Англичане, пришедшие в Балтийское море как наблюдатели, а также для оказания 
помощи генералу Юденичу, поймали Раскольникова, доставили его в Англию, а затем,
 после допроса в Лондоне, освободили и вернули в Россию. В этой книге, вышедшей 
через одиннадцать лет после смерти Сталина, сообщается, что Раскольникову, 
давно умершему от инфаркта, возвращено теперь звание героя Октябрьской 
революции. О дипломатической карьере его сказано на четырех страницах (из 
154-х) и о смерти его – три строки. Припадок якобы случился от волнений, 
связанных с «культом личности».
 Раскольников покончил с собой, не оставив записки. Жена его появилась через 
неделю после смерти мужа в Париже. Это была невысокого роста блондинка, очень 
тихая, видимо, еще под впечатлением случившегося с ней. Я знала ее, я видела ее 
маленькую дочь, так же как и многие другие друзья и знакомые И. И. 
Фондаминского-Бунакова, одного из четырех редакторов «Современных записок», 
толстого эмигрантского журнала, выходившего в Париже. Однажды утром Бунакову 
позвонили из Сюрте Женераль (центр парижской полиции) и попросили его приехать. 
Он был вызван не только в качестве переводчика (Раскольникова не говорила 
по-французски), но и в качестве возможного поручителя за нее: ее доставили из 
Ниццы, где она с дочерью укрылась в полицейском участке после самоубийства мужа,
 и теперь ей было выдано временное свидетельство для проживания в Париже. 
Бунаков немедленно не только подписал, что берет ее на поруки, но привез к себе 
на квартиру, и вместе с девочкой она прожила у него около года, после чего 
устроилась под Парижем в канцелярию одного из русских эмигрантских учреждений. 
Судьба ее мне неизвестна, но дочь ее жива, она француженка, научный работник 
Страсбургского университета и автор книги по экономической истории древней 
Греции и Рима  [67] .
 В 1937 году в Париже я встретилась с Мурой в последний раз. До этого, в 1932 
году, была нечаянная встреча в одном пустынном кафе, вечером, около Военной 
школы. Я сидела одна на террасе за чашкой кофе. Она сперва не заметила меня и 
села через столик. Мы заговорили. Ей было тогда около сорока лет, она была худа 
и держалась очень прямо. Лицо было усталое, не усталое от проходящего дня, но 
усталое раз и навсегда, и я сразу почувствовала, что она мне нисколько не рада. 
И не рада не потому, что это именно я, а потому, что она пришла сюда, чтобы 
дождаться кого-то, и посторонние ей мешали. Поговорив всего минуту, – а она все 
рассеянно смотрела по сторонам, я расплатилась и ушла, и она не удержала меня.
 Но последняя встреча, пять лет спустя, была совсем иной: этот 1937 год был 
юбилейный год Пушкина, и в Париже была устроена выставка, где книги и портреты 
его и его современников и рисунки костюмов для «Золотого петушка», «Царя 
Салтана», «Пиковой дамы» и «Евгения Онегина» были собраны из коллекции С. М. 
Лифаря, которому по наследству досталась коллекция С. П. Дягилева. Ходасевич в 
конце 1920-х годов, нуждаясь в деньгах, продал Дягилеву свою коллекцию первых 
изданий Пушкина, которую собирал с юности. Она была ему привезена из России в 
1925 году, и тут она была вся, в старинных переплетах прошлого века.
 Я пришла на выставку одна, но у входа столкнулась с А. Н. Бенуа, и мы с ним 
вошли вместе и начали с его рисунков, висевших в первой комнате. И как только 
мы вошли во вторую, я увидела Муру, стоявшую рядом с Добужинским. Народу кругом 
было немного. Все четверо мы поздоровались. Она сказала, что специально 
приехала на пушкинскую выставку из Лондона, что в Лондоне ПЕН-клуб, по ее 
совету, устраивает торжественное собрание, посвященное Пушкину, и она должна 
переговорить с Лифарем, нельзя ли часть экспонатов – Ваши рисунки непременно, 
Александр Николаевич, и ваши, Мстислав Валерьянович, – сказала она с такой 
ласковой любезностью, что я сразу вспомнила ее такой, какой она была когда-то,
 – показать Лондону. Через несколько минут Бенуа и Добужинский отошли от нас, и 
мы остались одни: я сказала ей то, что почувствовала: «Как прежде. Вы такая же, 
как были прежде». Она улыбнулась, показывая мне, как ей приятно, то, что я ей 
говорю. И тогда я сказала: «Я все жду, когда вы напишете свои мемуары». Она 
удивленно посмотрела на меня, и в лице у нее показалось беспокойство. Склонив 
голову набок и с минуту смотря мне в глаза, она тихо и как-то хитро, словно 
внутренне смеясь надо мной, сказала:
 – У меня никогда не будет мемуаров. У меня есть только воспоминания. – После 
чего она протянула мне руку и, уже не улыбаясь, отошла так же естественно, как 
если бы не сказала мне ничего.
 Но в Лондоне, устраивая торжественный обед, отмечающий пушкинский юбилей, она 
пережила неприятность, которая, строго говоря, никаких серьезных последствий не 
имела. Уэллс, прослышав, что левая часть членов ПЕН-клуба заигрывает с 
советским послом Майским и хочет, чтобы он возглавил пушкинское торжество, 
вознегодовал и написал секретарю клуба письмо:
 «Мой дорогой Ульд, Что это я слышу, будто ПЕН поднимает у себя красный флаг? 
Почему некий левый издатель – издатель! – собирается председательствовать в  
моем ПЕН-клубе? И почему вы выбрали Майского оратором на этом вечере, когда в 
стране есть настоящие русские писатели? Что это значит? Русские [советские] 
отказались войти в ПЕН-клуб в 1934 году, и с тех пор ничего не изменилось. Я не 
буду присутствовать на вечере, но я считаю, что вправе требовать полный отчет 
обо всех речах, которые будут там произнесены. Я должен это все обдумать. 
Сейчас я склонен – принимая во внимание все сделанное мною, чтобы удержать 
ПЕН-клуб от групповщины, – уйти из клуба и сделать это как можно публичнее, 
порвать все связи и посоветоваться с вдовой Голсуорси насчет сумм, которыми 
располагает организация. Ни я, ни Голсуорси никогда не предполагали, что ПЕН 
будет служить рекламой для „левого книжного клуба"».
 На это письмо он получил ответ:
 «Мой дорогой Эйч-Джи,