себе в счастье увидеть                своих родных, дорогих, близких. Я 
ограничился тем, что написал им                несколько теплых приветственных 
слов на открытке и опустил ее в                почтовый ящик.

 На Царицынской пристани я купил свежие газеты. Они были полны сведений         
       об Украине, о разгуле по ее городам и деревням экспедиционных 
карательных                отрядов из немецко-австрийских оккупационных 
контрреволюционных                армий и из армий "державной варты" гетмана. 
Все эти сведения                об Украине переплетались со сведениями о боях 
Красной Армии с чехословаками,                прорывавшимися через Центральную 
Россию в Сибирь, где в то время                нашла себе широкий плацдарм 
контрреволюция адмирала Колчака и возлагавших                на него большие 
надежды, а потому облепивших его социалистов-учредиловцев.

 Все эти сведения, вместе взятые, наводили на меня грусть, сменявшуюся          
      подчас боязнью то за окончательную гибель революции и всех ее завоеваний, 
               то за то, что мне не удастся пробраться к назначенному времени 
на                Украину, или если и удастся, то вряд ли я что успею сделать в 
области                организации новой, более мощной по характеру и по 
вооружению социальными                средствами действия крестьянской 
революционно-боевой силы. Эта боязнь                за то и за другое иногда 
овладевала мною настолько сильно, что бывали                часы, когда я не 
мог говорить ни с кем из пассажиров даже о необходимом                и не 
отвечал, когда кто-либо из них меня о чем-нибудь спрашивал.

 Так, замкнувшись в самого себя, с подавленным чувством негодования             
   на ход событий, на себя, на людей, так или иначе ответственных за            
    такие зигзаги в ходе этих событий, не замечая ряда пристаней между          
      Царицыном и Саратовом, на которых во время моего переезда я выходил,      
          делая нужные покупки, наблюдая невольно приковывающие взор отлоги     
           волжских берегов, я приехал в Саратов, из которого всего две с 
половиною                недели тому назад бежал...

 Теперь Саратов, как и его краевая "Советская" власть,                
показались мне совсем другими. За этот сравнительно короткий промежуток         
       времени власть достигла больших "побед": она разоружила                
отряд одесских террористов и посадила его в тюрьму; она сразилась               
 на улицах города с организацией матросов Балтики, Черноморья и Поволжья,       
         и хотя и потеряла свое роскошное здание -- "Смольный",                
в котором заседала и разрешала судьбы "своего" края (это                здание 
было разрушено из орудий восставших), но разогнала и эту                
организацию. И теперь она хотя и помещалась в одноэтажном хиленьком             
   домишке, но чувствовала себя полной победительницей и хозяйкой города.

 В Саратове я бросился сперва в сторону анархистов, но их уже там               
 не было. Выехали в направлении Самары. "Один только Макс с                
какими-то двумя барышнями путается возле революционного комитета.               
 Его там всегда можно найти", -- сказал мне один из товарищей,                
знавший меня со времени конференции приезжих анархистов.

 Разыскивал я этого Макса и возле ревкома, и в самом ревкоме, но                
не нашел. Это был период начала приспособленчества многих анархистов            
    к официальным большевикам. Их трудно было разыскивать в это время           
     приезжему анархисту, в особенности при помощи расспросов у тех,            
    возле кого они вертелись. И то, что я не разыскал его, Макса, притом        
        там, где он, по указаниям товарища, путался, лишь усилило во мне        
        подозрение к нему. Я прекратил расспросы и поиски и взял в ревкоме      
          бумагу на получение внеочередного плацкартного билета до Москвы.      
          На получение такой бумаги я, по своим документам (председатель 
гуляйпольского                районного Комитета защиты революции), имел право, 
и я получил ее                без всяких промедлений.

 А чрез три-четыре часа я был уже в поезде и ехал в Москву.

 В пути вследствие каких-то железнодорожных недоразумений, которых              
  мне не удалось выяснить, поезд задерживался очень часто на станциях           
     и полустанках. Публика роптала, а кондуктора ее успокаивали пояснением     
           причин таких частых задержек поезда. Причины эти были разные: здесь  
              были и чехословаки, выступавшие против соввласти, и дутовцы... Но 
               вернее всего частые задержки поезда происходили от разрушенного  
              железнодорожного транспорта, от нехватки угля, дров и т. п.

 В Тамбове я задержался на целые сутки. Спал в номере отеля. Днем               
 бродил по городу, искал бюро анархистов. Но, увы, найти не нашел.              
  Попал к левым социалистам-революционерам. Среди них встретил немало           
     бывших каторжан, знавших меня с московских Бутырок. От них я узнал,        
        что в Тамбове сейчас что-то никого из анархистов не слышно. Не то       
         ушли в подполье, не то просто, не имея почвы в широкой массе 
тамбовских                тружеников, разъехались из города...