а потом уже за давкой не мог попасть в него и остался на целые сутки           
     в Орле.

 Побродил по этому городу. Он многое напоминал мне собою. Ведь это              
  город, в котором при самодержавии глупого Николая II Романова существовала    
            каторга. На этой каторге в особенности не было предела 
разнузданности                по отношению политкаторжан. Дух антисемитизма 
здесь гулял в той                мере, в какой только смогли проявлять его 
управители каторги, начиная                от начальника и кончая темным 
невежественным надзирателем -- ключевым                или постовым -- у дверей 
камер при выходе на прогулки, на самой                прогулке. Это в Орловской 
каторге чуть не каждого прибывающего в                нее политкаторжанина под 
воротами спрашивали: "Жид?" И                если отвечал: "Нет", заставляли 
показать крест. А когда                не оказывалось последнего, били, 
приговаривая: "Скрывает, мерзавец,                свое жидовство". Били до тех 
пор, пока не срывали с него арестантского                костюма и не 
убеждались на половом члене. Но и в этом случае били,                только 
теперь уже за то, что не носит креста...

 Одно воспоминание об Орловском централе, о котором мне мои друзья              
  так много рассказывали, сдавливало мне горло и леденило мозг.

 Хотелось мне разыскать анархическое бюро, повидаться с анархистами,            
    узнать, уничтожены ли надзиратели и начальство этой каторги. Чувствовалось, 
               что было бы легче на душе, если бы знал, что революция этим 
палачам                не простила за их подлые злодейства. Однако анархистов я 
в Орле                не нашел: революционная власть 
большевиков-левоэсеровского блока                дико плясала на мертвом теле 
революции, как везде.

 На другой день, ночью, я был уже в Курске. Здесь я встретил много              
  анархистов и большевиков. Все они готовились к отъезду на Украину.            
    Они были несколько смелее меня насчет отъезда. Они имели связи и            
    проводников. Не были они стеснены и материально.

 В Курске я пробыл недолго. Я побывал там, где должен был встретиться           
     с Веретельником и другими товарищами, и как только выяснил, что            
    их никого еще не было, я сейчас же направился к границе по направлению      
          Белгорода. Высадился я на станции Беленкино и по дороге от нее к      
          границе встретился в тысячной толпе мешочников и людей других 
профессий                со многими гуляйпольцами. Один из них -- сын одной 
хорошо знакомой                мне еврейской семьи, некий Шапиро -- бросился 
мне на шею. Он многое                сообщил мне о положении крестьян в 
Гуляйполе, ни словом, конечно,                не заикнувшись о гнусной 
провокаторской роли еврейской роты вольного                Гуляйпольского 
батальона, благодаря первым инициативным действиям                которой под 
руководством агентов Украинской Центральной рады и немцев                
гуляйпольские крестьяне попали в это тяжелое положение.

 От этого Шапиро и ряда других еврейских парней я узнал, что дом                
моей матери сожжен немецкой и украинской властями. Старший мой брат             
   Емельян, который, как инвалид войны, не принимал никакого участия            
    в политической организации, расстрелян. Другой старший брат, Савва,         
       который участвовал в революционном движении с 1907 года, как только      
          возвратился после нашей таганрогской конференции, тотчас же был       
         схвачен и посажен в Александровскую тюрьму. За мое отсутствие из       
         Гуляйполя немцами совершено много расстрелов, главным образом 
крестьян-анархистов.                А мать моя скитается по чужим квартирам...

 Эта коротенькая весть о жизни в Гуляйполе так повлияла на меня,                
что я душевно заболел. Я способен был на то, чтобы возвратиться                
в Москву, в ту самую Москву, которую я возненавидел за мое пребывание           
     в ней. Это смятенное состояние еще более усиливало боль моей души.         
       Я остановился на дороге. Толпы народа шли беспрерывно из Украины         
       в Россию с радостными улыбающимися лицами, видимо потому, что 
благополучно                пронесли что-то с собой через границу.

 Долго я раздумывал. Гуляйпольцы, с которыми я встретился на этом               
 месте, уходя от меня, не советовали мне пробираться на Украину.                
Но разум диктовал мне совершенно противоположное. Он напоминал мне              
  ответственность мою перед тем, что я наметил, будучи еще в Гуляйполе,         
       что формулировал особо выразительно на таганрогской конференции          
      гуляйпольцев и что целиком было конференцией принято. Ведь во имя         
       этого решения я еду на Украину. Я переборол свое чувство боли, подбодрил 
               себя мыслью, что кому-либо нужно было умирать из моего рода за 
освободительные                идеи народа, но что смерть их рано или поздно 
вызовет за собою взаимные                смерти, я в этом клянусь перед своей 
совестью. И я, упоенный этой                мыслью, тронулся дальше в путь.

 Теперь я больше ни о чем другом не думал, как о том, чтобы благополучно