Этими шутками он несомненно отвлекал себя от тех угрюмых мыслей, которые не 
давали ему покоя ни во время первой войны, ни в 1920-х годах, когда Сталин 
встал у власти, ни в 1930-х годах, когда вышел на сцену Гитлер. Но в последнее 
время шутки уже не помогали ему, и все чаще находили на него припадки ярости, 
когда он говорил, или, вернее, выкрикивал, своим тонким, визгливым голосом злые,
 несправедливые, а иногда и просто детски нелепые вещи, как, например, когда 
Томас Харди и Голсуорси были награждены английским королем орденом Заслуги. 
Уэллс и присутствовавший при рассказе об этом Сомерсет Моэм были обойдены. «У 
меня достаточно гордости, чтобы не принять ордена., которым были награждены 
Харди и Голсуорси», – кричал в ярости Уэллс.
 Эти припадки бешенства разрушали его прежнюю репутацию блестящего говоруна, 
когда его сравнивали с Уайльдом, Шоу и Честертоном. Люди теперь не всегда 
охотно подсаживались к нему в клубах, и он все чаще начинал чувствовать холод 
вокруг себя и обвинял в этом не себя, а клубы, в которые люди, видимо, 
переставали ходить, как когда-то. Он ругал с прежним запалом и королевский дом, 
и католическую церковь, но люди все меньше обращали на эти выпады внимание, что 
приводило его в еще большее раздражение. Он задирал людей, когда чувствовал, 
что они все дальше уходят от него.
 Локкарт, записавший сцену с орденом Заслуги, добавляет от себя, как обычно, 
искренне и спокойно, без осуждения Уэллса, но и без восхищения им, следующие 
строки:
 «Бедный Эйч-Джи! 1930-е годы были к нему жестоки. Он предвидел нацистскую 
опасность, которую многие тогда не видели. Он стал пророком и памфлетистом, и 
его книги в этом новом стиле не раскупались, как раскупались его романы, 
написанные в молодости и в последующие годы. Он вообще был во многих отношениях 
настоящим провидцем, но у него было особое умение гладить своих лучших друзей 
против шерсти».
 Локкарт в эти годы шел совершенно другим путем: из доброго малого, немного 
авантюриста, немного эгоиста, из транжиры и человека, до сорока лет говорившего,
 что он не успел ни найти себя, ни узнать, он к этому времени стал одним из 
столпов газеты Бивербрука, личным другом Эдуарда VIII; к его голосу 
прислушивались как в Англии, так и за границей; он знал теперь всех, кого надо 
было знать, и нередко, думая о приближающейся войне, он видел свое в ней 
будущее и роль, которую он сыграет в надвигающемся конфликте.
 Журналистом он был блестящим: Восточная Европа, Балканы были ему знакомы вдоль 
и поперек. Он ездил туда часто, посылал туда Муру, имел сеть информаторов, 
работавших для него. В Лондоне он был завсегдатаем клубов, где бывали старые 
его друзья, когда-то, как Уолпол и Моэм, работавшие в секретной службе Форин 
Оффис, а теперь – известные писатели. Он бывал у миссис Симпсон, у Чемберлена, 
у Бенеша и даже стал домашним гостем кайзера Вильгельма II, к которому он не 
раз ездил в Доорн. Через Бенджи Брюса и Карсавину он был вхож в театральные 
круги; через своих прежних сослуживцев в дипломатии, продолжавших делать 
дипломатическую карьеру, он чувствовал себя своим человеком на верхах Форин 
Оффис и общался с членами правительства; через леди Росслин он бывал в 
аристократических домах Лондона. Первая книга принесла ему славу в Европе и 
Америке, кинофильм по ней несколько лет не сходил с экранов западного мира; он 
дружил с магнатами кино, был в добрых отношениях с Ранком и Кордой и водился с 
властителями газетного мира: лордом Бивербруком, лордом Ротермиром и другими.
 Свою вторую книгу он назвал «Отступление от славы», в ней он писал, как после 
всех его неудач в России его едва не изгнали из общества порядочных людей, как 
сломали его карьеру и как он удил рыбу в Шотландии, стране своих предков. 
Третью книгу он назвал «Приходит расплата», в ней рассказано о его возвращении 
к жизни, к которой он, в сущности, готовился с молодых лет.
 Игра в гольф с герцогом Виндзорским, знакомство с испанским королем Альфонсом 
XIII, встречи в доме Бивербрука с Черчиллем, беседы в клубе с Честертоном, и 
Уэллсом, и Моэмом, и еще двумя десятками мировых знаменитостей – все это было 
теперь обыденной жизнью Локкарта, крупного журналиста, фельетониста, а иногда и 
автора передовиц на острые и серьезные темы мировой политики этих лет. В 1930-х 
годах многие вокруг него, еще недавно считавшиеся авторитетами, стали, в 
перспективе войны, казаться менее интересными, менее значительными и 
прозорливыми, чем были. Его сверстники не все выдержали испытание временем, но 
он имел возможность выбирать среди них лучших. Дружбы создавались, и дружбы 
распадались. Уход Освальда Мосли из партии тори в английскую фашистскую партию, 
поддерживающую Гитлера, не был для него неожиданностью, но тем не менее был 
ударом. Он, как и Гарольд Никольсон, с которым Локкарт за эти годы еще больше 
сблизился и который писал в «Ивнинг Стандард» редакционные статьи по 
иностранной политике, были друзьями Мосли, и им обоим его шаг казался безумным: 
этот шаг впоследствии должен был привести Мосли к остракизму и даже тюремному 
заключению, что и случилось, когда началась война. Он виделся часто и подолгу с 
Бенешем, ездил время от времени в Прагу, где генерал Пика делал ему секретные 
доклады о состоянии советской армии. Яна Масарика, который сперва тринадцать 
лет был чехословацким посланником в Лондоне, а когда началась война – министром 
иностранных дел временного чехословацкого правительства в изгнании, он давно 
уже считал своим ближайшим другом, и другом был немецкий антинацист граф фон 
Бернсторф, позже поехавший в Германию и там убитый гитлеровцами; он встречался 
с советским послом Майским, с приезжающими советскими литераторами, 
киноработниками, членами правительства, кое с какими эмигрантами из России 
(например, с бывшим министром иностранных дел Временного правительства 
Терещенко) и с широко образованными, всегда готовыми к живой, интересной беседе 
беглецами из гитлеровской Германии.