-- Ни одной души ни солдат, ни варты нету. Все уехали по вашим                
следам, как говорили, в погоню за вами, --ответили мне крестьяне.

 Мы, повстанцы, переглянулись между собою. Я предложил:

 -- Проскочим, сынки, через село, что ли, чтобы лучше его развалины             
   разглядеть?

 -- Проскочим, Батько!

 Затем я обратился к крестьянам и пожелал им держаться тех намерений            
    неподчинения произволу, которые они мне только что высказывали,             
   и ожидать от нас оружия и общего призыва в поход на врагов. Эта              
  группка крестьян бодрилась и радостно приветствовала наше обещание            
    явиться к ним с оружием для них. Мы, попрощавшись с ними, пришпорили        
        своих коней и вскочили группками, по пять-шесть человек в каждой,       
         в речку. Переплыли последнюю, вскочили в улицы села и понеслись        
        по ним галопом. Но, по мере того как мы приближались к подлесью,        
        мы (как после выяснилось из наших объяснений друг другу) осаждали       
         бег лошадей, стараясь присмотреться вперед и по сторонам, нет ли       
         врагов.

 В селе крестьян почти не было. А если кто-нибудь и был, то сидел               
 в своем дворе под разваленными стенами хаты. Многие еще не возвратились        
        из соседних сел и деревушек. Проезжая улицы одну за другою, мы изредка  
              встречали перебегавших через них собак, нехотя, с грустью лаявших 
               на нас, проскакивавших мимо них, или натыкались на бегавших, 
видимо                ничего не евших, хрюкавших свиней и ревевших телят.

 Так мы, мало кого замечая в селе, проскочили большую половину его              
  и выскочили на одну из площадей, ведущую прямо в лес. Здесь нас               
 встретил поп с группой, человек в 20, крестьян. Товарищ Щусь с тремя           
     бойцами подскочил к этой группе и расспросил ее, откуда они идут.

 Оказывается, поп и его прислужники узнали, что мы приехали в село,             
   еще тогда, когда мы были по ту сторону речки, и, схватив свой крест          
      и два церковных знамени, собрал вокруг себя несколько крестьян-старичков  
              и пошел к лесу, чтобы встретить нас.

 Когда Щусь подскочил ко мне и доложил об этом, я еще более озлился             
   на этого попа за его дурачество и, волнуясь, задумался, что ему,             
   попу, уже раз предупрежденному не заниматься глупостями, сделать.

 Щусь, видя меня в состоянии раздумья, предложил мне распорядиться,             
   чтобы повстанцы выпороли попа.

 От этого я отказался, заявив, что в такой момент неудобно так поступать        
        с ним.

 А поп желал подойти ко мне с намерением что-то сказать мне. Я отказался        
        от этого и передал ему через Щуся последнее свое распоряжение: никогда  
              не выводить навстречу мне крестьян и самому не подходить ко мне   
             с крестом в руке.

 Как товарищ Щусь передавал мне, поп обещал больше этого не делать,             
   но теперь просил меня принять хотя бы хлеб-соль от него и от окружавших      
          его крестьян.

 Я категорически и от хлеба отказался.

 И поп повел своих людишек обратно к церкви. А мы собрались и шагом             
   спустились по направлению к речке, где был брод, который легко было          
      перейти всадникам, не замочившись.

 Теперь по дороге к речке мы видели уже больше крестьян. Они сидели,            
    каждый под стенами своего сгоревшего дома, кто один, а кто окруженный       
         детками, что-то рассказывая им. Когда замечали нас, поднимались        
        и, снимая шапку, помахивали ею в знак приветствия. А детки подбегали    
            к улице и махали своими ручонками. Некоторые сидели, понурив голову,
                задумчиво и печально глядя в землю, и откликались лишь на зов 
знавших                их повстанцев.

 Здесь картина была более жуткая. Она задела мое сердце. Я почувствовал         
       ужасную боль и не мог несколько минут ни с кем ни словом обмолвиться...

 Это мое состояние, состояние расчувствованности, от которого я,                
став во главе отрядов, все время старался быть свободным, настолько             
   сдавило меня, что я чуть было не заплакал по примеру товарища Щуся           
     и других повстанцев.