Он знал о России очень многое, но был осторожен в своих статьях о стране и ее 
режиме и сдержан в разговоре. Об убийстве Кирова он услышал через два часа 
после события и знал, как он пишет в своем дневнике (декабрь 1934 года), 
«действительную его историю».
 «Это был, – пишет Локкарт, – внутренний заговор, созданный ОГПУ, которое было 
недовольно тем, что власть постепенно ускользает из его рук и где люди считали, 
что Киров дурно влияет на Сталина, прижимая их». Когда убили Кирова, не только 
через час, по телефонному распоряжению, вокруг дома Горького в Тес-сели (где он 
тогда жил) была поставлена стража (Горький думал тогда, что стража была 
прислана охранять его, а ей было поручено держать его под домашним арестом), но,
 как теперь стало известно, сам начальник ОГПУ Ягода, в то время близкий 
человек невестки Горького, жены его сына, был по распоряжению Сталина задержан 
на несколько часов. Сталин тогда боялся, что арест Ягоды и его немедленная 
казнь могут нанести ущерб Советскому Союзу как внутри страны, так и за границей.
 Локкарт не сомневался в том, что Николаев, который убил Кирова, был человеком, 
нанятым на это дело Ягодой, который действовал по приказанию Сталина. Эти 
сведения Локкарт получил из первых рук – Муре об этом сказала Екатерина 
Павловна Пешкова, на свидание с которой Мура выехала после убийства Кирова в 
Вену, со специальной целью повидать первую жену Горького и узнать у нее, что 
случилось. Пешкова, несмотря на то что вилла «Иль Сорито» в это время была 
оставлена, продолжала приезжать за границу ежегодно, до самой смерти Горького, 
бывала в Праге, Вене, Италии и Париже. Локкарт после Муриного отчета писал в 
своем дневнике: «Хоть [английские] газеты и полны делом Кирова, я никак не могу 
напечатать эти сведения в моей газете». Он даже не мог напечатать, что за 
убийство Кирова были расстреляны, кроме Николаева, его четырнадцать ближайших 
сотрудников и друзей и что было арестовано около трех тысяч членов компартии, а 
в чистке Ленинграда депортировано сто тысяч человек, – это могло вызвать 
осложнение отношений Лондона с Москвой.
 «Моя газета» была, конечно, «Ивнинг Стандард», но Бивербрук имел еще две 
другие газеты, и он одно время предлагал Локкарту работать и в «Дейли Экспресс»,
 и в «Санди Экспресс». Отношения между редактором-издателем и его сотрудником 
напоминали отношения, которые были у Локкарта с другими покровительствовавшими 
ему старшими по возрасту и положению людьми, как, например, в свое время лорд 
Милнер или сэр Джордж Бьюкенен. Теперь они создавались как бы сами собой, он 
меньше искал их и еще меньше культивировал, но признавал всю их необходимость, 
зная, что его высоко ценят в газете и хозяин ее, и сотрудники. Кое-кто даже 
намекал ему, что Никольсон ревнует Бивербрука к нему, хотя и свел его сам 
когда-то с Бивербруком. Этому он не верил, и отношения с Никольсоном, как, 
впрочем, со всеми у Локкарта в газете, сверху донизу, оставались безоблачными.
 В эти годы в Англию время от времени приезжали с визитами германские принцы, 
сыновья и внуки кайзера, с целью разъяснить внедипломатическим, внеофициальным 
путем английскому правительству роль Гитлера; некоторые приезжали и 
предупреждали о близкой войне и вооружении Германии и о том страшном будущем, 
которое несомненно ожидает Германию – потому что сомнений нет, она будет 
побеждена. Это были так называемые пораженцы, или дефетисты. Другие приезжали 
предупредить Англию, что Гитлер завоюет весь мир и тогда все погибнет, и 
торопили Англию с вооружением, и просили подумать о себе и о них. Третьи 
приезжали главным образом, чтобы повернуть, если только возможно, Англию в 
сторону Германии, говорили, что не верят в Италию, что у Германии и Англии – 
одни цели и они должны держаться друг друга. Эти последние общались главным 
образом с Освальдом Мосли и его «нацистской партией». Но Локкарту, как 
журналисту, приходилось интервьюировать и тех, и других без разбору и, как 
связанному уже и теперь (неофициально пока) с информационным отделом Форин 
Оффис, состоять при них и их женах, водить их в театры и рестораны.
 Чем ближе подходила вторая война, тем чаще он выезжал в Чехословакию, в 
Австрию, в Венгрию и возвращался в Лондон, чтобы только частично использовать 
свою информацию в «Ивнинг Стандард», – основные сведения передавались им в 
Форин Оффис, где он справедливо считался одним из первых знатоков, а может быть,
 и первым знатоком этих стран. Прекрасное знание чешского языка (как, впрочем, 
и французского, немецкого и русского) облегчало ему отношения с теми, кто 
информировал его и с кем он поддерживал не сухие деловые, но теплые и дружеские 
отношения; об этих людях он заботился и тогда, когда они на него работали, и 
позже, когда они оказались выкинутыми из своих стран и нашли, благодаря ему, 
приют и работу в Лондоне. Его энергию ценили настолько высоко, что в 1937 году 
он получил приглашение перейти на постоянную службу в Форин Оффис, иначе говоря 
– бросить газету и вернуться туда, откуда его выгнали в ноябре 1918 года, когда 
он вернулся из кремлевского заключения.
 Восемь лет работы в «Ивнинг Стандард» в последнее время начали казаться ему 
вечностью. Когда он пришел в газету из Международного банка, он был никто. 
Сейчас он был известен каждому, кто был в центре политической, интеллектуальной 
и артистической жизни Англии. «Газетная кабала» должна когда-нибудь кончиться,
 – думал он. И действительно, теперь это зависело только от него одного. Он 
принял предложение, зная, что, когда будет война, – в том, что она будет, он не 
сомневался, – он несомненно вовлечется в самые глубокие лабиринты 
оперативно-политического отдела, он, со своими знаниями и знакомствами, связями 
и нитями, из которых он с 1917 года выработал сеть от Москвы до Женевы и от 
Гельсингфорса до Белграда.
 Он согласился вернуться на государственную службу, несмотря на искренние и 
теплые сожаления Бивербрука, и он сделал правильный шаг: его природные данные, 
его ум, его умение ладить с людьми высокопоставленными и с самых ранних лет