услыхав наше приближение к воротам, зажгли один из крестьянских               
 дворов и начали палить из пулеметов и ружей в сторону нашего движения.

 Это заставило нас броситься в другую часть села, к другим воротам,             
   ведущим из села в лес. Но здесь мы были более осторожны. Здесь,              
  прежде чем пропустить наш обоз в лес, я спешил из него человек 30--35         
       бойцов и поставил их угольником так, чтобы одна сторона его обстреливала 
               лес в направлении, куда нам нужно было продвигаться, а другая -- 
               хребет, простилавшийся по ту сторону речки Волчьей, по-над 
дорогой                из Успеновки в Больше-Михайловку (Дибривки), откуда было 
начато                первое ночное на нас наступление. Это условие давало нам 
возможность                в случае не слишком сильного обстрела нас в лоб или 
с правой стороны                (по нашему следованию) безболезненно провести 
наши обозы и малочисленную                кавалерию в лес.

 Но увы! Едва я расставил этим углом бойцов, знавших местность (бойцов          
      из отряда товарища Щуся), и успел крикнуть: "Щусь, давай вперед           
     обоз!", как из лесу раздался залп приблизительно из 15-- 20                
винтовок и ручного пулемета. Затем другой и третий залпы, которые               
 быстро превратились, хотя и в беспорядочный, но частый огонь в сторону,        
        где я находился с этими 30--35-ю товарищами повстанцами.

 Я крикнул своим: "Ложись!" и затем: "Огонь в сторону                
неприятеля!" и тут же дал два-три выстрела сам из своего карабина.              
  Но, к сожалению, я услыхал с нашей стороны только эти свои два-три            
    выстрела. Весь мой взвод убежал в сторону, под прикрытие, где стояли        
        все наши остальные части.

 Неприятель не переставал обстреливать намеченный нами проход в                
лес.

 Видя себя одиноким на полянке, да еще осыпаемым пулями, я тоже                
схватился и перебежал к частям под прикрытие.

 Бойцы начали волноваться. Приближался рассвет. Рассвет всех нас                
тревожил. Мы сознавали, что если неприятель окажется регулярными                
немецко-австрийскими частями и в достаточном количестве, то он на               
 рассвете поведет наступление и на лес. В особенности он должен,                
будет это сделать, если увидит, хоть приблизительно, количество                
наших сил. Поэтому все мы, одни сознательно, другие инстинктивно,               
 сознавали необходимость войти в лес до рассвета.

 Видя, что бойцы заволновались, я несколько прикрикнул на них и                
на их командиров и тут же отобрал из них опять не больше 30--40                
человек. Затем я установил в одном из крестьянских дворов пулемет               
 "максим" и указал, как открыть из него бешеный огонь в                
известное время в сторону, откуда стреляет неприятель. А сам с этими            
    30--40 бойцами спустился со двора через глубокий овраг в лес и с            
    фланга, в свою очередь наступая, открыл частый огонь в сторону стрелявшего  
              неприятеля. Сочетание огня с двух сторон, и видимо меткое, дало   
             себя почувствовать неприятелю. Мы, вступившие в лес, как-то быстро 
               достигли места расположения неприятеля и принуждены были дать 
сигнал                своему пулемету прекратить огонь, так как он поражал уже 
нас.

 Но неприятеля на месте не оказалось. Он бросил нам два или три                
ящика патронов, 8 подсёдланных и привязанных к деревьям лошадей,                
а сам куда-то скрылся.

 В скором времени мы овладели полностью проходом в лес и начали                
переправлять через него оставшиеся в селе наши части.

 По лошадям, оставленным неприятелем, мы узнали, что с этой стороны             
   на нас наступали помещичьи и кулацкие гетманские карательные отряды.         
       Теперь нам оставалось лишь выяснить, сами ли только эти отряды наступают 
               на нас, или же они поддерживаются регулярными 
немецко-австрийскими                войсками. На выяснении этого все мои друзья 
настаивали, за исключением                товарища Щуся. Последний предлагал 
нам сейчас же перебраться в его                неприступный блиндаж и сидеть в 
нем, никому не показываясь, пока                войска будут находиться в селе 
Дибривках.

 Я товарища Щуся вполне понимал. Сам он был бесстрашен, но он жалел             
   раненых, жалел село, которое (мы все сознавали) должно будет жестоко         
       поплатиться. Из-за этого он и стоял на том, чтобы попрятаться в          
      вырытые им действительно неприступные норы и сидеть в них до 
благоприятного                часа, как это он всегда делал до нашего приезда в 
это село.

 Но Каретник, Марченко, Рябко, Троян, Лютый, я, весь наш отряд и