Плодородие этих                земель, на которых когда-то осели потомки 
монгольских завоевателей                (впоследствии, в процессе своего 
обособленного развития, независимого                от княжеских, а затем и 
царских глупых режимов образовавшие казачье                войско с особыми 
привилегиями от царей), -- плодородие это, по описаниям,                было 
известно мне и раньше. А теперь, когда я увидел эти равнины,                
покрытые сочными кормовыми травами, озимыми и яровыми хлебами, обещавшими       
         быть урожайными, я сам убеждался в этом необыкновенном плодородии,     
           и радовалась душа, что в этих зеленых, толстых и сочных стебельках   
             растет великая, не подлежащая цифровой оценке помощь революции.    
            Нужно только, чтобы революционные власти поумнели и отказались от   
             многого в своих действиях; иначе ведь население пойдет против 
революции;                иначе население, трудовое, не найдет в завоеваниях 
революции полного                удовлетворения и одним только своим отказом 
оказать революции добровольную,                материальную (в смысле пищи) 
помощь нанесет ей удар несравненно                более сильный, чем какие бы 
то ни было вооруженные отряды калединской,                корниловской или иной 
контрреволюции... Но в пути мне попадались                газетные сведения. И 
рассказывали они о том, как революционные власти                там-то 
разгромили анархистские группы, там разогнали социалистические                
собрания, там подозревают крестьян в контрреволюционности и готовятся           
     разорвать их трудовой организм на части с целью обессилить его и           
     произвольно подчинить условиям города... Сведения эти говорили мне,        
        что революционные власти не умнеют, а дуреют, и этому не может 
воспротивиться                "мудрость" Ленина. Ибо и она, эта мудрость Ленина,
 позволившая                революционной власти большевиков и левых эсеров, 
так быстро и высоко                подняться над революцией и исказить ее 
подлинный антигосударственный                смысл, оказывается бессильной 
понять, что, урезывая права анархической                мысли на свободу и 
связанную с ней творческую революционную деятельность                среди 
крестьян, власть тем самым становится на путь контрреволюции.                А 
на этом пути, вынужденная в дальнейшем прикрывать свое истинное                
существо, она уже не может сознавать свои ошибки, ведущие к гибели              
  и революцию, и ее самое. Правда, все эти газетные сведения о дурной,          
      по моим заключениям, деятельности революционной власти казались           
     мне несколько сгущенными. А то обстоятельство, что действия революционных  
              властей на местах не находили себе истинных сторонников в недрах  
              широкой трудовой революционной массы на Украине, мне казалось, 
окажется                хорошим уроком для центра, и я смогу еще встретить в 
России события,                которые меня обрадуют и которым я отдам свои 
полные энергий революционно-боевые                силы. Да, да, говорил я себе, 
это должно быть так... И у меня появлялась                надежда, что и 
большевики, и левые эсеры, как революционеры, не                откажутся от 
того, чтобы серьезней подумать о положении революции,                о тех 
силах разрушения и созидания, которыми она живет и благодаря                
которым может еще, при всем своем нынешнем уродстве, выровнять свою             
   линию и оправдать великие надежды трудящихся...

 Воодушевляясь этой мыслью, я, при стоянке в Великокняжеской станице,           
     выступил на одном митинге казачьего населения, призывая его порвать        
        всякие связи с прошлым, осудить акты восстания белого казачества        
        и активно выступить на защиту революции.

 -- Казачество Дона, -- говорил я, -- должно раз и навсегда осудить             
   свое прошлое, которое делало казаков палачами всякой свободы, всякого        
        свободного начинания в жизни русского народа. Вместо жалких 
царско-помещицких                привилегий, которые казачество получало за 
свою дикую удаль в позорной                кровавой борьбе с трудовым народом, 
казаки должны взять в руки оружие                против тех, кто награждал их 
до сих пор этими привилегиями, кто                дурачил их, используя их 
боевые силы против народа и его стремления                к свободе, к новому 
свободному обществу...

 Казаки говорили: "Мы все стоим за революцию". Некоторые                из 
толпы, однако, выкрикивали: "Мы до сих пор не поймем, за                что нам 
быть: за революцию или за те земли, которые революция у                нас 
отымает, за те косяки (косяки -- это табуны лошадей), которых                мы 
растили, а у нас их забирают..."--"Это не у нас коней                забирают, 
их забирают у нашей буржуазии", -- перебивали их                третьи голоса 
из казачьей же толпы... Долго беседовали мы потом                на эту тему. 
Но только что беседовали, а решений никаких. Это и                понятно. 
Казачество того периода революций в общем держалось еще                крепко 
за идеи своего старого наказного атамана и войскового круга,                
которые еще верили во внутренние русские контрреволюционные силы                
и, в надежде на их поддержку, подняли большую часть казачества против           
     революции под лозунгом обусловленной конституцией царской короны           
     Романовых.

 *