Далее я узнал от коммунаров, что и они попользовались кое-чем из               
 награбленного в Ростове. Красногвардейцы большевистского отряда                
под командой матроса Степанова снабдили их соломенными шляпами.

 Говоря мне об этом, коммунары знали, с какой болью я буду выслушивать          
      их. Они знали, что я наброшусь на всех них, буду много говорить           
     им о том, как все это нереволюционно; о том, как вредно для чувств         
       революционера, когда он сознает себя таким; о том, что, взяв себе        
        чуть не в разгроме магазинов приобретенную шляпу, каждый из них         
       показывает погромщикам, что он то же сделал бы, что он вполне с          
      ними солидарен на этом пути. Но они не хотели ничего скрывать от          
      меня. Они были честны с самими собою и хотели быть такими же честными     
           со мною, которого привыкли видеть всюду первым среди равных. Они     
           дорожили мною, они ценили не на словах, а на деле мое мнение именно  
              потому, что я был для них равным. И они предпочли выслушать мои   
             резкие нападки на всех, кто сознательно совершил недостойное 
революционера;                они предпочли переболеть из-за этого душою вместе 
со мною так же                как и я... Они рассказали мне все... А после 
среди них нашлись такие,                что поломали эти соломенные шляпы и 
выбросили из вагонов.

 Теперь коммунары посмелели. Я предложил им покинуть вагоны и переселиться      
          в квартиры где-либо близ города. Согласились. Мы -- я, товарищи       
         Александр Лепетченко и Гр. Василевский -- ушли на весь день искать     
           квартиры. Брат мой, Григорий Махно, пошел разузнавать, как дороги    
            в Царицыне ломовые извозчики, чтобы можно было брать первого 
попавшегося                на случай переезда из вагонов в село...

 Остальные коммунары и коммунарки оживленно занялись: одни -- хозяйственными    
            работами, другие --связыванием вещей...

 Мы нашли на хуторе Ольшанское, в 4 верстах от Царицына, ряд квартир            
    по очень дешевой цене. Еще сутки, и мы все переехали на хутор Ольшанское...

 Как только все мы устроились в Ольшанском, я поставил своих друзей             
   в известность о всем том, что мы обговаривали с рядом товарищей              
  на нашей семейной Таганрогской конференции в конце апреля и к чему            
    пришли. Друзья узнали, какая на мне лежит обязанность по отношению          
      Гуляйпольского района. Они поняли, что я не сегодня завтра заявлю         
       им о своем отъезде от них, и сперва впали в уныние, а потом заявили,     
           что они все -- и мужчины, и женщины, и дети -- едут со мною. Я резко 
               запротестовал против их поездки со мною, исходя из того, что они 
               все почти семейные и что, коль они так дружно держатся 
коммунальных                заветов, то им пока что следует оставаться здесь.

 Моя подруга долго крепилась, все не поддавалась тяжелому, перед                
родами в особенности, чувству одиночества и теперь плакала...

 Все эти разговоры привели нас к ряду серьезных заседаний, на которых           
     мы пришли единогласно к выводу, что сидеть без дела в ответственное        
        время нельзя, что все должны идти на фронт. Поэтому товарищи-коммунары  
              должны устроить свои семьи как следует, оставив одного-двух 
мужчин                возле них для связи с фронтом и для помощи женщинам по 
хозяйству,                а сами идти добровольно на фронт здесь же, на 
царицынском участке,                не ожидая того времени, когда фронт не 
выдержит ударов казачьей                контрреволюции и начнет безостановочно 
отступать.

 Мысль эта отстаивалась мною, ибо я глубоко верил, что если нам,                
гуляйпольцам, удастся организовать восстание на Украине против контрреволюции   
             и если оно разовьется, то нам легко будет при содействии красного  
              командования перевести всех своих людей в Гуляйполе.

 Товарищи коммунары и коммунарки с этим согласились. Мужчины стали              
  готовиться в добровольцы на царицынский боеучасток фронта революции.          
      А я подготовлял свою подругу к тому, чтобы она мужественно на время       
         рассталась со мною, живя вместе с коммунарами, как жила до сих пор,    
            всегда помня, что я оставляю ее во имя великого дела украинских     
           тружеников, которые задыхаются в петле немецко-австро-венгерской     
           реакции.

 Подруга соглашалась со всеми моими доводами о том, что я не могу               
 праздно сидеть возле нее, я должен быть к июлю в Гуляйполе во что              
  бы то ни стало; но чувства брали перевес над разумом, и она, словно           
     дитя, рыдала. Все это создавало во мне удручающее состояние духа.          
      Все это наталкивало меня на мысль взять ее с собою, ибо вдвоем с          
      близким, дорогим легче умирать у дела... Но такое решение она и           
     сама считала безумием. Она уже мало ходила, больше лежала в постели...

 Наконец под стоны и всхлипывания моей подруги, под плач некоторых