революции, что в задачу                нас всех, трудящихся, входит одна цель: 
это полное экономическое                и политическое раскрепощение себя. 
Революционный солдат должен над                этой целью серьезнейшим образом 
подумать и провозгласить ее лозунгом                дня. Это воодушевит 
трудящихся во всех уголках страны, и наша победа                над 
контрреволюцией завершится празднеством мира, равенства и свободы,              
  на основе которых начнет строиться новое свободное коммунистическое           
     общество...

 За то, что я осмелился говорить с революционными солдатами не по               
 программе агитотдела, я получил особое замечание с выдачей мне на              
  дорогу денег и с запросом: "Вы, кажется, стремитесь в Москву?"

 --Да, да, я должен пробираться в Москву,-- ответил я своим коллегам            
    из астраханского агитотдела. А затем зашел в группу астраханских            
    анархистов и, попрощавшись с ними, заглянул к товарищу Любимову             
   на работу, попросил его пойти и купить мне на какой-либо пароходной          
      пристани билет до Саратова, а сам начал укладывать свои вещицы в          
      чемодан с расчетом, чтобы сегодня же покинуть полуразрушенный, на         
       взгляд социально-демократический, но в действительности чуждый 
демократизму                и социализму город Астрахань.

 Товарищ Любимов пошел за билетом, но не купил его. Вернулся ко                
мне без билета и заявил, что я ошибся, дав ему денег на билет до                
Саратова.

 -- Тебе, -- говорит, -- билет нужен до Царицына; ведь твои друзья-коммунары    
            и твоя жена находятся под Царицыном...

 Словно кипятком, ошпарил меня товарищ Любимов, не взяв мне билета              
  потому, что я, дескать, ошибся, куда мне нужно было ехать.

 Я с ума сходил от досады, тем более что пароходы были, но теперь               
 уже ушли. Я должен был оставаться еще на сутки в Астрахани.

 Итак, я остался, не поехал. Любимов был рад и не скрывал этого.

 Лишь когда я ему объяснил, что могу опоздать вовремя возвратиться              
  на Украину и что мне теперь не до коммунаров и не до жены, поселившихся       
         на крестьянских квартирах и живущих в мирной обстановке, он смутился.  
              От злости теряю равновесие, тычу ему под нос кучу газет, кричу:

 -- На, смотри и читай, что делается на Украине: всюду шомполуют,               
 стреляют, вешают революционных крестьян и рабочих, а ты мне говоришь,          
      что я ошибся в названии места, до которого нужно было купить мне          
      билет. Ты говоришь, будто я думал взять билет до Царицына, а сказал       
         до Саратова. Сумасшедший ты, дружище!

 А когда мы оба успокоились и сели за стол поужинать, я снова прочел            
    сведения из Украины о том, как возвращаются в "свои" усадьбы                
бежавшие из них во время революции помещики и как с помощью солдат              
  немецкой и австрийской армии у крестьян отбирают живой и мертвый              
  инвентарь, как крестьян наказывают... Параллельно с этим вспомнил             
   я и сопоставил все те наказания, которым я лично подвергался на              
  каторге за непокорность режиму. Это напомнило мне мое обещание,               
 данное сидя еще в гнусных казематах тюремных стен, вырваться на                
волю и отдаться всецело делу борьбы трудящихся с их бесправием соответствующими 
               времени средствами.

 Я перебирал мысленно причины нашего отступления из Украины, все                
те практические соображения, которые понудили меня после таганрогской           
     конференции двинуться с рядом товарищей на известное время из Таганрога    
            далее, в глубь России, благодаря чему я теперь путаюсь в 
полуразрушенной                Астрахани. Я передумывал все это и жестоко 
укорял себя за выезд                из Украины. А время неслось своим чередом. 
И мне казалось, оно так                быстро и так много уносит от меня того, 
что, быть может, другие                будут переживать, на чем, быть может, 
многие погибнут там, на Украине,                в вооруженной схватке революции 
со своими палачами...

 Все это меня возбуждало, усиливало во мне гнев на самого себя,                
на товарища Любимова, на всех, с кем я связался в пути следования               
 на Москву... Но больше всего злился я на большевистско-левоэсеровскую          
      власть, которая мне казалась самой главной виновницей того, что           
     трудовой организм страны разорван на разного рода политические группировки,
                благодаря чему народ оказался беспомощным поднять все свои силы 
               на борьбу с вооруженной контрреволюцией и помешать ей овладеть 
Украиной.                Во имя авантюристических целей отдельных политических 
шовинистов,                во имя их власти над украинским трудовым народом 
истреблялось теперь                все лучшее в революции, вырывались из ее