Затонский засмеялся и сказал:

 -- Разве анархисты способны организовать что-нибудь серьезно и                
в большом масштабе? Анархисты способны только разрушать...

 -- По вашей демагогии, -- ответил я ему и тут же добавил: -- Когда-либо        
        увидите, что мы способны и создавать.

 Он пожелал мне хорошего успеха, и я вышел от него. Лишь идя по                
дороге от Затонского, я искренне сам себе признался, что я переборщил,          
      сказав, что мы способны создавать. Как организация мы, анархисты,         
       ни на что серьезное и в широком масштабе в это время способны не         
       были. Это убедительно говорил мне каждый шаг моих дерзких попыток        
        увидеть, что наша анархическая организация сделала по городам за        
        этот период революции. Я ничего не заметил, потому что ничего не        
        было. Все разрозненные попытки многих анархических групп заложить       
         прочный фундамент нового свободного строя на совершенно новых началах, 
               без государства и его инициативы, потерпели полное поражение 
только                потому, что они были единичными и неповсеместными 
попытками. Порознь                они легко и с надеждой, что не повторятся, 
властью разрушались.                Противостоять этому гнусному делу 
революционной власти они не могли                своими разрозненными силами. А 
единой и мощной организации, которая                знала бы, чего она хочет и 
как действовать среди тех безыменных                крестьян и 
рабочих-революционеров, которыми выносится вся тяжесть                событий, 
мы, анархисты, не имели и пока что не имеем. Впрочем, человеку-политикану       
         я сказал, что мы способны создавать, думал я дальше: было бы лучше     
           и правильнее, если бы я сказал ему, что его власть мешает нам 
создать                что-либо большое и серьезное. И это соображение меня 
успокаивало.

 Глава XX
               В ДОРОГЕ НА УКРАИНУ
               Итак, распрощавшись с товарищами-москвичами, я в сопровождении 
Аршинова                отправился 29 июня 1918 года на Курский вокзал в Москве.
 Здесь,                в ожидании поезда на Курск, Аршинов еще раз напомнил мне,
 чтобы                я, если благополучно доберусь до места, не забывал 
страждущей материально                анархической Москвы. Конечно, он имел в 
виду в данном случае анархическую                Москву в лице Союза идейной 
пропаганды анархизма, и только это меня                удерживало, чтобы не 
разразиться по адресу анархической наезжей                Москвы руганью за ее 
бессодержательное, пустое болтание вдали от                живой, плодотворной 
работы среди крестьян. Я сдержанно и с чувством                сознания 
анархической обязанности помогать всем, чем могу, движению                
ответил ему, что помогать буду, если буду жив...

 А когда поезд подошел, Аршинов помог мне влезть в вагон и мы, распрощавшись,   
             расстались, мне казалось, навсегда; ибо я и по своему темпераменту,
                и по своему сознанию считал долгом быть в этот грозный для 
революции                момент среди масс, в самой их гуще. Я сознавал 
ответственность за                возможное поражение революции хоть и в разной 
степени, но за всеми                революционерами, и мне казался противным 
слет анархистов в Москву                и бессодержательное пустое шатанье по 
ней. Передо мной во всей своей                ясности стояли простые и хотя 
злобные, но правдивые слова П. Бурцева                о том, что большинство, 
если не все приезжие наши товарищи в Москву,                путаются в ней 
почти без дела или если и берутся за какое-либо дело,                то только 
от стыда перед своим противником и часто для того лишь,                чтобы не 
пухнуть с голода.

 Я краснел перед самим собою за подобного рода явление в наших рядах.           
     И если что-либо меня утешало, так это полнота веры в то, что, если         
       мне удастся пробраться на Украину в Гуляйпольский район и если удастся   
             также и остальным моим товарищам пробраться к Гуляйполю и устроить 
               хорошее общение с крестьянами и рабочими Гуляйполя и района, 
наша                организационная и боевая работа будет освобождена от 
случайных элементов                и примет совершенно новый вид как по форме, 
так и по практическому                содержанию: вид борьбы против 
контрреволюции, за идеал свободы,                равенства и вольного труда.

 Утешаясь этим, я чувствовал себя, несмотря на тесноту, духоту и                
вонь в вагоне, лучше, чем в Москве, этой соблазнительной издали                
и как будто способной чему-то научить Москве, из которой я теперь               
 бежал на простор живого действия украинской революционной деревни.             
   На этом просторе, в гуще тех, кто способен его создать и на его              
  основании закладывать фундамент новой жизни, я найду духовное удовлетворение, 
               говорил я себе, и уносился мыслью к нему, к этому простору...

 Так, с полным чувством увлечения и неописуемой радости, я доехал               
 до Орла. Здесь поезд задержался. Я не утерпел и вышел из вагона,