Швейцарию. Горький хочет обязать Л. Никулина написать фактическую историю 
европейской культуры, т. е. историю быта племен и народов от Илиады и Гесиода 
до наших дней… «Сюда включаются, конечно, и малоазиатцы, арабы, норманны, 
германцы и Аттила». И Никулин переживает тяжелые недели, пока ему не удается 
исчезнуть на время из поля зрения Горького. Некто Зазубрин жалуется в письме к 
Горькому, что не может добиться материалов для журнала «Колхозник» от известных 
писателей. Они говорят «На кой черт мне ваш „Колхозник"?» Ему удалось недавно 
созвать и «проработать» несколько человек, среди них был Д. П. Мирский. Мирский 
в конце заседания сказал: «Я так не Умею. Я могу писать только об авторе и его 
произведении. Мне у вас нечего делать. Я отказываюсь».
 В 1932 году Горький приходит к заключению, что «художественная литература – 
ценнейший иллюстрационный материал истории и ее документация» и что 
«литературоведов надо обязать отчетами об их поездках по провинции». 
Восхищенный книгой Халдэна (рекомендованной Мурой)  [57] , он требует, чтобы С. 
Маршак обработал ее для журнала «Колхозник», т. е. перевел бы ее «очень простым 
языком». Он правит теперь уже не только рукописи, но и книги, упрощая их, – 
«пригодится для будущего». Между тем он путает Жана Жироду с Жаном Жионо, и нет 
больше Муры, чтобы объяснить ему разницу. Из воспоминаний Ек. Павловны Пешковой 
мы теперь знаем, что уже в 1896 году «он плакал, читая мужикам „В овраге" 
[Чехова]»; он плакал, когда Маяковский читал ему свои стихи; теперь, старея и 
болея, он плачет беспрестанно, но не тогда, когда его ругают в печати: тогда он 
злится. Впрочем, всякая отрицательная критика очень скоро прекращается навсегда.
 Когда в «Красной нови» о нем отзываются пренебрежительно, он уходит из 
сотрудников и пишет Воронскому: «Официальный орган шельмует мое имя!» Когда 
Шкловский пишет свою книгу «Удачи и поражения Максима Горького», он издает ее в 
Тифлисе, в издательстве «Закавказская книга», – Госиздат в Москве ее не берет. 
Шкловский писал в ней, что «проза Горького похожа на мороженое мясо, которое 
можно кусками печатать сразу во всех журналах и газетах». Луначарский в 1926 
году бранил «Дело Артамоновых», но уже в 1930 году решил изменить свое мнение о 
романе и похвалить его. Н. Чужак, футурист и сотрудник «Нового Лефа», пишет, 
что «учиться у Горького нечему. Он обучает жизни задним числом, что 
свидетельствует о его оскудении». Как следствие этого, 25 декабря 1929 года ЦИК 
в конце концов декретом раз и навсегда запрещает неуважительную критику 
Горького.
 В письмах к Крючкову, позже расстрелянному, попадаются иногда фразы, которые 
могут навести на сомнение: был ли Горький в последние годы своей жизни в 
здравом уме? Не был ли застарелый легочный туберкулез причиной некоторых 
перерождений его мозга? «Возможно, – писал он в связи с проектом переводов 
мировой литературы, – что некоторые книги нужно будет заново переписать или 
даже дописать, некоторые же сократить», – и ответ на предложение Крючкова 
перевести на английский очерки о советском соцсоревновании (это было на заре 
стахановщины, которая началась в 1935 году) Горький пишет: «Выбрать 
десять-двенадцать очерков. Марии Игнатьевны [Будберг] надо будет поручить 
довести это дело до конца» (оно кончилось ничем). О том же Горький писал самому 
Сталину, его две статьи об этом были помещены в «Известиях». Сама Мура об этом, 
видимо, ничего не знала, она в это время была в Лондоне.
 Но были у него и радости: журнал «За рубежом» (Горький был его редактором) 
«достигает своей цели, – писал он тому же Крючкову, – осведомляет о фактах и 
процессах угасания буржуазной культуры». Он по-прежнему ежедневно читает 
зарубежные эмигрантские газеты, делает из них вырезки и рассылает писателям, 
требуя, чтобы они их использовали, – там главным образом говорится о падении 
европейских нравов и падении искусств. К пятнадцатилетию Октябрьской революции 
он хочет создать коллектив авторов для политического обозрения и сердится на 
тех из них, которые пренебрегают этим жанром: «Нам нужны биографии всех великих 
людей», – пишет он и требует «собрать где-нибудь в подвалах» материалы для 
будущих молодых поколений писателей. Идея коллективных писаний на время 
заменяет для него все другие; он раздает сюжеты, на которые несколько писателей 
должны писать романы: серия книг о дружбе, о революционерах 1860-х годов («это 
закажите Ал. Н. Толстому и Н. Тихонову»). «Говорите прямо, – писал он молодым,
 – без аллегорий и символов… Тащите, кого можно, в партию». Но это приводило 
только к потере старых друзей, к отчуждению людей, ему близких с 1917 года: 
Всеволода Иванова, Булгакова, Сергеева-Ценского, Шишкова, Афиногенова. Их имена 
исчезают со страниц «Летописи жизни и творчества М. Горького», где в не слишком 
строгом порядке и с большими пробелами собраны хронологические данные встреч и 
переписки Горького.
 Некоторые из названных выше пытались пробиться к нему с мучающими их 
вопросами: Чапыгин пишет ему о тяжелой судьбе Клюева, и на этом переписка с ним 
обрывается. Вс. Иванов жалуется на ненормальные отношения между авторами и 
редакторами – Горький на это письмо не отвечает. Он сам еще в 1931 году однажды 
заметил: «В Москве все собрания веселые, только собрания писателей грустные», 
но это не останавливает его, и почти накануне смерти он твердит о создании 
краткосрочных курсов для начинающих писателей.
 Его требования к кино и искусству ничем не отличаются в эти годы от требований 
к литературе. От кино должна идти польза, оно должно учить. Живопись главным 
образом обязана иллюстрировать историю с 1917 года. Своему любимому художнику 
Корину он дает тему: «Уходящая Россия» – на картине должны быть изображены «все 
классы и все профессии».
 Возвращаясь к литературе как к рычагу социализма, он говорит, что поэтам надо 
бороться с богемой и развивать жанр хоровой песни для новых колхозов: «Я 
настаиваю на сюжетности стихов и на их конкретном историческом содержании». Он