Вот что я хочу Вам объяснить:
 Мысль об обеде в день столетнего юбилея Пушкина была мне дана баронессой 
Будберг на вечеринке у Пристли. Это предложение было в традиции ПЕН, и я 
ответил, что сделаю что могу, чтобы мысль эту осуществить. Она предложила мне, 
что найдет подходящего почетного гостя, и в течение нескольких недель она 
пыталась его найти, но не нашла. Известие, что Ал. Н. Толстой приедет в Лондон, 
казалось, все устроит, но он простудился и не приехал.
 У нас праздновались юбилеи Ибсена и Гете, и на них были приглашены норвежский 
посланник и германский посол. Приглашая русского посла на пушкинский обед, мы 
только следовали нашей обычной традиции. Комитет предложил Голланца 
председателем не потому, что он издатель „левой" литературы, а потому, что он 
член клуба и, может быть, что-нибудь знает о Пушкине. Обоим им, ему и Майскому, 
было сказано, чтобы они говорили только о нем, и они знают, что политику 
трогать не надо… Ада Голсуорси написала мне на прошлой неделе: „Желаю успеха 
будущему обеду клуба", а уж если кто-нибудь на свете знает, каково было бы 
мнение Голсуорси обо всем этом, то это конечно она»  [68] .
 Этот обмен письмами, кстати, произошел в то время, когда в России шли 
московские процессы, точнее – когда между вторым и третьим процессом чествовали 
Пушкина.
 Третий процесс был тот, на котором разбирались дела об убийстве Максима 
Пешкова Крючковым и Ягодой и убийстве Горького двумя известными московскими 
докторами при пособничестве тех же Крючкова и Ягоды. Он начался с дел Бухарина 
и Рыкова, и на нем присутствовали иностранные дипломаты и корреспонденты. 
Подсудимые, как было объявлено, все полностью признались в своих преступлениях, 
начиная с Бухарина, которого обвиняли в том, что он – японский шпион. (Троцкий, 
который в это время был уже в Койоакане, обвинялся в том, что был на службе у 
Гитлера.) Обвиняемые смирно отвечали на вопросы, а затем слушали речи прокурора 
и приговор. Только Крестинский, бывший девять лет замнаркоминделом, а затем 
торгпредом в Берлине, один раз сделал попытку протеста, но его быстро призвали 
к порядку. По запискам (неизданным) Н. В. Валентинова-Вольского можно узнать, 
что в 1929—1930 годах, когда Крестинский был торгпредом в Берлине, а Вольский 
работал в Парижском торгпредстве редактором «La vie йconomique des Soviets», 
они были в тесном контакте: Вольский через Крестинского регулярно посылал 
Рыкову платья, обувь и другие дамские вещи для его жены и дочери («Наталки»). 
Вещи из Парижа в Берлин шли обыкновенной почтовой посылкой, а из Берлина в 
Кремль Крестинский пересылал их дипломатическим путем. Из всех подсудимых один 
Ягода попросил милости суда: допросить его при закрытых дверях.
 На скамье прессы сидели иностранные журналисты, на почетных местах – послы и 
посланники. Прокурор Вышинский говорил много и долго о каждом подсудимом. В 
публике было мало посторонних, допускали с разбором.
 На скамье подсудимых находились члены так называемого «антисоветского 
правотроцкистского блока». Их было девятнадцать человек: Бухарин, член 
Коминтерна, член ЦК и Политбюро, теоретик марксизма-ленинизма и близкий Ленину 
человек; Рыков – бывший премьер СССР; Ягода – бывший наркомвнудел; Крестинский 
– бывший торгпред; Розенгольц – бывший наркомторг; профессор медицины Плетнев; 
известный всей Москве доктор Левин; П. П. Крючков, доверенное лицо Горького с 
начала 1920-х годов, и еще одиннадцать человек.
 Крючков родился в 1889 году. Перед первой войной он кончил юридический 
факультет Петербургского университета. Революция застала его помощником 
присяжного поверенного в Петербурге. Он был небольшого роста, плотный, 
коренастый, лысоватый блондин, близорукий, в пенсне, курносый и бледный. Он 
отличался необычайной волосатостью рук, на одной из которых, на безымянном 
пальце, постоянно носил кольцо с крупным александритом большой ценности, 
подаренное ему М. Ф. Андреевой  [69] . Два противоположных о нем мнения 
сложились ко времени его ареста: одно лучше всего выражено в воспоминаниях И. 
Шкапы (позже арестованного и сосланного в Сибирь на двадцать с лишним лет и 
затем реабилитированного после смерти Сталина). Шкапа работал семь лет в 
журнале «Наши достижения» и других периодических изданиях, редактируемых 
Горьким. Он бывал у него дома по несколько раз в неделю, он знал хорошо и его 
самого, и его окружение. Крючкова он считает ангелом-хранителем Горького, его 
заботливым другом, который рационировал его папиросы, не позволял ему выходить 
в дурную погоду и вежливо выставлял его гостей, когда замечал, что Горький 
утомлен. Он был нянькой, а Горькому в последний год его жизни особенно 
необходима была нянька, и в этом качестве Крючков никогда не оставлял Горького 
одного, да и сам Горький не искал уединения с гостями; Крючков знал лучше его 
самого все его дела: где лежит нужная бумага, и было ли отвечено на такое-то 
письмо, и подходил к телефону. Но русские эмигранты-меньшевики (Николаевский, 
Абрамович, Аронсон, Вольский), а также и Ходасевич, считали, что Крючков был 
приставлен ОГПУ к Горькому либо со дня первого его приезда в Россию в 1928 году,
 либо еще раньше, в самом начале пребывания Горького за границей, когда Крючков 
был «посредником в сношениях Горького с внутрироссийскими журналами и 
контролировал каждый его шаг, по-своему распоряжаясь его временем, присутствуя 
при всех его разговорах с посетителями». Ходасевич и меньшевики считали, что 
Крючков убил Максима, чтобы услужить Ягоде, – или помог его убить. На суде 
Крючков отказался от защитника и признал свою вину. Его дело, состоящее 
собственно из двух дел – убийства Максима и убийства Горького, – соединили в 
одно. Он признался в обоих преступлениях и в последнем своем слове сказал:
 «Давая мне поручение убить Максима Пешкова, Ягода осведомил меня о 
предполагаемом государственном перевороте и о его, Ягоды, участии. Принимая это 
поручение, я стал участником контрреволюционной организации правых.