сообщениями                о деяниях немцев и гетманщины на Украине; еще раз 
продумал ту цель,                во имя которой я и многие мои близкие, дорогие 
друзья и товарищи                по группе должны быть к первым числам июля на 
Украине. Во всем,                что я продумывал, я сознавал замысел великого 
дела, в особенности                если мы начнем его удачно, если разовьем и 
предохраним его от искажений,                которые могут найти себе место в 
нем хотя бы уже потому, что мы                растворимся в массе тружеников, 
сбросим белые перчатки с рук и слащавую                идеализацию с уст и 
поведем за собой в бой против контрреволюции                широкие массы, 
действие которых встретит жестокое противодействие                со стороны 
наших врагов, врагов подлинной революции, а это обстоятельство                
придаст нашей борьбе всеразрушающий, всеуничтожающий на пути противодействия    
            характер. В этой жестокой борьбе моральные стороны преследуемой     
           нами цели неизбежно будут уродоваться и будут такими уродливыми      
          казаться всем до тех пор, пока связанное с этой целью намечаемое      
          нами дело борьбы не будет признано всем населением своим делом и      
          не начнет развиваться и охраняться непосредственно им самим... Да,    
            да, все это так... "Но правилен ли подход к этому делу?"            
    -- задавал я себе вопрос. Можно ли посредством отдельных групповых          
      выступлений против помещиков, немецко-австрийского и гетманского          
      командования и устанавливающихся под военной охраной учреждений           
     поднять на борьбу широкие трудовые массы? Ведь прошло уже больше           
     месяца с тех пор, как над украинскими тружениками села и города            
    царит деспотия упомянутых палачей. Неизвестно, какие психологические        
        изменения произошли в среде тружеников за это время. Ведь может         
       случиться, что они убаюканы (если не застращаны казнями) этими палачами  
              так, что перестали и думать о своем позорном положении... Может   
             случиться, что весь бунтовской дух украинских тружеников под 
давлением                жестоких казней пал; что его заменил дух уныния, дух 
рабства, сковывающий                вольную мысль дерзания на лучшее... Все это 
может быть, рассуждал                я сам с собою, в своей одинокой тихой 
каюте...

 Но когда я это "может быть" отбрасывал в сторону и ставил                себе 
вопрос, мог ли бы я лично примириться с тем, что сейчас воцарилось              
  на Украине, с тем, что совершается над ее трудовым населением, именно         
       я, вышедший из недр этого населения, знавший его рабскую жизнь и         
       то, как оно, наполовину свергнув гнет опутавшего его экономического      
          и политического рабства и ощутив на этом пути свободу, стремилось     
           воспринять для своей жизни новые идеи, разобраться в их содержании   
             и, вступая на путь строения новых форм социально-общественной 
жизни,                вооружало ее новыми порядками, новым правом, которое 
обеспечивало                бы свободу и социальную справедливость одинаково за 
каждым человеком,                -- когда я ставил себе этот вопрос, тогда мое 
допущение, что, может                быть, украинские труженики психологически 
изменились под давлением                казней и утеряли свой бунтовской дух, 
свою готовность к новой, более                цельной борьбе за свое 
освобождение, быстро теряло значение для                моей оценки положения 
на Украине. В моей непримиримости с тем, чтобы                на Украине 
надолго воцарились корона гетмана и немецкое юнкерство,                я 
чувствовал и видел непримиримость украинских революционных крестьян,            
    на которых единственно была надежда, что они способны пережить всю          
      деспотию гетманщины на себе, но не помириться с нею. Наоборот, при        
        первом удобном случае, они восстанут против нее и, не щадя себя,        
        постараются уничтожить как ее самое, так и те черные силы, которые      
          способствовали ее приходу к власти над страной.

 Эта моя глубокая вера в украинское революционное крестьянство заслоняла        
        для меня все те явления, которые на Украине развивались в это время     
           на пользу гетманщины и которые, не имей я в себе веры в крестьянство,
                могли бы поколебать меня в моих планах возвращения нашей 
анархической                группы на Украину и организации крестьянского 
восстания. С помощью                этой веры в крестьянство я сумел критически 
отнестись к тем явлениям,                какие наблюдал месяц-полтора тому 
назад на Украине, какие видел                в пути по России и какие 
предполагал снова увидеть в недалеком будущем                на Украине. И так 
как это недалекое будущее представлялось мне отстоящим                всего на 
один месяц, то я к нему готовился, заранее радуясь той                свободе, 
которую, по-моему, украинское революционное крестьянство                должно 
было в будущем, намечаемом нами восстании завоевать себе.

 *

 Пароход подходил к Царицынской пристани. Зная, что он здесь пристанет,         
       я подумал: а может быть, заехать на день-два к своим коммунарам,         
       к подруге, которая, вероятно, уже родила мне сына или дочь?.. Повидаться 
               со всеми ними... Обнять, поцеловать дитя... И тут же вспомнил, 
что                ведь Москва должна была взять у меня недели две, так как в 
центре                бумажной революции я лелеял мысль встретить многих и 
разного направления                революционеров... Я принужден был отказать