когда в одном из своих писем Крючкову он писал: «Не посылайте мне книг Уэллса, 
надоел. Он пишет все хуже». Горький, писал Уэллс впоследствии, «свирепо уверен 
в правоте своего советского патриотизма и даже отвергает – среди других свобод 
и прав человека – контроль над рождаемостью, право женщин не иметь детей!»
 Мура ждала Уэллса в Эстонии. Год назад была их первая общая летняя поездка в 
Дубровник, где они вместе были на конгрессе ПЕН-клуба, а потом провели две 
недели в Австралии. Теперь она ждала его в Эстонии, она хотела ему показать эту 
страну, где слишком многое было связано с ее собственной судьбой. Он приехал из 
Москвы раздраженный, злой, разочарованный, говоря, что русские его предали. Как 
он позже писал: «На берегу прелестного маленького озера, в дружеском доме, я 
закончил свою автобиографию». Это были счастливые дни.
 Стояло лето. В полном уединении прошло две недели, без людей, без писем, без 
телефонов и даже без газет. Они вернулись в Лондон вместе, она поселилась в 
двух шагах от него. Она сказала ему, что останется с ним столько, сколько он 
захочет, но замуж за него не выйдет никогда.
 Беатриса и Сидней Уэбб, старые его друзья, социалисты, знавшие его с молодости,
 и другие, начиная с сыновей Уэллса и их жен и кончая Бернардом Шоу, бывавшие в 
его доме во Франции, знавшие про разрыв с Одетт, были поражены. Но разговоры, 
долго не утихавшие, все сводились к одному – это не прочно. Беатриса писала в 
своем дневнике: «Шоу сказал мне, что Эйч-Джи озабочен и болен: он попал под 
очарование „Муры". „Да, она останется со мной, будет есть со мной, спать со 
мной, – хныкал он, больной от любви, – но она не хочет выходить за меня замуж!" 
Эйч-Джи, понимая, что приближается старость, хочет купить страховку на дожитие, 
женившись. „Мура", помня все его прошлые авантюры, отказывается расстаться со 
своей независимостью и со своим титулом. Нечему удивляться!»
 Между тем, кое-какие настроения Уэллса в последние годы его жизни совпадали с 
настроениями Горького. Горький доводил до гротеска то, что Уэллс проповедовал в 
умеренной форме: как Уэллс носился с планом всемирной энциклопедии, где раз и 
навсегда будет объяснено грамотным, полуграмотным и неграмотным, что такое мир, 
и человек, и демократия, и цивилизация, и братство народов, так и Горький был 
теперь занят мыслью, жившей в нем с 1905 года, о «культуре для всех». Он считал,
 что осуществить это возможно путем, во-первых, энциклопедии, затем – 
написанными лучшими писателями современности простым языком биографиями великих 
людей прошлого, затем – переизданием величайших классиков всех народов, заново 
переписанных специальным штатом талантливых переводчиков для всеобщего 
понимания. Он сам выберет переводчиков и авторов; переводчики засядут 
переписывать и переводить Гомера, Шекспира, Данте, Гете и Пушкина на все 
существующие языки… В 1933 году, когда он поселился в Москве, он стал замечать, 
что советские писатели с именами постепенно начинают избегать его. Он не 
связывал этого обстоятельства со своим проектом, который должен был стать 
обязательной нагрузкой для всех без исключения людей, умеющих держать перо в 
руках. Но те, которые были обеспокоены, что их могут насильно запрячь в работу, 
которая вначале еще не казалась им больным безумством Горького, а только его 
преходящим капризом, старались не попадаться ему на глаза. Замятин мягко писал 
(в 1924 году) о Горьком 1919 года, когда обсуждались первые шаги «Всемирной 
литературы»: «Трудно было починить водопровод, построить дом, но очень легко 
Вавилонскую башню: „Издадим Пантеон литературы российской, от Фонвизина до 
наших дней. Сто томов!" Мы, может быть, чуть-чуть улыбаясь, верили, или хотели 
верить… Образовалась секция исторических картин: показать всю мировую историю, 
не больше, не меньше. Придумал это Горький».
 Еще в 1928—1929 годах он стал редактором или членом редколлегий десятка 
периодических изданий, целыми днями и ночами правя чужие рукописи, присланные 
ему из провинции, с заводов и из совхозов, расставляя запятые, исправляя 
русский язык, а затем писал авторам длинные письма, где объяснял, почему автору 
следует учиться и почему ему следует продумать то ли иное свое произведение. 
После этого он отсылал это сочинение в один из подопечных ему журналов, где оно 
либо печаталось, либо шло в корзину за отсутствием места.
 Одно легкое Горького давно уже не действовало, в другом шел разрушительный 
процесс. Каждые два года, а то и чаще, начиналось кровохарканье, все чаще и 
чаще бывал жар, его мучил непрестанный кашель. Но он, живя в Москве, или в 
Горках, или зимой в Крыму, продолжал сидеть за столом с карандашом в руке, так 
что последний (четвертый) том «Жизни Клима Самгина» так и остался недописанным. 
Цель этого романа была «глобальная»: в 1926 году, когда Горький приступил к 
нему, он писал А. К. Воронскому, тогда еще редактору «Красной нови», позже 
репрессированному: «Я должен изобразить все классы. Не хочется пропустить 
ничего».
 Задачи перед ним стояли неисчислимые: еще в 1917 году он считал первым своим 
долгом «объяснить деревенским бабам [путем лекций, брошюр и т. д.], что такое 
женское равноправие». Профессора Пригожина и академика Марра он в 1934 году 
привлек к разработке «Истории женщины» (многотомное издание). Проф. Пригожин 
раскритиковал план, составленный Горьким: многотомное издание, от доклассового 
общества до советской эпохи. Из издания ничего не вышло. Другим «историям» 
повезло больше; девять из них были обсуждены и приняты: история кабаков, 
история голода и неурожаев, история болезней и эпидемий, история монастырей, 
полиции, земледелия, революционного движения, история русского солдата и 
загубленных талантов. После этого он обратился к поэзии: «Нам нужны сотни 
поэтов, способных зажигать страсть и волю к подвигу», – писал он. В результате 
ряды поэтов вокруг него поредели. Он повернулся к этнографам: «Литераторам 
необходимо участвовать в проверке и организации работы краеведов». Ал. Н. 
Толстой стал реже наезжать из Ленинграда в Москву, К. Федин уехал лечиться в