Да разве такие люди могут что бы то ни было сделать в круговороте              
  революционных бурь, где у человека без воли, без характера не хватит          
      ни терпения, ни нервов преодолевать те ненормальности, которые первыми    
            всплывут на поверхность практической борьбы -- той борьбы, через    
            которую широкая масса трудящихся стремится обрести себе свободу     
           и право на независимость от власти капитала и государства?! Разве    
            такие безвольные люди могут быть способны находиться в рядах этой   
             массы и оказывать ей своевременную нужную помощь?! Никогда в 
жизни!..                Такие люди могут лишь освещать прошлое, если им 
попадется верный                материал о нем и если правительственные 
хозяйственники не будут                их назначать в коменданты. Вот с этой 
лишь стороны они могут оказать                помощь: но уже не тем, кто сейчас 
действует, а идущим им на смену                поколениям.

 От всей души жалел я Льва Черного и в то же время возмущался его               
 безволием и бесхарактерностью. Человек этот обладал талантом оратора           
     и писателя, был искренен и в том, и в другом проявлении себя, но           
     не умел уважать себя, ограждать свое достоинство от той грязи, которая,    
            судя по моим расспросам и точным наблюдениям, липла к нему. Эта     
           сторона его индивидуальности мешала ему, как многим известным 
анархистам                мешали другие стороны, выбраться на широкий путь 
массового действия                анархизма в революции и занять на нем 
надлежащее место, очень далекое                от комендантского поста в 
московском особняке...

 Расстался я с особняком и с товарищами Середой и Львом Черным лишь             
   тогда, когда разыскал наконец Петра Аршинова. Последний проживал             
   в одном из отелей на базарной площади (близ Театральной площади)             
   -- не комендантом, конечно, а у коменданта, распоряжавшегося этим            
    отелем от имени крестьянской секции при ВЦИК Советов.

 Встреча с Аршиновым, а также и с комендантом этого отеля Бурцевым              
  была для меня радостью. Все мы друг друга знали из московской каторги.        
        Все чувствовали взаимное уважение друг к другу. Это нас сближало        
        без того, что мы все считались анархо-коммунистами.

 От Аршинова я узнал, что он действительно ушел от работы Федерации             
   московских анархических групп, потому что не нашел в ряде товарищей          
      серьезного отношения к делу нашего движения.

 Кто из них прав, я, конечно, не старался выяснить. Я старался понять,          
      чем дышит теперь Аршинов и чем занимается.

 В ряде бесед, а также при совместном с Аршиновым посещении Алексея             
   Алексеевича Борового и из беседы с последним, я выяснил, что Аршинов         
       работает в качестве секретаря и организатора лекций для членов Союза     
           идейной пропаганды анархизма.

 Вскоре после нашего посещения А. А. Борового Аршинов организовал               
 лекцию "О Толстом и его творчестве", которую читал Иуда                
Гроссман-Рощин, со вступительным словом товарища Борового.

 Эта лекция, как и вступительное слово к ней Борового, меня, 
крестьянина-анархиста,                очаровали; в особенности, должен 
сознаться, очаровало меня слово                Борового. Оно было так широко и 
глубоко, произнесено с такой четкостью                и ясностью мысли и так 
захватило меня, что я не мог сидеть на месте                от радости, от 
мысли, что наше движение не так уж бедно духовными                силами, как я 
себе представляю. Помню, как сегодня, что я, как только                Алексей 
Алексеевич окончил свою вступительную речь к лекции Рощина,                
выскочил из зала и побежал в фойе, чтобы пожать ему, Алексею Алексеевичу,       
         руку и выразить свое чувство товарищеской благодарности. Зайдя в       
         фойе, я встретился лицом к лицу с Алексеем Алексеевичем, 
прохаживавшимся                по фойе. Я был полон радости за него, за его 
успех перед аудиторией,                которая -- я видел и переживал это 
вместе с ней, я был в этом убежден                -- аплодировала с такой 
радостью и чувством благодарности. Затем,                разговорившись с ним, 
я подал ему руку и выразил ему все то, что                чувствовал... 
По-моему, он вполне заслужил такое выражение признательности.

 Но Алексей Алексеевич был скромен и, крепко держа мою руку в своей,            
    полусмеясь и глядя на меня и на стоявшего рядом со мной Аршинова,           
     сказал:

 -- Благодарю, но мне кажется, что я несколько обидел товарища Рощина:          
      заставил его долго ожидать конца вступительного слова.

 Я подхватил: