месяц в Москве был весь посвящен его юбилею: сорок лет литературной 
деятельности. МХТ теперь носил его имя, и Нижний-Новгород, и сотни заводов и 
фабрик, школ и академических институтов, и тысячи улиц в городах и поселках 
были переименованы в его честь. Мура приехала к нему в Сорренто и прожила там 
до Рождества. Две внучки, сын, невестка и неизменный Ракицкий были тут же. В 
начале весны начались сборы, чтобы ехать в Россию на постоянное жительство; 
«Иль Сорито», где восемь с половиной лет прожила семья, решено было оставить 
навсегда. Мура вернулась сюда в последний раз в марте. Несмотря на то что на 
вилле до последнего дня жили гости, был один вопрос, который требовал 
разрешения и который беспокоил Горького уже с 1926 года, его необходимо быть 
разрешить на теснейшем семейном совете – т. е. между самим Горьким, Максимом, 
Тимошей, Ракицким и Мурой. Это был вопрос об архивах Горького.
 Часть бумаг еще в 1926—1927 годах была благополучно отправлена в Москву. 
Горький хотел, чтобы его архивы лежали в Пушкинском доме; 13 января 1926 года 
он спрашивал Валентину Ходасевич в письме: «Спросите М. Беляева  [59] , кому я 
должен писать о передаче архива моего Дому Пушкина?» Но оставалась другая, 
меньшая часть бумаг, которую Горький отсылать в СССР не собирался.
 Около тысячи книг его библиотеки, собранных им в Италии с 1924 года 
(большинство было постепенно прислано ему из России), и большая часть писем и 
рукописей, которые хранились в ящиках, ушли, как было сказано, через Берлин в 
Москву. Там их разбирали сотрудники Института имени Горького, чтобы решить, что 
оставить в институте, что передать в дом на улице Качалова и что перевезти в 
загородный дом в Горках. Но в Сорренто оставался еще ящик, с которым неизвестно 
что было делать и в котором хранились письма и бумаги, которые отправлены в 
Россию быть не могли: они должны были оставаться на хранение в Европе. Только 
малая часть этих бумаг была в свое время доставлена в Италию из сейфа 
Дрезденского банка, огромная часть их была собрана уже в Сорренто.
 Бумаги были четырех родов: во-первых – это были письма эмигрантов (главным 
образом, писателей), с которыми Горький переписывался в эти годы, большинство 
писем было раннего периода, до 1925—1927 годов, когда Горький резко повернул в 
сторону Москвы. Тут были письма В. Ф. Ходасевича, М. Л. Слонима, Вяч. Иванова, 
Д. П. Мирского (пока он не уехал в Россию), Ф. И. Шаляпина, одно письмо Белого 
(от 8 апреля 1924 года) и одно – Ремизова (в эпоху издания «Беседы»); письма 
эмигрантов менее известных и внеполитических, которые обращались к нему с 
различными просьбами, письма колеблющихся молодых русских за границей и 
иностранцев с вопросами: ехать ли в Россию, как относиться к тому, что там 
сейчас происходит, как он сам смотрит на все. Сюда же можно включить письма 
первых невозвращенцев или диссидентов, которые бежали через финскую, персидскую,
 польскую, румынскую и дальневосточную границы, которые хотели сообщить 
Горькому последние новости с родины и раскрыть ему глаза.
 Во-вторых, в ящике находились письма приезжих из СССР писателей и ученых, 
актеров и художников, выехавших на время в отпуск или командировку и 
возвращавшихся обратно, которые пользовались пребыванием в Европе, чтобы 
пожаловаться на порядки, а вернее, на беспорядки на родине, на властей, а 
иногда даже на Сталина. Среди них были письма Бабеля, Федина, Кольцова, Ольги 
Форш, Станиславского и Немировича, Мейерхольда и Райх (гостивших одно лето в 
Сорренто), а также людей, неизвестных никому, кроме самого Горького, его старых 
знакомых и случайных людей, оказавшихся временно вне России и доводящих до 
сведения сидящего в Сорренто писателя о том, что творится в стране.
 В-третьих, были письма людей с политическим прошлым, продолжавших, несмотря на 
его поворот к Кремлю и его триумфальные поездки по России, спорить с ним: 
некоторые меньшевики, как Галина Суханова, Валентинов-Вольский, Николаевский, 
некоторые правые социалисты, среди них Ек. Дм. Кускова, старая журналистка, 
живущая в Праге, подруга юности Ек. Павл. Пешковой, которая, несмотря на то что 
всецело принадлежала эмиграции, хотела до конца жизни найти хоть какую-нибудь 
возможность примирения с режимом, который ее, вместе с другими, изгнал в 1922 
году из России; или журналист М. А. Осоргин, пытавшийся уверить и себя, и всех, 
что, несмотря на сотрудничество в эмигрантской прессе и «волчий паспорт», он не 
эмигрант и готов вернуться в любой момент, если только ему это позволят; или А. 
Пешехонов, который из Праги передвинулся в Ригу, а оттуда в конце концов ушел 
на родину.
 И в-четвертых, наконец, были письма Пятакова, Рыкова, Красина (а м. б., и 
Троцкого, но этого установить не удалось), приезжавших в Берлин, в Париж, в 
Анкару, в Стокгольм и другие столицы мира, вырвавшись из круга, в который их 
замыкала постепенно сталинская консолидация власти; они писали Горькому, зная 
его лично, требуя от него подать свой голос против тирании и попрания ленинских 
принципов; среди этих людей с известными именами находилось немало посланников 
и послов, аккредитованных при европейских правительствах, не говоря уже о 
советских полпредах в Италии, лично ему знакомых. Немало было крупных служащих, 
командированных за границу, как Сокольников и Серебряков. Что было делать со 
всей этой крамольной корреспонденцией, среди которой находились листки заметок 
самого Горького – о встречах с этими людьми или его наброски ответов им? Максим 
считал, что всю эту контру надо сжечь тут же, вот в этом камине, в кабинете 
Горького (с видом на Везувий), или еще лучше – на площадке перед домом, 
запустив при этом фейерверк под какой-нибудь итальянский праздник. Но остальные,
 включая и самого Горького, были против этого. Они считали, что бумаги надо 
сохранить. Но у кого их оставить? Кому доверить? Об этом шел спор.
 Мура не принимала в этом споре никакого участия. Она знала, что есть два 
человека, и только два, которым Горький мог оставить этот ящик, и, будучи одним 
из них, она считала, что ее дело молчать. «Я, – сказала она, – лицо интересное