жившее в нем желание «послужить своей стране», которое когда-то было им понято 
вкривь и вкось и едва не погубило его, давали ему право в пятьдесят лет начать 
новую карьеру, четвертую, или, вернее, – пятую. Он организовал свою работу так, 
что Форин Оффис занял только часть его времени, другую отнимали поездки в 
Восточную Европу.
 В последний раз перед войной он был в поездке в 1938 году: в марте он был в 
Берлине, два месяца провел на Балканах и в Праге, а в Вене оказался свидетелем 
того, как германские войска вошли в город во главе с Гитлером. Но теперь это 
имело для него несколько другую окраску: он из этого делал не передовые статьи, 
не фельетоны для патрона, он докладывал свою информацию тем, кто на самом верху 
государства вел страну к зловещему 1939 году. Если у тех, наверху стоящих, 
бывали иногда сомнения в том, что надвигается на Европу, и надежды, что 
случится что-то, что повернет историю в сторону от той дороги, по которой ведет 
ее Гитлер, то у Локкарта не было ни сомнений в катастрофе, ни надежд на 
возможность избежать ее. Возвращаясь из стран этой части Европы, он каждый раз 
знал, что в его словах люди будут искать, за что они могли бы зацепиться, 
только бы их надеждам не рухнуть окончательно, но он не мог не говорить им 
правды, которую видел и слышал и которая не попадала ни в газеты, ни в 
межправительственные отчеты. Но не только ее, эту информацию о неизбежном 
вооруженном столкновении, но и странные слухи, и переданные ему вполголоса 
факты, которым никто не мог найти объяснения, дикие рассказы о том, что 
делается в России, о недавно еще всесильных людях и военной элите страны, 
свергнутых с пьедестала, привозил он с собой. Подробности о процессах, 
готовящихся в Москве или уже идущих; факты о вызванных в Москву советских 
послах, бросивших свои посты и теперь дававших отчет о своей деятельности и 
исчезавших без следа; самоубийства одних и убийства других героев гражданской 
войны в Испании, которые думали укрыться в СССР, но получили вместо этого пулю 
в затылок.
 Он был, между прочим, в Болгарии в 1938 году, за месяц до того, как его старый 
знакомый, советский полномочный представитель в Софии Ф. Ф. Раскольников, 
когда-то краса и гордость Балтфлота, автор книг о 1917 годе, вынужден был 
уехать из Софии, узнав, что Ежов и Берия лишили его советского гражданства за 
письмо Сталину о том, что он не может примириться с расправой над советскими 
маршалами, с казнью Тухачевского и многих других. Сталин вызвал Раскольникова 
личным письмом в Москву, и полпред выехал в тот же день (1 апреля), но не в 
Москву, куда его провожали подчиненные, а в Париж. Он уехал туда с женой и 
маленькой дочерью, решив скрыться, узнав из газет в Праге, что Москва уволила 
его с поста полпреда.
 Раскольников в молодости был женат первым браком на известной коммунистке, 
журналистке и участнице гражданской войны Ларисе Рейснер. Она умерла от тифа в 
1926 году. Герой-большевик первых лет революции, он восемнадцати лет от роду (с 
1910 года) всей душой принадлежал партии, в 1914 году был мобилизован, а после 
Февральской революции стал товарищем председателя Кронштадтского Совета. После 
Октября его назначили замнаркомом флота. Он воевал с Колчаком, взял Казань, 
командовал сперва Каспийским, а потом Балтийским флотом и был дважды награжден 
орденом Красного Знамени.
 В начале 1920-х годов он перешел на дипломатическую службу, был посланником в 
Афганистане, а затем был назначен членом редколлегии «Красной нови» и – позже – 
главой театральной цензуры. За эти годы он выпустил две книги воспоминаний о 
своей героической борьбе с Колчаком и Юденичем и написал пьесу из эпохи 
французской революции.
 Трения со Сталиным начались в связи с расстрелом советских маршалов и 
московскими процессами. Ежов и Берия стали следить за ним, и по дороге в Париж 
Раскольников 5 апреля 1938 года решил не возвращаться в Москву. Он поселился 
сначала в отеле на Монмартре, а потом снял квартиру и больше года скрывался, 
столько же от советских агентов, боясь быть похищенным, сколько и от 
французских и русских репортеров.
 10 сентября он поехал из Парижа в Женеву на свидание с Литвиновым, чтобы после 
пяти месяцев «выяснить свое положение». Литвинов ничем помочь ему не мог. 12 
октября, по вызову советского посла в Париже Сурица, Раскольников явился к нему 
на улицу Гренелль (приняв некоторые предосторожности). Суриц обвинил его в 
«самовольном пребывании за границей», – других обвинений не было. Он 
гарантировал Раскольникову, что ему ничего не угрожает, и советовал ехать в 
Москву.
 18 октября Раскольников написал свое второе письмо Сталину, прося его 
распорядиться, чтобы советский представитель в Париже возобновил ему паспорт. 
На это он ответа не получил.
 Наконец, 17 июля 1939 года он узнал (из краткой заметки в русской эмигрантской 
газете «Последние новости»), что его заочно судили и приговорили к «высшей мере 
наказания».
 28 июля репортеру болгарской газеты «Утро» Р. Янкову удалось встретиться с 
Раскольниковым на Монмартре в районе Сакре-Кёр. На вопрос Янкова, как он 
приехал в Париж и когда решил стать «невозвращенцем», Раскольников ответил, что 
он выехал 1 апреля 1938 года в Прагу и в Праге, на пути в Москву, купив газету, 
узнал, что он отрешен от должности и подлежит суду. Он решил в Россию не 
возвращаться, но считает себя лояльным советским гражданином. Он также сказал, 
что в последние дни в Софии он находился под домашним арестом.
 В эти же месяцы в Париже, в театре Порт-сен-Мартэн, шла его пьеса «Робеспьер», 
под вымышленным именем, и никто в это время не знал, что Раскольников ее автор. 
Успеха пьеса не имела. Деньги у него, видимо, кончались, и он начал впадать в