать туда и принять участие в 
изыскательских работах, но и близость Ягоды к его жене дает зловещую окраску 
картине трех последних лет жизни Максима Быть может, у самого Горького в 
последний год его жизни появились подозрения, что смерть Максима не была 
естественной смертью, и это обстоятельство помогло Горькому «прозреть» и 
увидеть политическую реальность, которая окружала его? Нельзя забывать также, 
что в руках Сталина находились привезенные из Лондона архивы Горького и там 
были им прочтены не только письма к Горькому с жалобами, по которым легко можно