Михайлевич имел к нему какое-то еще свое дело и пошел вперед, а                
через несколько минут позвал и меня. Он отрекомендовал меня Затонскому          
      как своего хорошего знакомого и человека, известного на революционном     
           поприще в деревне, на Украине.

 Затонский стоя выслушал меня о том, чего я от него хочу. Я объяснил            
    ему, что он, как член украинского Советского правительства, может           
     и должен дать мне надлежащий паспорт из местности, оккупированной          
      немецко-австрийскими армиями, чтобы я мог свободно перебраться в          
      харьковском направлении через границу на Украину.

 Он долго, с особым интересом расспрашивал меня: в какой район я                
думаю пробираться; знаю ли, что путь мой связан с большим риском,               
 и главным образом не в пограничной полосе и не на самой границе,               
 а внутри Украины, и т. д.

 На все это я ему ответил, что все это мною продумано.

 Затем, перебросившись несколькими фразами чисто отвлеченного характера         
       со мною и с Михайлевичем, он попросил меня зайти к нему на другой        
        день...

 В ожидании завтрашнего дня я использовал время и разыскал польского            
    социалиста -- друга своего по каторге Петра Ягодзинского, где встретился    
            с Махайским (основоположником особого рода теории и формы классовой 
               борьбы трудящихся с капиталом). У Ягодзинского я и провел время  
              за взаимным рассказом о том, кто из нас и наших друзей по каторге 
               за что взялся по возвращении в свои местности.

 Здесь же я узнал, что следственная комиссия из бывших политических             
   московской каторги при чека обратилась ко всем узникам этой каторги          
      с предложением сообщить ей данные, какие у кого имеются, о 
деспотах-надзирателях                каторги. Последние были по распоряжению 
чека переарестованы и теперь                находились под следствием.

 Помню, во мне закипело чувство гнева по отношению к этим деспотам-надзирателям 
               и зародилось желание помешать им. Я думал пойти в эту 
следственную                комиссию и дать о многих из них свои показания. Но 
мысли эти разлетались                в клочья, когда я сосредоточивался на 
вопросе: допустимо ли революционеру-анархисту                питать в себе 
такие чувства к тем, которые побеждены революцией?                Я ответил 
себе: нет. Я допускаю месть, и жестокую месть только по                
отношению к тем, кто является виновниками строя, не могущего обойтись           
     без тюрем. Этот вывод заставил меня воздержаться от участия с другими      
          политическими каторжанами в обвинении даже тех деспотов, тюремных     
           палачей, которые, по-моему, должны быть убиты в первый же день 
нашего                освобождения. Такое убийство не вызвало бы ни у кого из 
нас -- тех                политических каторжан, которые не имели ни денег, ни 
склонности                подкупать этих палачей (как это делала вся почти и 
всех политических                группировок официальная интеллигенция), -- ни 
боли, ни печали. Все                были бы довольны тем, что революция не 
прощает никому злодейских                преступлений по отношению к ее сынам. 
Сейчас же, когда время прошло,                революция торжествует, сейчас 
смерть, как и жизнь, этих негодяев                казалась мне безразличной... 
С таким решением я вышел от Ягодзинского                и поспешил отправиться 
на митинг Л. Троцкого, которым как оратором                увлекался не только 
я за время своего пребывания в Москве, но и                многие друзья и 
противники его. И нужно сказать правду, он этого                заслуживал. Его 
речей нельзя было равнять ни с речами шелкопера                Зиновьева, ни с 
речами Бухарина. Он умел говорить; и им можно было                увлекаться. 
Правда, этому много помогало особо острое в смысле боевизма                
партии большевиков время.

 В этот же день я встретился с Ривой, которая, мне казалось, была               
 ответственным членом Мариупольской группы анархистов-коммунистов;              
  таковой ее считали и другие члены этой группы, которые вместе с               
 нею и со мною от самого Ростова ехали в глубь России. Лишь в Астрахани         
       мы разъехались. Она держалась своих друзей и с ними застряла в Астрахани.


 Теперь она перебралась в Москву. Хороший была товарищ, но как-то               
 быстро покатилась по наклонной плоскости от анархизма к большевизму,           
     нашла себе друга большевика и затерялась в рядах большевиков до            
    полного революционно-политического обезличения...

 Поздним вечером возвратился я на ночлег к Бурцеву, который сверх               
 ожидания встретил меня дружески. Аршинова еще не было. Я улегся                
спать.

 Наутро я опять пошел к Затонскому. Теперь он был более определенен.